Текст книги "43. Роман-психотерапия"

13. Подгорица (Черногория)

Она идёт к двери, берёт купальный халат и, не оборачиваясь, скрывается в ванной комнате. Словно герой фильма шестидесятых, я сажусь на постели и закуриваю – впервые за долгие годы. Делая две затяжки (первая идёт на выдох, вторая – на вдох), ощущаю отвратительный вкус современных сигарет – он не похож ни на что, это полное отсутствие вкуса, будто пожевал горсть пепла. С брезгливостью я тушу сигарету в мраморное квадратной формы блюдце и встаю, чтобы распахнуть шторы – белое утро следующего дня.

Хочется выпить, сейчас бы мохито, но я достаю из холодильника пол-литровую бутылку воды. Расправляюсь с ней в несколько глотков – со стороны это выглядит как похмелье. Можно и так сказать – с поправкой на то, что я не пил. Над Балканами устойчивая жара, и потребность в серьёзных напитках становится меньше – глаз вычисляет бокалы с колотым льдом и разноцветной жидкостью, но уж никак не односолодовые чудеса.

С Леной я познакомился в поезде. Меня предупредили, что вместо семи часов мы будем ехать все двенадцать, и если я настаиваю на комфорте, то есть возможность выкупить всё купе. В такую жару будет душно. Должен быть вид из окна – там горы, скалы и неразведанные ущелья. «Но если вы любите компании…»

Лена не любила людей и тоже выкупила всё купе – мы оказались как раз по соседству, где-то посередине вагона, сами по себе представляя ущелье, по бокам много, в середине пустошь. Та самая бесплодная земля.

Мы встретились в коридоре в тот пограничный момент, когда лесистые горы начали перетекать в голые скалы, и я подумал, что это очень похоже на историю моих превращений. Некогда плодородная почва обратилась не в пустыню, как я думал до этого времени, – она обернулась скалой, которая теперь надменно возвышается над миром, но вряд ли способна подарить жизнь. Максимум – пропустить через себя мощный поток, отсчитывая тысячелетия до полного разрушения.

В коридоре было довольно много народу – утомлённые тесным ночным переездом люди старались занять места у самых окон, чтобы ничего не отделяло их от развернувшегося пейзажа, хотя было понятно, что они гораздо больше интересуются свежим воздухом.

Лена выделялась среди прочих тем, что тоже была похожа на скалу. В ней не было опустошения, но чудилась отрешённость, и если люди вокруг представляли собой живой лес, шелестящий без умолку под порывами залетающего в вагон любопытного ветра, то она возвышалась над ними огромным камнем, предпочитающим созерцать жизнь, а не производить её самому.

Подойти к ней в вагоне я так и не решился, в подобных условиях это казалось издевательством. Поезд был хороший, но я всё равно чувствовал себя немного разбитым и не хотел никого отягощать своим мученичеством, надеясь насладиться им сполна. Так что дело совсем не в решимости, скорее, в числе свидетелей. Я понимал, что до меня тут нет никому никакого дела, правда отмечал, что на Лену поглядывал молодой человек, стоящий от неё в нескольких шагах – по другую сторону. А раз никому нет ни до кого дела, то если кто-нибудь обратит внимание на одного человека, который разговаривает с другим человеком, он решит, что эти двое давно знакомы, а может, и вовсе – парочка. Что ко всему прочему могло потешить моё самолюбие – оно не на шутку разыгралось, когда я начал воспринимать стоящего по другую сторону парня как соперника.

Но я чувствовал, что проделанного пути недостаточно. Я был готов разговаривать с незнакомцами, но терялся в присутствии других людей, случайных свидетелей. От паранойи, что все вокруг следят за моими движениями, моими словами, вникают в то, что я говорю, и перевирают на свой лад, я пока не избавился.

Это своего рода заболевание пришло ко мне неожиданно, и может быть, навсегда. С ним сталкивался любой, не очень уверенный в себе человек, однажды представший перед публикой и решивший немного задержаться. А среди больших артистов, насколько я могу судить, не слишком уверенных в себе людей – большинство. Для многих необходимость публики и заключается только в том, чтобы поднабраться смелости. Сначала он перебарывает первый страх, затем удивляется своим успехам, потом получает первые порции славы и в конце концов спрашивает: кто все эти люди вокруг? Они со мной потому, что искренне любят меня, или это вопрос их самоутверждения? Способ полюбоваться собой. Как доверять тому, в ком подозреваешь сплетника, рассказывающего за спиной правду? С ложью можно смириться – наговоры не марают совесть. С правдой, проявившейся вне воли, договориться невозможно – разве что возвести её в культ.

Точно так же можно возвести в культ и себя, не беспокоясь о числе последователей.

Я решил возвести в культ Лену. Мне неожиданно понадобился кто-то, кому бы я мог поклоняться. Во времена моих прошлых поездок я забавлял себя, делая фото рядом с памятниками выдающимся людям, и чаще всего – композиторам. Так было, например, с Дворжаком в Праге или с Перголези в Ези. Это были коленопреклонённые фотографии, сделанные в первую очередь на потеху публике. Мне казалось, что эти фото очень необычны, и потому не только вызовут отдельный восторг, но и превратятся в мем. В то, чему будут подражать. Так и вышло.

Делая первые несколько снимков, я страшно стеснялся. Не того, как я буду выглядеть на фотографиях, и не того, что об этом подумают после, – я стеснялся простых людей, в этот момент проходящих мимо. Некоторые и правда обращали на меня внимание, но не слишком долгое и не слишком пристальное. Для них я был очередным туристом, который к тому же, вероятно, не совсем трезв. Или обладает неутолимой жаждой перформансов. Играет в памятник раньше положенного. И больше позволенного. Но возможность неожиданных представлений мне нужна была меньше всего – так я думал сначала. Потом я стал получать от этого удовольствие, параллельно утратив способность понимать, перед кем действительно стоит упасть на колени. К тому же – не хотелось повторяться, что не помешало мне обойти в Бонне все шесть памятников Бетховену, не говоря уж о мелких вспышках.

Поклоняться живым сложнее. В них история ещё не завершилась. Я завидовал религиозным людям, способным пасть ниц не только перед символами, но и перед предводителями паств – священниками всех сортов, снисходительно тянущих руку для поцелуя. Каждый получает свою милость и свою милостыню. Каждый из них считает себя обладателем конечной истины. Каждый считает себя должным усеять этой истиной невозделанные серые поля.

Благодарить бога за дары – всё равно, что благодарить стену за то, что она защищает от ветра. Сказать спасибо тому, кто построил стену, – выше наших сил. На искреннюю благодарность человеку мало кто способен. Разве что на искреннюю хулу.

Из вагона мы выходили вместе. Продвигаясь по проходу, я специально выбрал время, чтобы оказаться сразу впереди Лены, и будто случайно задел её локтем.

– Извините.

– Ничего страшного.

Ни единой зацепки. Пикапер из меня никакой. Мы тут оба туристы – это единственное, что нас объединяет.

Я выпрыгиваю из вагона. Она собирается сделать то же самое. Вот он, шанс. Я протягиваю руку.

– Спасибо.

– Позвольте вам помочь, – я киваю на сумку.

– Вы с ума сошли, – протестует она, потрясая сумкой размером не больше моего рюкзака. Что за мода пошла?

Я замечаю недовольство на лице моего мнимого соперника. Через мгновение он теряется в толпе.

– Путешествуете налегке? – ругаю себя за отвратительную банальность.

– Вообще-то, я собралась к морю, – отвечает на незаданный вопрос. – Но решила задержаться тут на денёк. Торопиться мне некуда. Я смутно помню, как я уезжала, поэтому хочу запомнить, как приехала. Вам это тоже не помешает, тем более вы довольно милый.

– Спасибо.

– Чем думаете заняться?

– Представления не имею. Видимо, тоже задержусь тут на денёк. Но для начала не прочь позавтракать.

– Ориентируетесь в городе?

– Нет. Совсем.

– Я тоже. Тогда, раз вы никуда не спешите и я никуда не спешу, нам ничего не остаётся, как позавтракать вместе.

Похоже, я уже слышал нечто подобное.

Отказаться? Ну, нет.

Через полчаса мы едим одну на двоих пиццу на бульваре Ивана Черноевича, доказывая друг другу, что знакомы всю жизнь.

Есть женщины, знающие о тебе больше, чем ты сам, – с первого взгляда, без надежды на провал. Они сразу секут, кто больше принимал участия в твоём воспитании: отец или мать, а может, бабушка; они видят, кем ты был в школе, – лидером или изгоем, а может, скучной серостью; они понимают всю систему твоего поведения – нападаешь ты или обороняешься, а может, стоишь в стороне. Или сдаёшься, полагаясь то ли на судьбу, то ли на милость завоевателя. Эти женщины, собственно, сами отменные завоеватели, способные написать трактат по стратегическому планированию, но самые умные из них никогда не дадут тебе этого понять. Им достаточно внутреннего удовлетворения.

– Я живу в Санкт-Петербурге, – говорит Лена, и мы с лёгкостью находим общий язык. – Многие, особенно если со стороны, считают, что это лучший город на свете. Я с ними согласна, но мне проще – у меня не было особого выбора, я там родилась и люблю родину в её пограничном состоянии. Для меня это нормальное, естественное чувство. Но меня раздражает этот приезжий восторг. Такое ощущение, что их всех запрограммировали. Это, знаешь, как Мона Лиза. Ты видел Мону Лизу?

– Конечно, видел.

– Прямо живьём?

– Живьём? – удивляюсь я. – В смысле – не репродукцию?

– Да, в музее, настоящую, картиной. Где она – в Лувре?

– В Лувре.

– Так видел или нет?

– Видел.

– И как?

Лена откинулась на спинку стула и придала себе возбуждённо-загадочный вид, будто ожидая, что я сейчас раскрою ей главные тайны человечества.

– Ну, – начал я, – она меня напугала, помимо того, что это просто красиво.

– Напугала? – удивилась она. – Пугающая красота?

– Вроде того. Я испугался её разбить. Не то чтоб я хотел или даже задумывал нечто подобное, я просто испугался, что она разобьётся, и всё.

– Разобьётся? Она же не ваза!

– Не ваза, это точно. Но она своего рода сосуд. Она наполненная. Я стоял там и думал о смерти. Не о своей смерти и не о смерти вообще как процессе, а о смерти человека. Может быть, даже конкретного человека. О том, что смерть не столько страшная, сколько непонятная. Как это так – вот есть человек, а вот его нет. И никогда уже не будет.

– Можно верить в перерождение.

– Можно во что угодно верить, но если ты начнёшь ухаживать за цветком, уверяя, что это твоя бабушка, то довольно быстро окажешься в известном месте, где, вероятно, тебе тоже разрешат ухаживать за цветком.

– Нет, я вряд ли. Туда только буйных отправляют, а я хорошо прячусь.

– Так ты и станешь буйной. Твои дети, понятное дело, не станут тебя разубеждать, это дело крови, но обязательно найдётся тот, кто назовёт тебя сумасшедшей, – и вот тут ты станешь буйной. Не за себя, за бабушку будет обидно.

Мы решили заказать ещё одну пиццу, убеждая друг друга, что утром можно позволить себе любую еду – за день как-нибудь расходится.

– Я всё равно не очень пока понимаю, какая связь Моны Лизы со смертью? – Лена старательно вытоптала тропинку к исходной позиции.

– Да нет никакой связи. Это ощущения. Мои ощущения. Мои и только мои, ничьи больше. Я просто подумал, что если бы с картиной что-то случилось, – это… это как смерть человека. Невозможно представить, что её нет. Там дышать страшно. Мона Лиза так глубоко внутри каждого из нас, что многие этого вообще не осознают. Это данность – как небо. Мы же не можем представить, что небо раз и исчезнет? Это нелогично, антинаучно, сверхчеловечно – это невозможно. Состояние неба впаяно в наш генетический код. С Джокондой то же самое.

– Ну она хотя бы материальна.

– В этом я тоже начал сомневаться.

Мы пересекаем Морачу по мосту Святого Петра Цетиньского.

– В каждом городе, наверное, есть свой Пётр, – говорит Лена. – Только зовут их всех по-разному.

– Тебе ль не знать, – увёртываюсь я.

– Я и говорю, что у них это как заболевание. Петербург принято любить, даже если ты не находишь в себе сил восхищаться им искренне. Это всё от недостатка эмоций, от дефицита впечатлений.

– У меня было что-то подобное в Праге – я очень долго не мог туда доехать. Не складывалось. В манию превратилось. А приехал – город и город. Красивый, конечно, очень – замки, мосты, Влтава, но не ах! А потом понял – я избалован. У меня было столько впечатлений, что чувство восприятия притупилось. Что «ах» уже не будет никогда.

– Воспитывай в себе это как-нибудь.

– Я пытаюсь. Поэтому я здесь.

Лена изумилась так сильно, что сняла тёмные очки.

– В Подгорицу за впечатлениями?

– Ну не только в Подгорицу, но это часть общего плана, да.

– И много у тебя впечатлений от этой части плана?

– Пока не очень, но я надеюсь, их будет гораздо больше, – улыбнулся я, понимая, что Лена всё понимает и подробностей не потребуется.

Это то, что мне тоже в ней нравилось, – она была умна и при этом не слишком любопытна. По крайней мере, не уходила сверх необходимого. В ней вообще не было ничего сверх – такая гармония в естестве. Она искренне интересовалась, но не переступала черты – понимала, где нужно остановиться, чтобы не потревожить личное. К тому же Лена была избавлена от этих надоедливых женских штучек – постоянной необходимости подтверждения собственной красоты. Она всё о себе знала и выбирала в этом смысле скорее смирение и скромность, чем пафос и апломб.

– Есть и те, кого Петербург не впечатляет, – продолжала она. – Но в этом никогда не разобраться. Пойди пойми, что в них отсутствует – вкус или чувство такта. Некоторые предполагают, что это протест, и с этим можно согласиться, но зачем тут протест? Странно ведь, скажем, не любить Дженис Джоплин. То есть любить её не обязательно, но вряд ли кто будет спорить с тем… вряд ли вообще стоит об этом спорить. Тебе нравится Дженис?

– После того, что ты сказала, у меня нет вариантов, но да, нравится, конечно, и это искренне. Правда. Я люблю Дженис Джоплин. Клянусь.

– Чем докажешь?

– А это теперь надо доказывать?

– Теперь да.

– Как скажешь. Тебя устроит, если я скажу, что люблю Summertime только в её исполнении? И ещё в исполнении украинских хоров.

– Никогда не слышала украинских хоров.

– Ты не знала, что Summertime фундаментально – украинская песня?

– Шутишь! – чуть не вскрикнула Лена.

– Честно! – подтвердил я, почувствовав укол тщеславия. – Она называется «Ой ходить сон коло вікон». Колыбельная, разумеется. Я тебе поставлю.

Достав плейер, я отыскал нужный трек не быстрее, чем Лена свои наушники. Мы остановились, и следующие три минуты я с удовольствием наблюдал за меняющимся выражением её лица. Лена расплывалась в музыке, не оставляя себе шансов на спасение, и сама в эти три минуты выглядела хрупкой, как Мона Лиза.

– Это прекрасно, – сказала она, когда песня закончилась. Я только удовлетворённо хмыкнул. Уж что-что, а делиться музыкой я умею. Да, я совершенно точно это умею. Это одна из тех вещей, в которой не приходится сомневаться.

– А есть ещё? – спросила она.

– Что есть ещё? – не понял я.

– Ну такие песни.

– Есть.

– Это потрясающе! – не унималась она. – Я же именно об этом и говорю. Можно не любить, не полюбить, но как это может не впечатлять? Надо быть либо конченым сухарём, либо круглым безумцем. Нет, в этом невозможно разобраться.

Возвращая мне плейер, Лена покачала головой. Словно в отчаянии.

– Невозможно, – повторила она.

– Я всегда думал, что разобраться можно в чём угодно. Главное, после того как разберёшь – собрать это всё обратно. Тут, конечно, тоже возможны варианты. Из одних и тех же деталей то и дело собираются разные вещи, и музыка в этом смысле – первое доказательство. Правда, я никак не могу решить, что интереснее – процесс или результат. В музыке они сливаются.

– Это, конечно, так, – задумчиво произнесла Лена, – мне сложно понять. Я всё ещё под впечатлением от песни, растеклась тут. Но я уверена, что совсем не имеет никакого смысла разбираться в том, где результат оказывается скучнее процесса.

Она прищурила глаз и посмотрела на меня с особенным смыслом:

– Сейчас, мне кажется, я сказала что-то про секс.

Я улыбнулся, стараясь убедить себя, что не стал в этот момент похож на обычного похотливого парня, хотя именно эту роль мне всегда хотелось, но никогда не удавалось примерить. Лена тем временем уже принялась чертить в воздухе таблицу.

– Это можно структурировать, но я не вижу в этом практического смысла, хоть пальцы загибай. Какая, в конце концов, разница, кто там что думает про город, в котором меня угораздило родиться и в котором я до сих пор живу?

Она снова надела очки, что было похоже на защитный приём, но не от меня же ей защищаться. Тем более что я очки не снимал, кажется, с самого вокзала и просидел в них даже в кафе.

– Недостаток впечатлений – это нормально, – продолжала она. – Я бы дорого дала, чтобы вернуть тот чистый, без пикселей, взгляд, и открывать, открывать, всё время что-нибудь открывать! Открывать, просто открыв глаза. Теперь всё чаще, чтобы увидеть, приходится присматриваться.

– Или прислушиваться.

– Точно! – она сделала выразительный жест, похожий на удар дирижёра в четвёртую долю. – Постоянно приходится прислушиваться. А они приезжают, и у них всё! У них заполняется пустота внутри. Какая-то её часть. Стакан наполовину полон или наполовину пуст – это уже дальше, но что-то наливается ими туда. Они же приезжают уже со своими предрассудками, с тем, что сейчас они приедут, и начнётся. И начинается. Потому что они ничего раньше не видели, кроме своих трёх улиц, даже если у них их триста. Их не приучили пойти и посмотреть, что там на соседней – есть ли там жизнь, есть ли там вообще хоть что-нибудь. Они знают, что ничего там нет, потому что так сказали, но на то, чтобы пройти проверить, не появилось ли, у них ума не хватает. Сказали же. Так и тут – сказали. В них есть что-то стоическое, такое, что скажите спасибо за то, что у вас вообще есть стакан. А бывают другие, которые приехали, остались, а потом прошло десять лет, и они говорят: «Петербург? Ну не знаю, чего вы тут все восхищаетесь, ну город, и что?» И это не выебон, они правда так думают – рецепторы заржавели. А другие как раз выебон – мол, я тут всё знаю, я тут живу, а вы все говно. Извини за грубость.

– История опять же.

– История само собой. Сначала окно в Европу, потом столица, потом балы бесконечные, цареубийства, революции, блокада – такой бэкграунд попробуй вытяни!

– И книжки.

– Да-да, литература, Достоевский весь этот. Ты любишь Достоевского? Музыка. Загрустила я что-то – пойдём искупаемся.

Мы сидим на берегу Морачи в окружении молодых ребят и девушек. Они резвятся и заигрывают друг с другом, никого не стесняясь. Видно, что они бывают тут часто и почти все знакомы, если не тесно, то в лицо. Мы выглядим чужаками, с которыми можно иметь дело. С нами можно дружить.

– Ничего, если дам дуру и спрошу, чем ты занимаешься? – говорит Лена, разглядывая группку парней в нескольких метрах от нас.

Её тело, прикрытое в понятных местах тонким рисунком купальника, выглядит божественно. Их тела – тоже.

– Этот вопрос всегда ставит меня в тупик, – пытаюсь отшучиваться, даже не осознавая толком, как же я серьёзен, и отмечая затруднение номер три.

– Окей. Чем ты зарабатываешь? – продолжает, не отрывая взгляд от болтающих о чём-то ребят. – Пойми меня правильно. В общем, мне всё равно, я для статистики. Звучит ужасно, но это правда.

– Наверное, я музыкант, – отвечаю, пытаясь подавить нотки внезапно возникшей ревности.

– Что значит «наверное»? – поворачивается ко мне. – Ты или да, или нет. Спрошу по-другому: это то, кто ты есть, или то, кем ты хочешь быть? Или не отвечай.

– Я – пианист, – удивляюсь собственной смелости.

– Пианист? – спрашивает, будто аккуратно разбирает пазл.

– Да. Если ты спрашиваешь про работу, это моя работа. Играть на пианино. Во всяком случае, раньше я играл. Не знаю, захочу ли делать это снова.

– Пианист, – держит паузу, сличая лица. – Ты не похож на пианиста. Да я никогда и не видела вблизи живого пианиста. Вот, оказывается, что это значит.

– А на кого я похож? – моя очередь проявлять любопытство.

– На ветеринара, – не задумалась ни на секунду.

– Почему на ветеринара?

Понятия не имею, что в ветеринарах должно отличать их от всех остальных людей.

– А хороши, правда? – меняет тему, кивая на резвящихся парней.

Или берёт тайм-аут. Сколько ей лет, интересно? Разве это имеет значение. Выглядит она на двадцать два – двадцать три. На хорошие зрелые двадцать два – двадцать три. А на самом деле?

– Сколько тебе лет? – отвечаю вопросом на вопрос, не требующий ответа.

– Хочешь заставить меня кокетничать? Двадцать девять. – Ничто не шелохнулось. – Но я хочу, чтоб мне было тридцать два.

– Зачем? – искренне удивляюсь, потому что это мне действительно не понятно.

– Хочу узнать, как это, когда тридцать два. – Снова поворачивается ко мне. – Именно в этом возрасте девочки начинают чувствовать себя женщинами. Появляются первые признаки старости. Они осознают необратимость процесса, если, конечно, они не полные дуры. Можно начинать шутить про возраст, не выглядя при этом подростком. Можно начинать повелевать, не боясь быть оставленной.

Молчание появляется само собой. Так бывает, когда рядом вода. Люди приходят и уходят. Кто-то задерживается, кому-то хватает пяти минут. Мы никуда не торопимся. Мы наблюдаем исподтишка. Мне интересно, чем всё это закончится, и может, предложить Лене поехать со мной дальше? Поехать дальше со мной. Пока я думаю, стоит ли обременять себя попутчиками и как это укладывается в план, Лена выходит на передовую:

– Мне кажется, у меня климакс.

– С чего ты взяла?

– Подумала.

– В чём проявляется?

– Открылась страсть к молоденьким мальчикам.

– Может, это не климакс?

– А что тогда?

– Может, это у тебя вкус прорезался?

Другая могла бы и обидеться. Но другие мне сейчас не интересны. Близость – это когда позволяешь себе шутки любого калибра. Будем считать, 1:0 в мою пользу, и двинем дальше.

– И что тебя останавливает?

– Кругом одни ветеринары. (1:1)

– И что же тебя останавливает? (2:1)

– Видимо, моя киска недостаточно пушистая! (2:100, признаю полный разгром.)

Солнце прячется за облако, Лена резко встаёт.

– Всё, не могу больше на них смотреть, сил нет. И подойти не могу, это нечестно. По крайней мере, по отношению к тебе.

– А я-то что?

– Сам знаешь что. Поехали на море? Или зачем я спрашиваю – поедем на море. Одевайся. Бар, Будва, Петровац, Тиват, Херцег-Нови, куда хочешь, только поехали. Тут – всё.

Она идёт к двери, берёт купальный халат и не оборачиваясь скрывается в ванной комнате. Словно герой фильма шестидесятых, я сажусь на постели и закуриваю – впервые за долгие годы. Через десять минут я выйду из номера, взяв на память лишь звук льющейся воды.