Текст книги "Руссиш/Дойч. Семейная история"

Первый год обучения премудростям дипломатии Максим закончил блестяще. На каникулах решил поехать со строительным отрядом однокурсников в Красноярский край. Студенческая жизнь тех лет была непредставима без романтики ССО, путешествий «за туманом и за запахом тайги» для одних и за длинным рублём для большинства других будущих строителей коммунизма. Но в начале августа из института пришла телеграмма – родные срочно вызывали в Георгиевск на похороны деда.

Емельян, как и его родители, никогда не жаловался на здоровье. Богатырский стержень передал в неизменном виде и потомкам. Но ведь не зря русская пословица говорит – знал бы, где упадёшь, соломку бы постелил. В то лето он подрабатывал на строительстве дачи для одного знатного москвича. Крыли крышу, и здоровенное бревно нечаянно соскользнуло вниз прямо на Емельяна Игнатьича, проломив ему голову. Скорую ждали полчаса, и по дороге в больницу глава семьи скончался.

Смерть пришла за ним в том же возрасте 63-х лет, в котором ушла в лучший мир знахарка Аграфена Панкратьевна, таинственным образом вдохнувшая в него жизнь в кровавое воскресенье 1905 года. Вот как хотите, так и судите. Но пророчества народные иногда сбываются с поразительной точностью. Как такое происходит, объяснить невозможно. Никак! Лучше и не пытаться.

Похоронили Емельяна рядом с любимой женой Зиной. До конца жизни Васька и Максим сохранили в сво-

ей памяти милый сердцу образ доброго деда, заменившего им отца.

Опустел дом у железной дороги. Остались в нём тётя Вера, так и не побывавшая в Крыму, да Дина с супругом Николаем, всё ещё хлопотавшая о дефицитной путёвке в ГДР. Максим жил в институтской общаге в Москве на Новочерёмушкинской, а Василисе предоставили отдельную комнату в мидовском общежитии на набережной Тараса Шевченко – рассаднике всевозможных конспирологических версий об основных направлениях и перспективах внутриминистерской жизни.

Первые два года работы Василисы в МИДе пролетели как одно мгновение. Врастание в новую среду прошло каким-то совершенно естественным образом, как будто Васяня с детства вращалась на дипломатических каруселях. Десятилетия спустя, пытаясь ответить на вопрос о самом увлекательном этапе её мидовской жизни, она придёт к выводу, что, пожалуй, таким временем было как раз начало.

В её друзьях или знакомых числилась едва ли не половина министерского персонала. Как-то удивительно легко умела мидовская фея-чаровница зажигать – дружбу, любовь, симпатии, душу и сердце. Может, поэтому и приклеилось к ней незлобливое прозвище «зажигалка». Васюта тогда навеки усвоила, сколь порядочные и интеллигентные люди трудятся на Смоленке. За пару лет связи с начальником никому из окружающих не пришло в голову хотя бы разок капнуть об «аморальном» поведении обоих – ни его жене, ни в партком, ни, на худой конец, в комитет комсомола.

Всё бы ничего, да только связь Васяни с А.Ю. Пантелеевым, ставшим со временем членом Коллегии, то есть мидовского Политбюро, добром не завершилась. На третий год работы не убереглась она от беременности, а делать аборт категорически отказалась. Весь этот конфуз грозил перспективному руководителю крайними неприятностями, ведь любование их происходило фактически на глазах всего коллектива. Вот и взмолился Александр Юрьевич:

– Ну войди ты, Василёк дорогой, пожалуйста, в моё положение. Ведь скандал ни тебе, ни мне не нужен. Не так разве? Обещаю, клянусь помогать тебе всю жизнь. О ребёнке в любом случае позабочусь. Пригожусь тебе в нынешнем статусе куда больше, чем в любом другом. Куда послом поеду, тебя обязательно с собой возьму. Да и развод не исключаю. Но только не сейчас, с тестем пока нельзя рвать, его вроде в ЦК на работу зовут. Потерпи, Василёчек, радость моя.

Василиса дала себя уговорить согласиться с планом, предложенным начальствующим любовником. Спустя пару недель Васька – повергнув в изумление маму с отчимом дядей Колей, брата и тётю Веру – бракосочеталась, к тому же не где-нибудь, а в самом Дворце Грибоедова, труднодоступном для простых смертных, с невзрачным, но вроде благодушным пареньком из такого же провинциального городка, как Георгиевск. Шурик с отличием закончил столичный пед и собирался преподавать немецкий у себя в родной глубинке. Исполнять предложенную ему роль не только не воспротивился, но и обрадовался всей душой. В замужестве Васюта сохранила свою исконную фамилию. Селижаровы, считала она по-мужски, вымирать не должны!

Через месяц, в сентябре 1970 года, на Белорусском вокзале родные провожали молодых в первую заграничную командировку. Жаль, что не дожил до этого момента дед, мечтавший об опрятном поезде, вежливых проводниках и купе типа «люкс». Наглаженный зелёненький состав Москва – Париж зазывал неисправимых романтиков в путешествие по неизведанной Европе. Однако не все, к величайшему сожалению, далеко не все из желающих прокатиться по Старому Свету могли воспользоваться этим щедрым предложением. Европа доставалась советским людям преимущественно во франко-итальянском кино. В реальной жизни привилегией увидеть жизнь других собственными глазами располагали главным образом дипломаты, разведчики, журналисты и музыканты высшего уровня.

На пути к государственной границе Василиса с супругом познакомилась с интеллигентным немцем чуть постарше их. Он ехал в этом же вагоне и прекрасно, как на родном, говорил по-русски.

– Не желаете ли побродить по Бресту? – предложил он после того, как пограничники собрали паспорта пассажиров. – Сейчас вагонники будут менять в депо колёсные пары. А у нас есть полтора часа, чтобы прошвырнуться.

Погода прогулке благоприятствовала. В грязненьком кафе по ту сторону от моря рельсов, куда пассажиров элитного поезда привёл шаткий виадук, пили кофе со вкусом поджаренного хлеба. Макс интересовался, кто они и куда направляются, хотя сам о себе не распространялся. Не приученные лгать молодожёны с открытой русской душой охотно рассказали и о себе, и откуда родом, и о предстоящей работе в советском посольстве в Германской Демократической Республике.

– Так вы, значит, настоящие дипломаты, – восхищался немец. – Ах, как замечательно! Поверьте мне, вам страшно повезло. Вам предстоит вершить исторические дела. Германия, я имею в виду Федеративную Республику, и Советский Союз стоят сегодня на пороге переломного момента в их отношениях. Наш новый руководитель правительства федеральный канцлер Вилли Брандт настроен на то, чтобы окончательно и бесповоротно закрыть трагическую главу их совместной истории и начать новую, по-настоящему мирную эпоху.

Как вы наверняка знаете, – продолжал новый знакомый, – господин Брандт только что был в Москве и вместе с вашим премьером господином Косыгиным подписал исторический во всех смыслах договор о признании послевоенных границ в Европе. Устранены последние серьёзные препятствия. Но впереди большая работа. Вам, как впрочем, и нашей молодёжи, не исключая и меня, придётся немало попотеть, прежде чем сотрудничество наших стран будет выведено на более высокую и без сбоев орбиту. Но кто, скажите, если не мы?

Будущие сотрудники посольства были явно не готовы поддерживать диалог на темы, которыми они пока не владели. Рассуждения немца, конечно, заинтриговали. Про Брандта и его вроде бы благородные намерения на востоке континента что-то говорилось в программе новостей «Время» по центральному телевидению. Васюте с Шуриком, как и всем советским гражданам, очень-очень хотелось, чтобы никогда больше не было войны и чтобы в отношениях с империалистической Западной Германией наступил перелом к лучшему. Но по понятным причинам молодожёнов в первую очередь распирало любопытство, что ожидает их в незнакомом Берлине.

В тот раз всё было впервые – рентгеновские глаза отеческих пограничников, шмон, устроенный родными таможенниками в соседних купе, злющие сторожевые овчарки, спираль Бруно вдоль путей, пограничные столбы, медленный переезд состава по мосту через Буг, и вот она – Польша. Какая-никакая, а заграница. До скорого свиданьица, родина! Что там впереди?

На Восточном вокзале столицы ГДР новоиспечённых дипломатов встречали будущие коллеги. На прощание немец, с которым гуляли по Бресту и который ехал дальше на запад, сунул в сумочку Василисе свою визитную карточку. Она вспомнила о ней спустя несколько дней. На толстой мелованной бумаге прочитала надпись красивым жирным шрифтом:

«Макс Шпрингдерхаузен. Атташе. Министерство иностранных дел. Федеративная Республика Германия».

«Шпрингдерхаузен, Шпрингдерхаузен… Где-то мне уже доводилось слышать эту фамилию, – безуспешно ломала голову Васька. – Но где, убей меня бог, не помню. Надо будет мамульку спросить. Может, она подскажет…»

Часть вторая

Глава IX

Обстановка на передовой в районе Луцка в ночь на 20 февраля 1917 года не отличалась чем-то особенным кроме одного, но важного фактора. Окопы и блиндажи, схоронившиеся среди снежных сугробов, покрывал толстый слой тумана, неожиданного и редкого гостя в это время года. Белое марево скрывало от зорких глаз разведчиков 8-й армии не только картину происходившего по ту сторону фронта. С трудом распознавались даже фигуры солдат родного полка, замерших в ожидании приказа о наступлении.

С полгода назад в этих местах завершился Брусиловский прорыв – самая успешная операция русской армии в годы Первой мировой войны. Наступление 1916 года, вошедшее в историю под именем его главного разработчика и исполнителя, командующего Юго-Западным фронтом генерала от кавалерии A.A. Брусилова, изначально замышлялось по просьбе союзников по Антанте.

Основной смысл этого стратегического манёвра состоял в том, чтобы заставить противника перебросить часть войск с западного на восточный фронт и тем самым помочь французам в затяжной битве с немцами при Вердене, а итальянцев вообще спасти от неминуемого разгрома австро-венграми. Русские в очередной раз благородно откликнулись на этот призыв и спешно пришли на помощь. Германия и Австро-Венгрия передислоцировали на восток почти полмиллиона штыков. На западе вздохнули с облегчением. России же пришлось собрать в кулак все силы и дать неприятелю кровопролитный бой, который был ей совсем не нужен и подготовиться к которому надлежащим образом она не успела.

Операция стала одним из крупнейших сражений Первой мировой. За считанные недели блицкрига австро-германские войска – прежде всего благодаря геройству и самопожертвованию русского солдата – были отброшены на сотню километров на запад по всей протяженности Юго-Западного фронта от Полесья до Буковины. Но и людские потери с обеих сторон оказались невиданными. Противник потерял убитыми, ранеными и без вести пропавшими 1,2 млн человек, русская армия лишилась – ради мало значившего освобождения стокилометровой полоски земли – свыше 750 тысяч бойцов.

«Передайте Моим горячо любимым войскам, что я слежу за их молодецкими действиями с чувством гордости и удовлетворения», – телеграфировал Брусилову император. Командующий фронтом, видевший себя Суворовым или хотя бы Кутузовым XX века, был окрылён этим триумфом. Но все его отчаянные попытки развить успех наступления или хотя бы закрепить победные лавры провалились.

Дальнейшее продвижение армии в западном направлении, вдохновлённое прорывом 1916 года, могло бы стать для России переломным моментом не только в ведении военных действий, но и в развитии обострявшейся во всех отношениях внутриполитической ситуации в империи. Но оно захлебнулось. Силы иссякли. На кону стояла судьба всего русского войска. Тщательно взвесив «за» и «против», ни ставка, ни смежные фронты Брусилова не поддержали.

В очередной раз стратегические выгоды от героической баталии русского солдата достались не России, а её союзникам. Николай II, недовольный высокими потерями имперской армии, отклонил представление о награждении командующего фронтом орденом Св. Георгия 2-й степени. А сам Брусилов винил в упущенной победе лично императора, который, по его словам, проявил полную несостоятельность в управлении войсками.

В последующие месяцы на разных участках Юго-Западного фронта предпринимались отчаянные усилия с

целью вновь развернуть боевые действия. В это же время на других фронтах положение эволюционировало в совершенно ином ключе. Как неприкаянный бродил по окопам призрак пацифизма. Чудовищные размеры приобретало дезертирство. Всё более массовым явлением становились братания русских и германских солдат, к которым частично присоединялись и офицеры. Командование всеми силами пыталось воспрепятствовать этой порочной практике. Однако совместное раскуривание папироски мира и дружеское распитие спиртных напитков в знак локального завершения войны набирало обороты повсеместно.

И только Брусилов, ковавший планы нового победоносного наступления летом 1917 года, с группой подчинённых ему командиров не мог успокоиться, бросая войска, дабы те не утратили боевой дух, в новые бессмысленные атаки с новыми людскими потерями. «Спасать рядового Романова – задача не моя. По мне, главное – дух, дух патриотический держать, а бабы русские новых солдат нарожают», – мысленно, в глубине собственной потайной души, любил повторять генерал от кавалерии, мечтавший о славе великого русского полководца Первой мировой.

Впоследствии Брусилов стал одним из тех командующих фронтами, кто наиболее рьяно требовал отречения царя от престола. Он восторженно принял Февральскую революцию. За заслуги в свержении императора Временное правительство вначале даже назначило его Верховным главнокомандующим, но, распознав строптивый нрав генерала, быстро отказалось от его услуг.

После октябрьского переворота Брусилов не только сам перешёл на сторону большевиков, но и переманил к ним тысячи царских офицеров, поверивших боевому генералу. Рабоче-крестьянская власть расстреляла их с особым удовольствием. После Гражданской войны свою теорию тотального, не считаясь с жертвами, наступления по-русски он старательно прививал будущим советским военно-начальникам – слушателям академии Красной армии.

Рядовой 86-го пехотного Вильманстрадского полка Максим Селижаров вместе с товарищами мёрз в окопах, когда за его спиной неожиданно вверх взметнулось пламя, задрожал воздух и засвистели снаряды. Русская артиллерия начала ещё одну обработку территории противника. Вслед за ней в кровавую перестрелку вступили вражеские орудия. Пулемётные очереди, вспышки огня, грохот снарядов, рвущих в клочья промёрзшую землю, осветительные ракеты в небе, прожекторы, пытающиеся разрезать пласты тумана и темноту ночи – всё слилось в один жуткий свистяще-шипящий рокот, заглушивший крики командиров: «Подъём! Подъём! Вперёд! Вперёд!»

Максиму не в первый раз приходилось выполнять подобные приказы. Едва ли не все в полку были убеждены в бесполезности и, более того, пагубности таких действий.

– Не сдюжить нам супротив германца, нипочём не сдюжить, – бытовало в окопах мнение. – Больно хорошо живут, черти. Нам бы тот достаток. Солдат у ихнего брата обут, одет, вымыт, накормлен. Да ещё вроде как примус для варки кофе имеет. У каждого своя миска, ложка и вилка, а мы всё из одной лопаем, да и то всё меньше достаётся. Если уж в Питере, сказывают, люди голодают, то что ж у нас-то на Рязанщине родной делается? Нет, что ни говорите, всё одно, цари меняются, а толку никакого. Как не было на Руси порядка, так и до сих пор нет, и, видать, никогда не будет.

Главной бедой армии становились массовое бегство солдат с фронта и добровольная сдача в плен. Приказы Ставки Верховного главнокомандующего о «подлых предателях», «безбожных изменниках» и «позорных сынах России», которых надлежало твёрдой рукой «уничтожать во славу Отечества», зачитывались перед строем едва ли каждый день. Однако ни специальные брошюры «Что ожидает сдавшихся в германский плен», ни массовые листовки, в которых расписывались чудовищные зверства немцев по отношению к русским военнопленным, не оказывали должного воздействия – 60 процентов солдат читать не умели.

Зато и неграмотному не стоило большого труда понять губительность тактики руководства войсками. Нахрапистые рейды вглубь территории противника обычно приводили к одному и тому же – ничем не оправданной гибели и повальной сдаче в плен нижних чинов. А линия фронта как обозначилась после прошлогоднего наступления, в котором Максиму участвовать не довелось, так и продолжала держаться. Тем не менее командование не оставляло потуги отодвинуть передовую хотя бы на пару километров и отрапортовать о свершившемся императору.

Атака разгоралась, но туман, которым, очевидно, намеревались воспользоваться разработчики операции, обнажил свой жестокий нрав. Определить, где противник, а где свои, оказалось совсем не просто. Снаряды ухали со всех четырёх сторон. На какое-то мгновение Максим различил справа от себя своего сослуживца Васю Малышева, с которым подружились на сборах в Твери, а слева новобранца Петьку Кувалдина, прибывшего в полк месяц назад. Малышев на секунду исчез из поля зрения. И как раз в этот момент вражеский снаряд угодил прямо в Петьку, растерзав его бренное тело в мельчайшие клочья. Взрывной волной Максима отбросило в одну из образовавшихся воронок. Последнее, что он успел услышать, было то, как во всё горло – «Максим, Максим!» – орал его товарищ Василий Малышев.

Через полчаса многоголосый грохот боя заглох так же внезапно, как и вспыхнул. Очнулся Максим от того, что кто-то бережно шевелил его за плечо. Открыв глаза, он увидел перед собой молодого кайзеровского солдата.

– Камерад, камерад, – повторял тот вполголоса, – я есть друг, я есть друг, ты плен, ты германский плен. Я помочь, я помочь. Мы твой брат, мы твой брат. Бежать, быстро, где русские. Я показывать. Туда, туда.

Пока Максим соображал, действительно ли обнаруживший его немец предлагает помощь или, как рассказывали, только прикидывается с расчётом пустить пулю в затылок убегающему врагу, на краю воронки послышалась немецкая речь.

– Есть там кто, Вольфганг?

– Русский солдат, господин унтер-офицер. Контужен, но, кажется, приходит в себя.

– Берём в плен. Хотя, может быть, прикончить на месте? Родина и без этого русского переполнена пленными. Самим жрать нечего, а тут ещё миллионы этих нахлебников кормить полагается. Сегодня это пятый. Маловато, хлопот по оформлению наберётся больше. Не проще ли будет пустить всех в расход?

– Нет, нет, господин унтер-офицер. Позвольте не согласиться с вами. Германия – цивилизованная нация, и мы не вправе уподобляться всяким унтерменшам, поедающим друг друга.

– Эх, Вольфганг, Вольфганг… В тебе по-прежнему клокочет твоя довоенная университетская философия. Пора отвыкать. Но будем считать, что я к твоему мнению прислушался.

Последующие события в памяти Максима отложились плохо. Он помнил только, как его с четырьмя другими товарищами привели под конвоем на какую-то железнодорожную станцию, погрузили в пульмановский вагон с нарами и теплушкой, а потом долго-долго куда-то везли. В пути Максим вдоволь отоспался, о чём мечтал последние месяцы на передовой. Постепенно прошла и дьявольская головная боль, возникшая вследствие контузии.

2 марта 1917 года состав причалил к вокзалу Кёльна – одного из крупнейших центров Германии, распластавшегося по обоим берегам легендарного Рейна. В огромном городе с населением свыше полумиллиона располагался район с оригинальным названием Ван, что в переводе с немецкого означало «безумие» или «сумасшествие». Здесь на поле «безумия» кайзеровский «второй рейх» как раз и разместил гигантский, на 50 тысяч человек, лагерь для военнопленных.

Он предназначался преимущественно для подданных британской короны – англичан, индусов, арабов, чернокожих африканцев. Когда очередную партию плен-

ных вели со станции в лагерь, на улицы высыпали тысячи любопытствовавших. В отличие от Парижа и Лондона, владевших обширными колониями и привыкших к пестроте красок Востока, германо-подданные в то время ещё не были слишком избалованы знаниями о нациях и цветах кожи и поэтому дотошно рассматривали экзотические лица. Идеологии расового превосходства тогда и помине не было.

Каким-то невероятным образом в Кёльн затесались и несколько десятков русских военнопленных. Большинство из них призвали в армию со студенческой скамьи из университетов Петрограда и Москвы. Молодые люди, державшиеся особняком, выглядели значительно старше своих лет, поскольку отрастили длинные бороды.

В момент прибытия в лагерь Максим ещё не знал, что та самая неудачная атака, в ходе которой его взяли в плен, оказалась одной из последних боевых операций русских войск царской эпохи. Что на следующий день в Петрограде начались голодные бунты. Что вскоре они переросли во всеобщую забастовку, поддержанную столичным гарнизоном.

Но в отличие от 1905 года русский народ, возмущённый вопиющими несправедливостями правления, собственным обнищанием и отсутствием гражданских свобод, более не желал свидания с царём на Дворцовой площади и не стремился с ним объясниться по душам. Он требовал решительного и бесповоротного увольнения хозяина земли русской со службы во благо России.

– Пусть будут лучше немцы, чем Романовы, – за последний год Максим часто слышал из уст соотечественников это изречение и каждый раз поражался. Как же это надо было умудриться править, чтобы в голове верноподданных родилась такая крамольная мысль?! Революция – зло, но предотвратить её способна только сама власть. И не силой оружия, а реформами, идя навстречу требованиям народных масс. «Кровавые воскресенья» только приближают кошмар революции. Если верхи не в состоянии понять эту простую истину, если они пытаются затормо-

зить естественный процесс эволюции, низам не остаётся другого выхода, кроме как смести их с дороги в будущее.

И тот самый исторический акт отречения, положивший конец 300-летнему правлению династии Романовых, произошёл как раз в первый день пребывания Максима Селижарова за колючей проволокой в необычном местечке со странным названием.

Через несколько дней пресса всего мира наперебой комментировала сногсшибательные новости о революции и свержении самодержавия в России. А в «безумной» части германского Кёльна малюсенькая лагерная группировка русских студентов тайком от надзирателей (иначе наказание в виде чистки выгребных ям) прикладывалась к «собачке» (самогонке), запрещённой к употреблению, и воодушевлённо разглагольствовала о великом будущем родины в XX веке.

– Помните, товарищи, великого пророка Гоголя с его замечательными словами? «Эх, тройка! птица-тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета… Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несёшься?»… Вдумайтесь, друзья, это ведь про нас, про русских. Это ведь мы – бойкий, расторопный, предприимчивый народ, который не даёт спуску ни себе ни другим. Это мы предпочитаем любым забавам серьёзные дела! Как здорово, как метко сказано! И какой нынче знаменательный момент, товарищи! Понеслась после многовекового стояния, понеслась вперёд наша матушка Русь! Дождались, наконец!

– Русский люд самый что ни на есть в мире патриотичный. Патриотизм у него в крови такого сгустка, какой в Европе нигде не сыщешь. Разве может русский человек своё отечество не любить? Ему даже едкий и удушливый дым родины кажется непременно сладким и приятным. Вот только почему всех нас, русских, испытавших качество гладких германских шоссе, так и тянет побыстрее окунуться в непролазную грязь родных дорог? Как тройка-то по той распутице понесётся?

– Зря ты, дружок, ёрничаешь. Родина всегда останется родиной, куда бы тебя судьба не забросила. Что для русских, что для немцев. Разве не прав Пушкин? «Нам целый мир – чужбина, Отечество нам Царское Село». Как образно по форме и достоверно по сути! Я плохо знаю германскую поэзию. Но думаю, что примерно в таком же патриотическом стиле выражались и Гёте с Шиллером.

– Александр Сергеевич, кстати, тоже прогнозировал завтрашний день России. Изъяснялся, правда, образно, дабы облапошить цензоров. Смотрел в будущее как бы сквозь дорожное полотно. И пришёл к неутешительным выводам. «Лет чрез пятьсот дороги, верно, у нас изменятся безмерно. Шоссе Россию здесь и тут, соединив, пересекут».

– Вот видите, сам Пушкин, «наше всё», призывал настраиваться на перемены аж через полтысячелетия. Это, между прочим, начало XXIV века. Примерно то же самое предвещал и Гоголь. «Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа». Не даёт, чёрт побери, ответа! То есть, по Гоголю, даже сама Россия не знает и не ведает, куда и зачем она устремляется. Хороша птица-тройка! Полезем в повозку с необузданными лошадьми?

– Нет, браток, ты сильно заблуждаешься. Будущее России у Николая Васильевича обозначено предельно ясно. «Чудным звоном заливается колокольчик, и летит мимо всё, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

– Ну и кто, скажите, будет уступать нам дорогу? Немцы, турки, китайцы? Не получится ли так, что сторониться придётся русским, а нашу хвалёную птицу-тройку обгонят железные машины немцев, турок и китайцев?

– Сегодня, согласен, ситуация не в нашу пользу. А вот лет через сто, как мускулы накачаем, этак в году 2017-м, весь мир перед Россией раскланиваться и просить её покровительства будет. Выстроится вся Европа с Америкой в очередь и наперебой руку и сердце предлагать станет. Тогда Гоголя и вспомнят.

– Были в великой русской литературе и другие блистательные предсказания. Кто не помнит Некрасова? «Да

не робей за отчизну любезную… Вынес достаточно русский народ, вынес и эту дорогу железную, вынесет всё, что господь ни пошлёт. Вынесет всё – и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе…»

– «…жаль только – жить в эту пору прекрасную, – хором затянули участники собрания, – уж не придётся – ни мне ни тебе». Сколько ещё веков будет актуальна эта вечная формула российской жизни?

– Очень и очень долго, – вклинился в разговор Максим. – Мне кажется, что никаких добрых перемен ожидать не стоит. Все революции, какими бы благородными идеями они не руководствовались, на деле означали новые потоки крови и пота. А в России с её людьми, на редкость терпеливыми и послушными любым властям, революция наломает ещё столько дров, что слёзы потекут ручьями, реками, морями.

На обломках самовластья царя воздвигнут самовластье нового монарха, которого только назовут иначе, потом ещё одного тирана, опять же с новым титулом, и так до бесконечности, – продолжал он. – Подлинная власть народа в России наступит только тогда, когда сам народ поймёт, что ему и никому другому такая власть жизненно необходима. Не столько цари, сколько народы в своей неприглядной судьбе виноваты. И не столько царей, сколько самих себя им, народам, исправлять надобно. Вспомните, что Пушкин по этому поводу говорил:

 
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощённые бразды
Бросал живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
 

По моим прикидкам, – заключил Максим, – шоссе демократии проложат в России всё-таки раньше, чем через обещанные Пушкиным 500 лет. Но 100-150 годков, отдай и не греши, ещё подождать придётся. В любом случае XX век российским не будет. А вот XXI – может быть.

– И всё-таки, друзья, сколько бы ещё лет Господь не отвёл многострадальной России на выправление её исторических ошибок, начало этому каторжному, но неизбежному процессу покаяния перед собой и историей положено. После татаро-монгольского с русских плеч сброшено второе, не менее тяжкое иго – романовское. Это первый за столетия шанс взять бразды правления в руки народа, и только от нас, ведь мы же и есть народ, будет зависеть, сможет ли свободная русская республика им воспользоваться. На архипелаге «Россия» зарождается новая жизнь. Давайте за неё, за светлое будущее, господа!

Оглушительные новости о развитии обстановки на родине заставили Максима основательно задуматься о своей дальнейшей судьбе. Он был убеждён, что в полковом табеле о потерях числится добровольно сдавшимся в германский плен. В этот разряд без особых разбирательств записывали поголовно всех пропавших без вести. А как в России относятся к категории изменников, он знал не понаслышке. Не исключал даже карательных санкций в отношении родителей, которых вместе с младшим Емелькой вспоминал каждый день. Его письмо в отчий дом стало бы только подтверждением этого неблагоприятного факта.

Лучший выход из щекотливого положения состоял бы в том, чтобы на родине удостоверились в его смерти. Если бы власти и родные посчитали его геройски погибшим на поле брани, защищая отечество! А вот потом, после войны, представилась бы возможность волшебного воскрешения из небытия. Максим вообразил, как живым и невредимым он неожиданно заявится домой. Как будет рассказывать про обстоятельства пленения и кёльнское

«безумие». Вот тогда всё и встанет на своё место. И как же счастливы будут родители, а прежде всего подросший братишка. Но каким образом в это смутное, пасмурное время можно было бы связаться с родными, да так, чтобы не навредить ни себе, ни им? Ответ на этот вопрос у него пока отсутствовал.

Вскоре товарищи по неволе где-то раздобыли сведения, по понятным причинам неопубликованные германской печатью. Будто военный министр Керенский объявил, что Временное правительство сняло с русских военнопленных все подозрения в их измене и вменило в обязанности властей всех уровней относиться к ним «с состраданием, любовью и признательностью». Среди русской группировки это сообщение вселило надежду в скорое благополучное возвращение. Только вечно сомневавшийся Максим не спешил принимать за чистую монету заверения нового лидера. Он, вероятно, немного лучше других знал собственную страну и уникальные способности её властей хамелеонить в зависимости от конъюнктуры.

И действительно, спустя пару месяцев тот же Керенский возвратился на исходные позиции царского времени, потребовав бескомпромиссно, во славу России, уничтожать всех предателей, переметнувшихся на сторону врага. Об этом поспешили громогласно оповестить русских пленных германские газеты.

После свержения самодержавия Максим много размышлял о собственной судьбе в молодой русской республике. Ещё со времён реального училища в Осташкове, где историю преподавал умный старичок с дипломом выпускника Петербургского университета, а свободолюбивые пушкинские строки заставляла заучивать наизусть миловидная барышня из Москвы, вздумавшая разбрасывать живительное семя в порабощённые бразды русской провинции, он искренне возненавидел революционные устремления и, даже не зная истинные цели Временного правительства, с трудом мог представить свою жизнь в новой стране, которую, как он предполагал, ожидает длительный период хаоса и беспорядка. Сложив воедино все факторы,