Текст книги "Руссиш/Дойч. Семейная история"

В конце концов повседневные распри завершились до банальности просто. После очередной порции нравоуче-

ний от свекрови и мелких придирок от собственного супруга Дина кое-как собрала детские вещи и вместе с обоими малышами возвратилась в родные пенаты. Муж не стал упрашивать остаться, не бросился вдогонку

На следующий день в кабинет начальника станционной милиции заявился представитель его зятя. Обговорили условия развода. Бывшие родственники просили не предавать дело огласке и не обращаться в суд за взысканием алиментов, дабы не нанести репутационный ущерб секретарю горкома. Заверили, что Борис обязуется в добровольном порядке ежемесячно отчислять положенную четверть заработка на содержание ребёнка.

Вскоре незнакомые люди привезли пожитки, оставленные Диной впопыхах у мужа. Вещи были завёрнуты в шерстяное одеяло с множеством неприметных для глаза маленьких иголок. Тётя Вера разъяснила, что это один из народных методов наведения порчи на недоброжелателей. Супруга влиятельного партийца истово увлекалась спиритизмом и хиромантией.

В течение последующих лет Борис ни разу не проявил интереса к сыну, хотя почтовые переводы поступали бесперебойно. Воспользовавшись этим обстоятельством, Дина явочным порядком записала Максима на свою фамилию. По достижении совершеннолетия юридическую принадлежность сына к роду Селижаровых отразил молоткасто-серпастый паспорт болотного цвета.

Когда пришла пора, Васька с Максимкой заинтересовались местонахождением их отцов. Сынку мама Дина объяснила всё, как было на самом деле. Бросил их папка нехороший на произвол судьбы. А Васюта удовлетворилась вполне логичной версией, сочинённой мамулькой перед неудачным замужеством. Её папа Боря служил в органах милиции и пал смертью храбрых при выполнении служебного задания. Его доблестная кончина и послужила причиной для переезда из города Осташкова в подмосковный Георгиевск. Оба ребёнка не слишком нуждались в отце. Его функции прекрасно исполнял молодой – всего-то на пятом десятке – дедушка Емеля. Он часто и гу-

лял с детьми, и укладывал их спать, точно так же, как четыре десятилетия назад его самого нянчил старший, царствие ему небесное, брат.

– Расскажи, деда, сказку, а лучше – какую-нибудь страшную историю, – просили внучка с внуком.

Емельяну в этот момент вспоминалось, как и ему в детстве нравилось слушать душераздирающие придумки Максима. Но в отличие от того, рассказчика первоклассного, Бог, к сожалению, обделил Емельяна Игнатьича ораторским искусством. Да и к тому же он вроде никаких страшных историй не знал. Откуда ему было знать-то? А если и знал, то разглашать кое-что из категории «страшное» категорически возбранялось даже собственным внукам. Так что приходилось вновь и вновь обращаться к незаменимому Чуковскому: «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперёд».

Корнея Иваныча в органах недолюбливали. Один из сослуживцев на полном серьёзе считал того замаскированным антисоветчиком и в качестве убедительного доказательства сего непреложного факта приводил одно из самых известных творений замечательного детского писателя – «Муху-цокотуху».

– Вот, прочти, Емельян-ты-Наивный, хотя бы начало.

– Муха, муха-цокотуха, позолоченное брюхо, – декламировал Емеля. – Ну и что?

– Неужели не слышишь?

– А что я слышать-то должен?

– Ты что, валенок? Из гремучего захолустья? – не унимался бдительный коллега. – Муха, муха-цокотуха. Прислушайся – цэкатуха, ведь так? ЦэКатуха, ЦК-туха. Сообразил, на что товарищ Чуковский намекает? У нашего, якобы тухлого, ЦК КПСС имеется якобы позолоченное брюхо. Это как, товарищи, позволите понимать?

В маленьком, без удобств, доме напротив вокзала проживали уже пять жильцов, три поколения одной семьи. Наступала вторая половина XX века. Старшие Селижаровы надеялись, что она на порядок, нет, пускай на два по-

рядка, будет лучше первого пятидесятилетия. А младшие только учились держаться на ногах и говорить по-русски.

– Это будет их время, – мечтал Емельян Игнатьич. – И они сделают то, что не удалось нам.

Глава VIII

Василиса и Максим росли, как казалось их дедушке, не по дням, а по часам. Оба родились в мае, и обоим, согласно народной примете, полагалось всю жизнь маяться. Так это или не так, ещё предстояло выяснить в будущем. Пока же ничто не указывало на предстоящие терзания и маету. Даже тётя Вера, памятуя о детских болезнях собственного сыночка, удивлялась подвижности и здоровью малышей. Как будто сам Господь сделал им прививки от всех недугов. Внешне брюнетистый брат и блондинистая сестра выглядели мало похожими. Сближала породистая селижаровская натура. Васька – вылитая мать с её безупречной женской фигурой. Максу сама природа даровала классическое мужское тело. Ещё в детстве все соседи удивлялись:

– Ну, прям как с картинки, Дин, ребятишки у тебя. Раскрой секрет, у какого художника выкрала? Подскажи, и мы таких симпатяшек хотим.

А когда пошли в школу, Васёна на два годика раньше брата, не могли на них нахвалиться и все учителя. Оба принадлежали к той доминирующей части советской молодёжи, которая и спустя годы с удовольствием вспоминала своё школьное коммунистическое детство – пионерские лагеря, туристические походы с ночёвкой в палатках и готовкой на костре гречневой каши со сгущёнкой, дежурство по школе и влажные уборки собственного класса, добрые оплеухи строгих учителей, потасовки на переменках, школьный театр, вечера танцев каждую последнюю субботу месяца, новогодние ёлки с увлекательными представлениями, праздничные шествования стройными колоннами вдоль трибуны с пузатыми руководителями города и многое, многое другое.

Ваську отличал от Максима бурный темперамент. Младший братишка имел куда более спокойный и размеренный характер и показывал образец послушности и примерного поведения. Сестру это раздражало, и ей приходилось частенько брать на себя роль главного защитника интересов семьи Селижаровых. Сама Василиса демонстрировала нрав неугомонный, шебутной, чем нередко приводила в замешательство родных. На стене в спальне у деда долгое время висел важный, выполненный детским подчерком документ, помещённый в красивую рамочку под стеклом: «Расписка дана настоящая в том, что я, Василиса, обещаю больше не устраивать истерик и не обижать дедушку Меля. В.Б. Селижарова, 7 сентября 1955 года».

Вплоть до восьмого класса Васька и Максимка учились только на «отлично». Оба стали заводилами в своих школьных коллективах. Оба стремительно развивались и умственно, и физически. Не было им равных во всевозможных олимпиадах и спартакиадах, сборах металлолома, макулатуры и золы.

Вначале похаживали в кружки Дома пионеров – танцевальный и драматический. На концертах в горбольнице и санатории, клубах местных заводов и фабрик, районном доме офицеров, на смотрах художественной самодеятельности срывали самые оглушительные аплодисменты. Огромным успехом у георгиевской публики пользовались блистательные стихи Агнии Барто в исполнении брата и сестры. Один из них – «Володин портрет» – сразу после его объявления со сцены встречался громким одобрительным смехом. Володей звали первого секретаря горкома партии, который сообразно кремлёвским правителям насаждал в городе свой маленький культ личности. И слушатели искренне считали, что талантливейшая поэтесса сочинила свой стих про него, Вовку, желающего использовать любую возможность для того, чтобы продемонстрировать значимость собственной персоны.

В свою очередь Васька специализировалась на «Любочке», ещё одном выдающемся произведении Агнии Львовны. «Кто не знает Любочку? Любу знают все!» – на

этом месте она по совету руководителя драмкружка, большого поклонника системы Станиславского, делала небольшую паузу, дабы зал проникся пониманием и оценил сказанное овацией. Любовь Николаевну Яровую, третьего – по идеологии – секретаря горкома комсомола, будто сошедшую с бессмертной оды коммунизму – пьесы Тренёва «Любовь Яровая», в Георгиевске на самом деле знали все.

25-летнюю партейную девушку сочных крестьянских кровей с длинной косой и вплетённым в русые волосы белым, как у пионерки, бантом почти ежевечерне видели с красной повязкой на руке на местных бульварах или городской танцплощадке. Любочка гневно стыдила подведомственных комсомольцев за попытки прилюдно целоваться или изображать в танце тлетворную западную идеологию типа чарльстона.

На праздник воскресения Христова Яровая, конкурируя с центральным телевидением, транслировавшим в предпасхальный вечер суперпопулярную передачу «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», собирала молодёжь на концерт звёзд местного значения, дабы та не окрылилась идеей посещения крестного хода. Но мероприятие давало эффект с точностью до наоборот. Концерт в согласии с городским распорядком заканчивался в одиннадцать, и слушатели-атеисты валом валили к близлежащей церкви.

Ничего не скажешь – чтецами Васюта и, в особенности, Максим показали себя отменными. Если у гороно поручалось подготовить силами школьников торжественное приветствие очередному собранию партактива города, то кто мог лучше других продекламировать стихи Михалкова и Маяковского о верности советской молодёжи заветам Ильича? Конечно Селижаровы! Потом, когда пришло время, увлеклись брат с сестрой спорами «физиков» и «лириков» в молодёжном клубе при городском Доме культуры.

В 60-е годы по всей стране образовалось множество народных театров – хорошее, правильное сотворилось дело. Жаль, что со временем сошло оно на нет. Появился такой театр и в Георгиевске. Весь город рыдал на сенти-

ментальных пьесах Алексея Арбузова и Афанасия Салынского. На эпизодические роли в «Барабанщице» и «Иркутской истории», которые шли повсеместно – от Бреста до Владивостока, пригласили Максимку А в спектакле для детей «Цветик-семицветик» Валентина Катаева он и вовсе блистал как суперзвезда. И знатоки взаправду предсказывали парню неплохие артистические перспективы.

Зажглись на советском телевидении «Огоньки», Васюта с братом тут же завели традицию проведения таких праздничных вечеров, на зависть другим, в их родной школе. Выдумали умные люди в Москве заводную игру в весёлых и находчивых, так Максим с сестрёнкой сразу же не только организовали состязания КВН у себя в любимом учебном заведении, но и предложили горкому комсомола проводить такие соревнования между школами. Более того, поехали на телевидение к самому Маслякову и выпросили-таки в качестве награды лучшим кавээнщикам Георгиевска фирменные значки клуба.

На родительских собраниях их мать или дед даже смущались от обилия похвальных речей в адрес подрастающих продолжателей рода.

– Не захвалили б, не переусердствовали б, – тайком заклинала педагогов Дина. – А то ещё сглазят того гляди. У нас ведь всё в два счёта меняется. Сегодня в цветах, завтра в слезах.

Так и вышло. В последних классах у Васюни вдруг стала хромать успеваемость. Максим обороты не снижал. А вот сестрёнку потянуло в другой мир, мир романтики и любви. Мать с дедом ещё раньше мозгами пошевеливали – устоит ли Василиса Прекрасная перед напором кавалеров? И, видать, не всё пошло так, как родственники советовали:

– Ты, Васюта, вначале аттестат зрелости получи да в институт поступи, профессию приобрети. Без образования теперь никуда. Ни парням, ни девахам. А то в будущем коммунизме и вообще на мели оказаться можешь.

Образовательный ценз дед ощутил на собственной шкуре. Не дали ему доработать до пятидесяти. Отправи-

ли на заслуженный отдых по выслуге лет. Жёсткий разговор состоялся у него с милицейским начальством:

– Скажи ещё, Емельян Игнатьич, спасибо, что с большой звездой на погонах на пенсию уходишь. Майор нынче должен иметь высшее образование, по крайности – среднее. А у тебя – незаконченные 9 классов. Такие и в рядовые-то сегодня не всегда сгодятся.

Спорить с руководством – себе дороже. А в органах – тем более. Где уж было майору Селижарову напоминать, в каких условиях пришлось ему прервать учёбу. Как советскую власть отстаивали. Как социалистический порядок голыми руками наводили. Кому-нибудь интересно было слушать его россказни про тяжёлые будни милиции в довоенный период?

– Да что вы всё биографией своей прикрываетесь? Все трудились, все защищали, все боролись. Так что привилегий не ищите. Не положено! – сколько раз в жизни слышал он это железобетонное, несгибаемое слово.

Одно время попытался Емельян наверстать упущенное, продолжить прерванный когда-то процесс обучения. Пошёл было в девятый класс вечерней школы, что на Заречной улице. Да быстро понял – пиши пропало, не для него. Переварить физику с химией его уже немолодой организм упорно отказывался.

За 28 лет тяжелейшей, но безукоризненной службы начислила родина участнику войны 660 рублей с копейками, да ещё и с условием – пойдёшь дальше трудиться (а кто не пойдёт-то в сорок-то пять?), отберём ровно половину пенсии. Он, разумеется, на работу устроился – в мастерскую по ремонту мебели. Вспомнил, чему ещё отец Игнат когда-то учил, и был ему спустя годы премного благодарен.

Но государство этот нехороший поступок без последствий не оставило, огрызнулось, уполовинило его законно заслуженные. Вплоть до самой кончины получал майор Селижаров 330 рублей (после деноминации 1961 года – 33 рубля) в месяц. Хорошо ещё, что в 1949 году благородный ЦК существенно снизил цены на большинство това-

ров. Счастливое время сталинского социализма! Масло сливочное подешевело с 64 до 28 рублей, говядина – с 30 до 13, водка – с 60 до 25, пара ботинок – с 300 до 200, а метр шерстяной ткани для костюма – аж с 270 до 110 рублей. Вот только далеко не все товары имелись в свободной продаже, а на рынке по-прежнему стоили вдвое-втрое дороже.

Уговоры матери и деда и их арифметические расчёты стоимости жизни Васька не слушала, затыкала уши. Она вся была в атмосфере «Большого вальса» и «Сказок венского леса». Парни подкарауливали её у дома и у школы, наперебой предлагали билеты в кино, а то и на спектакли в московские театры. Сколько кулачных драк вышло из-за неё, сколько разворачивалось страданий и разочарований! Любила она общество молодых людей, ничего не поделаешь, и в их сопровождении с удовольствием, назло соперницам, разгуливала по местному Бродвею, как величали улицу Клары Цеткин горожане, насмотревшиеся американских фильмов.

– Вась, чего делаешь?

– Да ничего особенного.

– Погулять нет желания?

– Есть, да не про твою честь! Убей меня бог, чтоб с тобой под ручку разгуливать.

Иногда вечерком, после выученных уроков, ей составлял компанию младший брат. Он, как и она, любил душевные дворовые песни под гитару, почему-то оскорбительно называвшиеся «блатными». Несколько сверстников вполне сносно владели тремя аккордами. И на широкой поляне, отделявшей отчий дом от железной дороги, допоздна звучал русский шансон про горестную жизнь беспризорников, каторжный труд в тюрьме и беспросветные будни простого русского человека.

Особенно увлекала советскую молодёжь почему-то морская романтика. Любительский хор, не отличавшийся ни слухом, ни голосом, с упоением затягивал музыкальные повествования о бесстыдном обращении капитана с девушкой в короткой серой юбке, разгульной жизни ино-

странных матросов в Кейптаунском порту и авантюрных похождениях юнги из Марселя, который обожал пьянку шум и драки, курил трубку и любил девушку с маленькой грудью из незнакомого города Нагасаки.

Напевшись до хрипоты, молодёжь шла шнырять за яблоками в соседних садах, которые почему-то казались на порядок слаще и ароматнее своих собственных.

Георгиевск жил той же скромной, непритязательной жизнью, какой жила вся страна, постепенно приходившая в себя от последствий жесточайшей войны. Едва ли не все жизненно необходимые продукты пребывали в категории дефицитных. Их периодически «выбрасывали» то в том, то в другом магазине. «Давали» строго по головам, «в одни руки». Чтобы получить побольше, «брали напрокат» соседских детей.

Палочкой-выручалочкой для Селижаровых была тётя Вера, продолжавшая работать в буфете. В 50-х на станции построили новый презентабельный вокзал, где нашлось место даже для ресторана. Возможности отовариваться из-под прилавка существенно возросли.

Впрочем, по общесоюзным критериям, Георгиевск, как и другие города Подмосковья, жировал. В любое время отсюда можно было электричкой отправиться в столицу, где в нескольких шикарно оформленных универмагах выставлялось напоказ мнимое благополучие советского народа. Осташкову, откуда иногда заезжали знакомые по пути за продуктами в Москву, приходилось жить в куда более убогих условиях.

Селижаровы дышали вровень с дыханием всей страны. В памяти детей на всю жизнь отложились воспоминания о смерти Сталина. 9 марта 1953 года заплаканная Дина порывалась поехать на его похороны, обернувшиеся гибелью тысяч людей. Емельян не отпустил и, возможно, спас ей жизнь.

Подлинным шоком стал для него секретный доклад Хрущёва «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС в феврале 1956 года. Текст той речи впоследствии зачитывали на закрытых собраниях партийных

организаций. Но партийцы не могли не поделиться услышанным с беспартийными. И вся страна удивлялась и крестилась: «Как же так? Мы ничего об этом не знали. Мы так ему верили!»

Емельян и сам – давно, ещё со времён польской трагедии, – стал задумываться, верной ли дорогой шагает его родина. Однако никогда не осмеливался сформулировать, хотя бы для себя самого, однозначный ответ на этот сложный вопрос. Он ругал себя за слабость и нерешительность.

Немного успокоился после того, как ему рассказали историю, будто бы случившуюся на съезде. Когда Хрущёв завершил ошеломительное антисталинское выступление, в президиум из зала поступила записка. Он её тут же зачитал: «А где же вы все, товарищи из ЦК, были? Почему культ допустили?» Первый секретарь ЦК немедленно выкрикнул: «Кто автор записки? Прошу встать!» В зале – гробовая тишина, так что можно было услышать биение сердец. Никто не поднялся. Выждав минуту, новый лидер сказал: «Вот так и мы поступали».

Оказалось, что не только маленький человечек Емельян Селижаров из провинциального Осташкова, но и руководители в самом московском Кремле руководствовались одними и теми же чувствами – страх довлел везде и всюду. Ключевой принцип советского государства – «народ и партия едины» – претворялся в жизнь неукоснительно.

В ночь на 1 ноября 1961 года тело Сталина вынесли из мавзолея и под прикрытием темноты захоронили у кремлёвской стены. Через год «Правда» опубликовала пророческие стихи «Наследники Сталина» великого русского поэта Евгения Евтушенко:

 
Он что-то задумал. Он лишь отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:
Удвойте, утройте у этой стены караул,
Чтоб Сталин не встал и со Сталиным – прошлое.
 

Коммунист Селижаров радовался наступлению новой эпохи, весеннему пробуждению страны. Однако вскоре

выяснилось, что торжествовать рано. Настоящей весной так и не запахло, сосульки с крыш попадали, а на смену оттепели, типичной для погодных условий центральной России, пришло привычное похолодание.

Семья приобрела приёмник «Сакта», по которому Емельян каждый вечер ловил обрывки вражеских голосов. Их нещадно глушили, но «мягкая сила» из-за бугра упорно пробивала себе дорогу в мир, где её ждали. Мимо окон дома у железнодорожного полотна круглые сутки проносились поезда. Каждый из его обитателей связывал с ними собственные ожидания.

Тётя Вера заглядывалась на красочные плакаты в зале ожидания вокзала. Они сулили райский отдых в Крыму у знаменитого «Ласточкина гнезда». Плакаты эти вместе с двумя другими разрешёнными властями рекламками «Храните деньги в сберегательной кассе» и «Летайте самолётами Аэрофлота» терялись в гуще наглядной партийной агитации, обещавшей нынешнему поколению советских людей светлую жизнь при коммунизме. Тётя Вера давно уже потеряла веру и в коммунизм, и в партию, и в нынешнее поколение. Оставалась только надежда на то, что когда-нибудь и ей – вместе с новым мужем – выпадет счастливый лотерейный билет, и она сможет увидеть Чёрное море из «Ласточкина гнезда» в Крыму.

Думы Емельяна Игнатьича были обращены к дочери и внукам. Он твёрдо верил в их счастливую жизнь, которую когда-то прогнозировал для сына. Настанет день, когда с одного из московских вокзалов отправится куда-нибудь туда, где очень хорошо, чистенький, будто только что умытый поезд с вагонами класса «люкс» и вежливыми проводниками. Одно купе займёт Дуся с мужем, другое – Васька с супругом и третье – Максимушка с женой. А он с Верой будет со слезами на глазах махать им с перрона намозоленной рукой, пока поезд не скроется за горизонтом. И, конечно, в тот момент рядом с ним будет незримо присутствовать его Зинушка, прах которой теперь располагался на местном кладбище.

Дина после скоропалительного ухода от Бориса вскорости встретила доброго, работящего, хотя и немного пьющего слесаря по имени Николай, ударника коммунистического труда, и рассчитывала уехать вместе с ним на юга, где круглый год светит солнце, не падают сосульки с крыши и не надо разгребать снежные завалы перед входом в дом. Кроме того, её подруга, дежурная по станции Клава, по путёвке, раздобытой через профсоюз железнодорожников, побывала за границей – в Германской Демократической Республике – и так смачно рассказывала про Берлин и Бранденбургские ворота, что она сама воспламенилась желанием взглянуть на страну, в сражениях с которой погиб её брат. Главный объект визита в Германию – Штукенброк – находился в империалистической ФРГ. Поэтому туда путь был пока заказан.

Василиса мысленно влюбилась в одного красавчика из популярного французского фильма, на который народ ломился сверх меры. Она пришла к единственно верному заключению, что никто из местных парней, «убей меня бог», ей и в подмётки не годится. Возомнив себя звездой более чем районного масштаба, Васёна всерьёз подумывала, каким образом можно было бы податься в Париж для встречи с тем самым очаровашкой с бицепсами. Небось, он один в состоянии оценить её прелести. И только он, тот неподражаемый француз, достоин такой обворожительной девушки, как она. Но как добраться до того Парижа, она не знала и собиралась повыспрашивать у кого-нибудь из знающих.

Меньше других задумывался о дальних поездках Максим. Он решительно вознамерился получить золотую медаль, которая облегчала пропуск в лучшие вузы. Из всех школьных предметов ему больше всего нравилась химия. Даже неприступная Рахиль Ароновна, высшие оценки приберегавшая исключительно для учеников с еврейскими фамилиями, под давлением обстоятельств была вынуждена согласиться – одарённый русский парень, надо в порядке исключения поддержать. И сомнений в выборе института – конечно, химико-технологический –

быть не могло. Но и Максима, начитавшегося Майна Рида и Жюля Верна, влекли дальние страны. Он хотел бы посмотреть весь мир и отобрать для внедрения на своей родине всё самое лучшее и передовое.

Максимка обожал патриотические стихи Михаила Светлова, «Гренаду» в первую очередь, и жутко переживал за советских воинов-интернационалистов, безуспешно пытавшихся четверть века назад освободить испанских крестьян (пусть даже без их на то просьбы) из-под гнёта всяких там донов-эксплуататоров. «Отряд не заметил потери бойца…» – как это, однако, по-нашенски, по-русски! «Бабы новых солдат нарожают», – кто первым произнёс эту фразу? Суворов, Кутузов, Жуков? Или кто-то из русских полководцев ещё раньше? Может, князь Игорь? «Гренада» – это прекрасно. Но больше всего из творчества Светлова как композитора нравилась ему древняя студенческая песня, которую часто распевали в школьных турпоходах во главе с учителем труда.

 
Я не знаю, где встретиться
Нам придётся с тобой.
Глобус крутится, вертится,
Словно шар голубой.
И мелькают города и страны,
Параллели и меридианы,
Но ещё таких пунктиров нету,
По которым нам бродить по свету.
 

В 1965 году Вася заканчивала школу. С пятёрок постепенно спустилась на четвёрки, а к концу десятого класса в дневнике и тройки с двойками появились. Не получила бы она приличный аттестат зрелости, если бы не выручил дед. К тому времени он стал знатным мастеровым по перетяжке мягкой мебели всех образцов. Искусство обивки ценилось высоко. На новые диваны надлежало записываться, выстаивать в очередях, а потом годами ждать извещения о поступлении заказанной продукции, которая мало имела общего с оригиналом, изображённом на рекламной картинке. Куда проще выглядела операция по

перелицовке старой доброй тахты с разводами красного вина на выцветшем и прохудившемся гобелене.

В квартирах большинства педагогов пятой школы, где учились Васюта с Максимом, красовались изделия, вышедшие из-под умелых рук деда. А перед экзаменами ему удалась операция невероятная – задобренные учителя выставили будущей завоевательнице мира отметки существенно выше реально заслуженных. Посчастливилось уломать и неумолимую Рахиль Ароновну, отважившуюся на четвёрку по химии.

Доброе покровительство деда пригодилось и на следующем этапе. Одноклассники готовились к поступлению в московские вузы. И только Васька ожидала принца на белом коне. И он прискакал-таки, но оказался грузным, лысым, хотя и ухоженным мужчиной средних лет, благоухавшим даже не «Шипром», а каким-то другим – тонким, опьяняющим – ароматом явно не советской природы.

Дед что-то ремонтировал на его даче рядом с городом. Васька доставляла приготовленные тётей Верой обеды. Столь хорошенькая девушка не могла укрыться от намётанного взора хозяина дачи. После расспросов тот предложил ей пойти учиться к нему – директору курсов машинописи и стенографии при министерстве иностранных дел. Советским посольствам, мол, крайне требуются симпатичные секретарши и машинистки, а где их прикажете взять?

В последующие дни Василиса обзаводилась информацией о таинственных курсах. Оказалось, что они пользуются фантастической популярностью среди девушек из всех слоёв общества, сравнимой с заоблачным и заведомо неприступным институтом международных отношений. Курсы и ИМО – это как сообщающиеся сосуды, мужская и женская гимназия, выпускники которых затем встречаются и соединяются в семейные пары в мидовских коридорах. У большинства дипломатов жёны – все как на подбор машинистки, которые и на приёмы-банкеты жалуют, и валюту в канцеляриях загранпосольств вполне посиль-

ным трудом зашибают. Васька поняла, какой подарок ей преподнесла судьба.

В течение последующих двух лет Вася старательно навёрстывала упущенное на финишном этапе школы. Ей вдруг захотелось стать первой не только по внешности и телесным формам – здесь она априори была вне конкуренции, но и по интеллектуальному кругозору, уровню образования. Педагоги похваливали за трудолюбие и усидчивость, за неожиданно открывшиеся способности к изучению иностранных языков. Особенно удивлялась преподавательница немецкого:

– Милочка, сознайтесь – ведь были у вас в роду немцы, разве не так?

– Убей меня бог, Наталья Рафаиловна, и в помине нет ничего подобного!

Дедова пенсионная тридцатка шла на оплату однокомнатной квартиры в Москве на «Новокузнецкой». Вася время от времени устраивала в ней шумные вечеринки с участием хрупких подруг с курсов и учтивых мальчиков из Иняза и ИМО. Пили кислый до изнеможения болгарский рислинг и курили дорогие болгарские сигареты «БТ».

На такие посиделки из Георгиевска иногда наведывался Максимка, завершавший школу и шедший на золотую медаль. Разговоры с уже оперившимися студентами об освобождении от империалистического гнёта Африки и о победоносном шествии марксистско-ленинского учения по земному шару не оставили равнодушными и его. Под воздействием рассказов об интереснейшей дипломатической жизни с её загадочными понятиями «посольство», «консул», «атташе» и «вербальная нота» Максим решил отказаться от прежних жизненных планов в направлении химии и засобирался в МГИМО. Оба обязательные для медалиста экзамена сдал превосходно, получив заслуженную путёвку в студенты элитарного вуза.

Летом 1967 года Василиса, которой шёл 20-й год, по распределению попала на работу в центральный аппарат великого и могучего МИД СССР. Максим готовился сесть за студенческую скамью. Первой остановкой Васьки ста-

ло управление делами – подразделение, конечно, не ахти какое, но и далеко не последнее, если посмотреть поглубже, в мидовской канцелярской иерархии. Выпали на её долю вагон и маленькая тележка всевозможных обязанностей – от заварки чая для самого управляющего до каждодневного передвижения по степным министерским территориям.

По разным этажам массивного здания она разносила всякие бумажки с грифом «Для служебного пользования». Основную массу составляли приказы о назначениях и увольнениях, которые в бюрократическом министерском хозяйстве издавались сотнями, если не тысячами. В неторопливых путешествиях по широким коридорам и узким кабинетам завязывались многочисленные дружеские знакомства с обитателями отделов и управлений с непонятными названиями.

На яркую, светловолосую и грациозную девушку с походкой Мэрилин Монро из фильма «В джазе только девушки», резко выделявшуюся в общей сероватой массе обитателей высотки 60-х годов, вскоре стали обращать внимание и достаточно влиятельные фигуры. Среди других персон не последнего порядка заинтересовался ею заведующий одного из самых авторитетных отделов. Александра Юрьевича Пантелеева, по слухам, патронировал сам министр.

Начальник тот – в юношеском, по тогдашним меркам, возрасте между 40 и 50 – имел добропорядочную семью с двумя дочками. В жёнах у него состояла дочка замминистра какой-то промышленности. Не без помощи её папаши он, собственно говоря, и выбился в люди. Но на Смоленке, где почти все почти всё знали друг о друге, прослыл человеком любвеобильным, не пропускавшим ни одной юбки.

Людям из его окружения, изучившим шефа по неприметным для других деталям, не составило большого труда дать однажды единственно верную расшифровку рядовому факту. Видная министерская красотка из управделами вдруг ни с того ни с сего удостоилась в послеобеденный

час чести распития с боссом кофе с печеньем. Никто, за исключением персональной секретарши, вынужденной освободить нагретое местечко, не возмутился и не удивился вышедшим спустя месяц приказом о переводе Василисы Борисовны Селижаровой из управления такого-то в отдел такой-то с сохранением должностного оклада в таком-то размере. Никто, правда, и не догадывался, каких трудов стоил начальнику этот малозначащий перевод. Управляющий делами, строивший свои виды на аппетитную девчушку, ни за что не хотел сдаваться и сопротивлялся до последнего.