Текст книги "Убить Петра Великого"

Глава 9
СЫСК ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПРИКАЗА

Федор Юрьевич просматривал подметные письма. Презабавное это занятие! Чего только не узнаешь о своих холопах! Но больше все пустое. Пишут о блуде, о воровстве, о бесовском поведении. На таком сыск не построишь. А Преображенский приказ был едва ли не любимым детищем Петра Алексеевича. В часы неясной тревоги он заявлялся в приказ, не известив, и без всякого разбора читал протоколы и ябеды. Любил даже поучаствовать в следствии, а то и вовсе выносил приговоры. Так что, зная крутой нрав государя, Федор Алексеевич старался доводить всякое дело до конца, а в бумагах стремился хранить надлежащий порядок.

Следовало отвлечься от бумажных дел, а то от усердия рябило в глазах. Боярин поднялся с кресла, попятился, не жалея суставов и, взяв медный кувшин со стола, принялся подлечивать поистрепавшийся в государственном правеже организм.

Пиво было холодным, только что принесенным из подвала, а потому не могло не радовать желудок, истомившийся по хмельному зелью.

Установив пузатый кувшин с остатками пива на стол, Ромодановский, надрывая голосовые связки, проорал:

– Егор! Поди сюда!

На зов князя мгновенно предстал верный исправник. По всему видать, он был оторван от весьма приятного занятия: в жиденькую бородку вкрались струпья квашеной капусты, на кафтане – мокрые пятна, видать, рассол.

– Ты что, как пес, что ли, лакаешь? – пробурчал невесело князь, оглядывая стольника.

Виновато хихикнув, тот отвечал:

– Это все от усердия, Федор Юрьевич. Как услышал твой голос, так ложку до рта не донес, сразу побег!

– Уж больно ты старателен, – пробурчал Ромодановский. И поди разберись тут – не то укорил, не то похвалил. – Капусту с бороды стряхни… Да не в палатах же моих, дубина ты стоеросовая! В сени ступай!

– Мигом я, Федор Юрьевич, – скрылся за дверью исправник.

Через минуту он вернулся.

– Вот что, Егор, кто у нас там в главных по «слову и делу государеву»?

– Емеля Хворостин, протодьякон.

– В чем повинен?

– Царевну Евдокию на базаре прилюдно жалел. Говорил, что бестолков царь да по бабам большой охотник, а о своей женушке не думает.

– Помню нечестивца, – выкатил хмельные глаза Федор Юрьевич на исправника. – Веди протодьякона!

– Это я мигом! – ящеркой выскользнул через приоткрытую дверь Егорка.

Не прошло и пяти минут, как за дверями брякнуло железо, а потом негромкий голос сурово потребовал:

– Проходь давай! Князь дожидаться не станет, враз кнута присудит!

Дверь широко распахнулась, и в палаты, сгорбившись под тяжестью железа, вошел еще не старый человек с изможденным лицом. Линия губ прямая, жестковатая. На руках и ногах – кандалы, сцепленные между собой тяжелой цепью. По обе стороны, явно скучая, стояли рекруты. Эдакие простофили, вымахавшие под самый потолок. Один от безделья ковырялся перстом в носу, другой таращился на князя.

– Жалостливый, значит? – посуровел Федор Юрьевич.

– Не более чем другие, князь, – смиренно отозвался протодьякон.

В глазах ни страха, ни отчаяния. Одна покорность – как сложится, так тому и бывать!

– Смел, однако! – не то подивился, не то похвалил Федор Ромодановский. – А только глуп! Ежели государь наказал, так перечить не смей. Вот и накликал ты на свою бесталанную голову погибель. Едва успеваешь головы рубить, а народец в кандальные палаты все прибывает и прибывает.

– Значит, судьба такая, князь.

– Что ты скажешь в свое оправдание, холоп?

– Не в чем мне оправдываться, князь. Хулу на государя не говорил, а Евдокию пожалел, как бабу. Ей-то с ребятишками мыкаться. Несладко им без мужниного глазу!

Глянув в бумаги, Ромодановский возразил:

– А вот тут от нарочного посыльного весточку получил, что знался ты с дурными людьми, кои государя в кабаках оговаривают, хулу на него возводят. Вот ты от них и поднабрался дурного!

– Не было такого, Федор Юрьевич, – уверенно произнес кандальный.

– Не было, говоришь? – усмехнулся Федор Юрьевич. – А дьяка бородатого помнишь, что тебя вином угощал? Чего же ты рот-то открыл? Никак ли с перепуга? Это верно, надо меня бояться. Я ведь с тобой все что угодно могу сотворить, и спрашивать меня никто не станет. Может, ты и теперь отпираться станешь?

– Поносят меня, князь! Оговаривают!

– Проняло тебя. Вот и голосок задрожал. Так что ты про меня такое говорил? Молчишь. А мне ведь ведомо. Хочешь, я сам расскажу? А говорил ты вот что. Будто бы я спать не ложусь до тех самых пор, пока человеческой крови не отведаю. Вот считай, что я нынче сполна испил… Да и внешность ты мою образно обрисовывал, говорил, что собою видом страшен, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, а еще к тому же пьян во вся дни. Али не так? – прищурился князь. – А что поделаешь, протодьякон, служба у меня такая. Если бы не моя служба, так Петра Алексеевича давно бы сокрушили всякие лиходеи. Стража! Уведите его. Пусть в подземелье посидит. Немного ему осталось.

– Что там еще сегодня? – спросил Ромодановский, когда колодника увели.

– Тут стрельцы с Азова челобитную написали.

– А этим-то чего надобно? – недовольно пробурчал князь.

– Жалуются на службу, Федор Юрьевич, – охотно отвечал исправник. – Пишут, что денег много месяцев не выплачивают. Кормежка плохая, болезни да хвори разные одолели. По семьям соскучились. Будто бы отправили их на Азов на три месяца, а уже год минул.

– Челом государю бьют? – нахмурился глава приказа.

– Государю, – живо отозвался секретарь.

– Так чего же ты мне не передал? Олух царя небесного! – осерчал князь. – Ведь теперь я на Руси вместо государя! Где бумага?

– Вот она, Федор Юрьевич! – подскочил Егорка, передавая Ромодановскому скрученную грамоту.

– Это те самые, что из-под Азова?

– Те самые, батюшка. А полковники у них Козаков, Черный да Чубаров.

– Сам гляну, – буркнул невесело Ромодановский. – Ты мне свечи-то пододвинь. Чего слепнуть-то зазря!

«Батюшка наш государь Петр Алексеевич, – углубился в чтение князь. – Пишут тебе холопы твои, стрельцы из города Азова. Бьем тебе челом на скудное наше житие. Уже минуло более года, как не видели мы своих жен да детишек малых. С тех самых пор, как отъехали мы из Москвы. Волей твоей царской остались мы после турецкой кампании в Азове для очистки города и строительства укреплений. Тяготы службы познали сполна. Прошлым летом волею твоей, великий государь, велено было нашим полкам идти на север в Великие Луки, но никак не к семьям нашим, как было обещано. А ведь мы, государь, после турецкой кампании побиты изрядно, едва ли не половина убитыми и почти каждый из нас ранен. Нам бы передохнуть в Москве, помиловаться с женами, повидать детишек. Но волею твоей, государь Петр Алексеевич, проглотив обиду, мы потопали к литовской границе. Да вот только путь оказался неимоверно тяжел. Помня твою милость и воздавая хвалу Господу, мы тянули по реке суда с оружием и припасами. Все лошади сгинули в турецкой кампании да пали по дороге от голода и язв, а потому мы тащили пушки вместо лошадей денно и нощно. До места службы добирались подаянием, без хлебного жалованья, и пришли чуть живым…»

Федор Юрьевич поднял помрачневший взгляд на стольника и спросил хмуро:

– Сам-то читал?

– А то как же, князь! Читал! И даже не единожды!

– Вот потому показать не захотел?! – осерчал князь. – Сослать бы тебя на вечное житие!

– Помилуйте, батюшка! – бухнулся Егорка на колени. – Да за что же! Ведь верой и правдой!

– Ладно, нехристь, поднимайся! Накажу еще, успеется.

«…Цельную зиму стояли мы на литовской границе в лютые морозы, – вновь принялся за чтение Ромодановский. – Опять запросились домой к женам да к детишкам малым, но вместо этого закрепили нас в Великих Луках на позор, безо всякого кормления. Бьем тебе челом, великий государь, только ты один и можешь помочь нашей беде. Пожалей нас своей милостью и отправь нас к нашим женам в Москву. Обидчики наши московские бояре да князья Федор Юрьевич Ромодановский, Тимофей Николаевич Стрешнев, Илья Борисович Троекуров. Заступись за нас, верни нам жалованье, что они присваивают себе, и накажи за то, что довели до срама и нищеты верных твоих холопов. Полковники московских стрелецких полков Иван Козаков, Яков Черный, Андрей Чубаров».

– Вот оно что, – в задумчивости протянул Федор Юрьевич. – Значит, они государю писали?

– Получается, что так, Федор Юрьевич.

– Они сейчас в городе?

– Покудова здесь, – отозвался стольник. – Да ты не тревожься, князь, я верных людей приставил за ними досматривать, – махнул он широким рукавом. – Коли что будут дурное затевать, так они тотчас узнают.

– И чего же они в городе делали?

Пожав плечами, отвечал беззаботно:

– А чего им еще в Москве делать-то? Женок навестили, с детишками на крыльце поиграли, а потом разбрелись по кабакам тоску залечивать. На питейном ряду бузу учинили.

– А это-то с чего? – подивился князь.

– Купец с Ярославля не пожелал им вино в долг давать, вот они лавки и перевернули.

– Базарная стража была?

– А то как же! Только ведь они подходить к ним боялись, все в сторонке стояли.

– Что ты о них думаешь?

– А чего тут думать, Федор Юрьевич, надобно с ними разобраться. Ежели такая силища к Москве подойдет, так с ними просто сладу не станет. Год назад они в числе зачинщиков были, жалованье им, видишь ли, за три месяца не выплатили! Насилу откупились, а теперь так неизвестно, чем закончится.

– Ты вот что, исправник! Об этом письме государю не докладывай, – строго наказал князь. – У него за пределом и без того хлопот немало набирается. Сами разберемся! Глаз с бунтовщиков не спускать и о каждом их шаге лично мне докладывать. Жалованье им выдать… Пущай поостынут!

– Не воины они, а пакостники! Все за огороды держатся да за бабьи подолы, только смута одна от них!

– Ох и хлопотное это дело – за все государство отвечать, – с горечью отозвался князь.

– Федор Юрьевич, так что же делать-то будем? Стрельцы с тобой встречи добиваются.

– А надо ли мне с ними встречаться?

– Это уж тебе решать, Федор Юрьевич. Говорят, пока с князем Ромодановским не повидаемся, с Москвы не съедем. А если князь не пожелает, так мы другие стрелецкие полки на смуту подобьем.

Князь Ромодановский тяжко вздохнул:

– С них станется. Год назад едва смуту погасили, так они опять по новой мутят. Вот что, исправник, встречаться с ними я не стану. Поговоришь с ними сам. А про меня скажешь, что занедужил я крепенько.

– Все передам, батюшка. А если в Москву начнут проситься, что тогда им сказать?

Федор Юрьевич горько хмыкнул:

– Мало у нас в приказе хлопот, теперь еще и стрельцами приходится заниматься… Скажешь им вот что… Переведем в Москву на следующий месяц. А как они успокоятся, так отправим с семьями на вечное житие в украинские города! Нечего им здесь смуту подымать!

– Понял я тебя, Федор Юрьевич, так и передам.

– Ох, день нынче долгий. Что там еще? Какие слухи по Москве гуляют?

– Ропщет народ, батюшка, – честно признал исправник. – Непристойные речи глаголит, Петра Алексеевича «пьянчужкой-царем» называют да «царем Кокуйским»…

– Ишь ты! – аж поперхнулся Ромодановский.

– … Дескать, не ведают, в какую сторону он святорусскую землю и матушку Москву повернет. А еще говорят, что подати высокие, что год от года все хуже становится. А как государь съехал, так правды на Руси и вовсе не доискаться. Тебя во всем винят, Федор Юрьевич.

Губы князя перекосило от едкой усмешки:

– А кого же им еще винить, коли не меня? Чай, на Москве я теперь за хозяина. Что там еще такого болтано?

– Хлеб подорожал, мясо дорогое, только по праздникам и приходится отведывать. Но более всего говорят о том, – голос исправника перешел почти на шепот, – что, дескать, помер государь на чужбине, а вместо него пришлые людишки заправляют.

– Вот как?! – подивился Ромодановский.

– На всех базарах только о том и болтают.

Такое дело без пития не переварить. Подняв кувшин, он жадно поглощал пиво, оттопырив нижнюю губу. А когда в утробу провалился последний глоток, князь сытно икнул и потребовал продолжения рассказа:

– О чем еще роптание?

– О тебе худое молвят, князь, монстрой да кровопийцей называют!

– Не ново! – вяло отмахнулся Федор Ромодановский. – Дело говори!

– А еще говорят, что на царствие нужно Софью Алексеевну ставить, только она одна порядок навести может.

– Крамольников отлавливаете?

– А то как же без того, Федор Юрьевич! – горячо заверил дьяк. – Все ямы и кандальные палаты ими забиты.

– Кто из них самый говорун?

– Федька Савельев, попов сын.

– Откуда родом?

– Из Переславля.

– Пусть приведут. Поговорить желаю.

Скоро стража привела изможденного узника – долговязого, неимоверно тощего. Тело его иссохло так, что одежда на нем висела мешком. Рыжая борода, собравшись клинышком, посматривала в сторону. Волосы у колодника были густые и длинные, а вот на самой макушке пробивалась светлая поляна. На тонких руках – несуразно тяжелые кандалы.

– Сядь! – кивнул начальник приказа на лавку.

Лавка была старая, низкая, до блеска отполированная седалищами узников.

– Чего ты там про государя злословил?

Федор Юрьевич пытался рассмотреть на его лице нечто похожее на страх, но тот взирал на удивление спокойно, как если бы оказался не в Преображенском приказе, а за околицей батюшкиного дома.

«Неужто не ведает, куда попал? – Федор Юрьевич глядел на кандальника с интересом. – Из Преображенского приказа только два пути – на каторгу или на погост».

– То, что по всей России уже давно высказывают. От государя уже давно известий никаких нет. Сгинул он на чужбине! Даже неведомо, где его могилка.

– Сгинул, говоришь. Глянь вот сюда, – поднял князь лежавшую на столе грамоту. – А это что тогда?

– Мне почем знать?

– От великого государя посланьице. Живехонек он, чего и нам всем желает. И знаешь, что он пишет?

– Не ведаю.

– А пишет он о том, чтобы таких смутьянов, как ты, я своей властию наказывал. Всех тех, кто дурные слухи о царе-батюшке распускает.

– Ты бы, князь, по базарам прошелся, так еще и не такое бы услышал.

– Ты, попович, не дурачься, – строго заметил князь. – Не в богадельню попал, а в Преображенский приказ.

– Чего же мне трудиться, князь, ежели отсюда только в одну сторону? – хмыкнул попович. – На погост!

Князь Ромодановский с интересом посматривал на колодника. Перед ним стоял человек редкого мужества. Иных только от одного вида судьи приказа в пот прошибает, а этот лишь глаза сузил.

– Вот как ты заговорил… Чем же ты так крепок?

– Молитвами, князь, – смиренно ответил попович.

Заполучить бы такого в соратники. Гниль одна вокруг, опереться не на кого.

– Складно отвечаешь, попович, а вот только на бога надейся, да сам не плошай. Не ведаю чем, но приглянулся ты мне, попович. Иные прежде чем до пыточной дойдут все смрадом изойдут, а ты держишься так, как будто тебя в кабак привели. Силен! Ну так что, поверил, что государь жив?

– Поверил, князь.

– А хочешь знать, о чем он дальше пишет?

– Не моего ума это дело.

– А ты, оказывается, нелюбопытен. Ох, по нраву ты мне приходишься, попович! – Подняв грамоту, князь Ромодановский принялся читать: – «…А тебе, кесарь-цезарь Федор Юрьевич, низко кланяюсь и прошу об одном, уговори Евдокию уйти в монастырь. Не люба она мне…»

Попович невольно сглотнул слюну.

– Слыхал?

– Чай не глухой, – тихо отвечал попович.

– Вот это и есть государева тайна. И как ты думаешь, попов сын, уговорю я царевну уйти в монастырь? Али нет? – хитро сощурился Ромодановский.

– Неведомо мне, князь, – растерянно произнес попович.

– А вот я тебе могу сказать наверняка. Уговорю! Поначалу я приду к ней, как холоп, просящий милости, чтобы послушала приказ великого государя Петра Алексеевича и отправилась в монастырь. – Подумав малость, добавил: – Если потребуется, так в ноженьки ее царские бухнусь. Чего же ради государевой службы не сделаешь! А вот если откажет, тогда уже другой разговор. Возьму ее за волосья, как простую девку, и уволоку на телегу. – Привстав, князь Ромодановский приблизил лицо к поповичу. Тот не отшатнулся, выдержал режущий взгляд. – И на позор повезу по всей Москве в монастырь! Думаешь, не посмею?

– В твоей власти, князь.

– Верно глаголишь. Еще как посмею!

Лицо у князя Ромодановского было круглым, заметно припухшим от ежедневного пьянства. Нос крупный, пористый, с некрасивыми синими сосудами.

– Посмеешь, князь, – отвечал попович.

В крупных глазах Федора Савельева произошла какая-то перемена. Это был еще не страх, а скорее некоторое осознание того, что его земной путь может завершиться в яме Преображенского приказа. А умирать-то ой, как не хочется!

– Посмею… То, что я тебе прочитал – государева тайна! Для чужих ушей не предназначенная, а потому, попов сын, у тебя две дороги – или упокоиться под топором палача, или служить в Преображенском приказе… Ты поначалу подумай, прежде чем несогласием обидеть, помереть ты всегда успеешь. Уж не сомневайся, я из тебя все вытрясу, даже то, чего ты никогда не ведал. Подвешу на дыбе, да кнутами, кнутами! Не многие такое выдерживают! Видишь, в самом углу печка чугунная стоит? Мы в ней щипчики накаливаем… Я уж и не буду тебе говорить, что мы потом этими клещами с кандальниками делаем. Да тут и воображать не нужно особо, сам все поймешь… Ну так что скажешь мне, попович?

– Хорошо, князь. Буду служить в твоем приказе, а только не из-за страха, а из-за правды. Надо же кому-то и правдой заниматься.

– А ты думаешь, мы из-за кривды государю служим? – насупился было Ромодановский. – Вот что я тебе скажу, попов сын. Там, где государево слово, там и правда! А другой не бывать! Стража!

Позвякивая саблями, в комнату ввалились три молодца. Недобрым взглядом окинули Федьку Савельева.

– Перепугал ты нас, батюшка! Мало ли…

– Что же вы такие пугливые? А ну скидайте с поповича оковы! Да кафтан принесите. Не простой, а из парчовой ткани. Мы своих слуг одаривать умеем. А еще и жалованье хорошее получать будешь. А коли справляться станешь, так кое-что и от своих плеч добавлю. Мы хороших работников ценим.

Подьячий принес парчовый кафтан. На локотках слегка протерт, но зато не драный. И бережно положив его на лавку, спрятался в углу.

– А ну примерь! – распорядился Ромодановский.

Перечить Федька Савельев не стал. Подняв кафтан, надел без видимой охоты. Глянул на покрой – крепко сшито, но с чужого плеча. Наверняка сняли с какого-то горемычного.

Но ведь не спросишь!

– Эко, какой молодец! Как на тебя сшит. А теперь давай рассказывай, что тебе ведомо.

– В Ярославле на базарной площади повстречал купца. Товар он вез в Москву. У него свояк в московских стрельцах. Так вот он сказывал, что стрельцы службой государевой недовольны. Того и гляди, бунт поднимут.

– Как зовут купца? – строго вопрошал князь.

– Тимофеем кличут… Степанов.

– Записал? – обратился Ромодановский к подьячему, поскрипывающему гусиным пером.

– Успел, батюшка.

– Далее.

– Говорил, что турецкая кампания все соки из стрельцов повысасывала. Житие худое, более половины из них под Азовом в боях сгинуло. Обнищали совсем.

– Как зовут стрельца?

– Фрол Кречетов, сотник.

– Ишь ты… Разыщем! Никуда он от нас не денется.

– Чего же им не хватало-то? Государь о них как о детях родных заботился. Что там еще?

– Говорил про сухари. Дескать, съели все. Осталось травой питаться.

– Вот оно что… Доставим мы им сухари, – многообещающе проговорил Ромодановский. – Они у них еще поперек горла встанут.

– А еще о поборах и податях говорят, будто бы безмерно завышены.

Крупная голова Ромодановского озадаченно качнулась:

– Что же за народец у нас такой на Руси? О благе их печешься, скверну выкорчевываешь, а она вновь гнилым многотравьем пробивается. И кто же это на поборы жалуется?

– Купец Афанасий Кучумов из Медведкова со товарищами.

– Разберемся и с ними, – сурово пообещал глава приказа. – Есть еще что-нибудь?

– Кажись, все, Федор Юрьевич.

– Вот что, попович. С сегодняшнего дня становишься на довольстве в Преображенском приказе. В сыске подвяжешься, а там, глядишь, в приказные выбьешься!

– С божьей милостью, князь, – глухо отозвался Федор Савельев.

– Ты это брось! Не с божьей помощью, а с моей. Уразумел? – строго спросил Федор Юрьевич.

– Уразумел.

– Надеюсь, грамотен? – все тем же строгим голосом спросил стольник.

– А то как же! – почти обиделся попов сын. – С малолетства в грамоте смыслю. За харчи прошения писал. Не тужил!

– Вот и славно, нам в приказе грамотеи нужны. Прошка, дай поповичу бумагу.

– Сейчас, батюшка, – вскочил подьячий. – Малость угол запачкан, чернила опрокинул, пришлось слизать, – показал он язык, черный от проглоченных чернил.

– Ты у меня так все чернила вылакаешь, – неодобрительно пробурчал князь. – Чем тогда приказы писать станешь?

Попович взял гусиное перо, оторвал зубами разбахромившейся конец и замер в ожидании.

– Готов?

– Готов, батюшка!

– «Я, попович из Переславля, Федька Савельев, бью челом князю Федору Юрьевичу Ромодановскому, главному судье Преображенского приказа… Хочу служить верой и правдой великому государю… хочу быть его глазами и ушами…» Написал?

– Написал, Федор Юрьевич, – отозвался попович, уставившись на князя.

– «Буду служить государю… живота своего не жалея… Коли смалодушничаю или предам интересы государя, погибнуть мне тогда лютой смертью…» – Поймав настороженный взгляд поповича, отвечал: – А ты как думал, Федька? Здесь все по правде, игры закончились… Написал?

– Написал, князь.

Взяв исписанную бумагу, заметил угрюмо:

– Коряво пишешь, попович, мог бы и поусердствовать. Это тебе не доносы строчить. Бумага-то казенная! Возьми, – протянул он исписанную бумагу подьячему. – Да припрячь ее, авось еще сгодится. Как изменников отловим, награду получишь. Может, деньгами, а может, что из вещичек перепадет.

– Федор Юрьевич, я тут еще одного крамольника хочу присовокупить.

– А ты, попович, во вкус входишь! – широко заулыбался князь. – Выкладывай, хуже не будет. Кто таков?

– Зовут Тихон Ерофеев Кобыльев, знаю, что из бывших приказчиков. Большой ненавистник государя нашего. Кровопивцем и иродом его называл. Ходит по трактирам и народ срамными речами тревожит. А иногда и грамоту может написать дурного содержания да по весям разослать. Народ читает и только дивится государевым забавам.

– Насчет забав это ты брось! – строго погрозил пальцем Ромодановский. – Где его искать?

– А кто ж его знает? – пожал плечами попович. – Сегодня он в одном месте водку пьет, а завтра в другое переберется. Слушатели ему харч дают да вином феразиевым потчевают. Тем и живет!

– Приспособился, значит. Ничего, отыщем! На то мы и Преображенский приказ. И не таких изменников отлавливали. Как он выглядит?

– Тощий, как ивовый прут, да темный. Кожа у него будто бы дуб мореный. На руках шрамы углядел, видать, от кандалов. Похоже, беглый! Руки у него длиннющие да жилистые, но силы в них немерено. На спор пальцами пятак гнул.

– Ишь ты!

– Весь кабак дивился, даже с улицы заглядывали.

– А роста какого будет? Ты записываешь, подьячий?

– Записываю, батюшка, все до последнего слова записываю, – скороговоркой отвечал подьячий.

Глаза поповича сузились, будто бы он примеривался.

– Да, пожалуй, подлиньше тебя, князь, – отвечал он, поразмыслив. – Дылда настоящая! Два аршина и с десяток вершков. Это точно. Такого и за версту разглядеть можно.

– А зенки какого цвета, не разглядел?

– Какого цвета очи, не помню, но скажу одно – темные! Дьявольские, так и горят злобою!

– Во что одет?

– Кафтан обычный, из зеленого сукна, на ногах – кожаные сапоги.

– Ишь ты… Где бывает, рассказывал?

– Про Суздаль говорил, про Владимир… Сказывал, что до Казани добрался, а там будто бы житие совсем худое. В Свияжске бывал.

Прикусив губу, подьячий быстро записывал.

– Еще что вспомнишь?

Попович пожал плечами.

– Все рассказал, Федор Юрьевич, как на исповеди.

– Ладно, ступай, нам поговорить надобно. И помни, попович, теперь ты не только за себя в ответе, но и за всю свою семью.

– Помню, князь. Как же забыть такое… – разом потемнел ликом попов сын.

– А теперь пиши, – продолжил Ромодановский, когда за поповичем прикрылась дверь. – «Я, главный судья Преображенского приказа стольник князь Федор Юрьевич Ромодановский… всем повелеваю… таких людей, которые станут без моего ведома крамольников допрашивать по слову и делу и присылать к Москве, передавать в Преображенский приказ…» Успеваешь?..

– Успеваю, государь.

– Далее пиши. «За нарушение сего указа применимы разные кары… Пусть даже если это воевода. А коли потребуется, ослушник будет бит батогами!..» Другой указ… «Всем воеводам… Разыскать и доставить в Преображенский приказ Тихона Ерофеевича Кобыльева, изменщика государева и вора!» Приметы не забудь написать…

– Пишу, государь.

– За указом должны следить приказные избы и докладывать мне еженедельно.

Грохнув входной дверью, в палаты вошел вестовой с приказным.

– Федор Юрьевич, тут письмо от шведского посла перехвачено.

– От Кинэна, что ли?

– От него самого.

– Чего же он там пишет, злодей эдакий?

– Пишет, что в нашей армии упадок и разгильдяйство…

– Ишь ты! – невольно хмыкнул князь.

– Полки составлены из одних молодых солдат, которые едва умеют обращаться с мушкетами. Пишет, что полки укомплектованы не полностью. В некоторых и вовсе не набирается одной трети. Пишет, что русских не стоит бояться, и чем быстрее Карл XII на Москву двинется, тем будет лучше!

– Вот он как заговорил, супостат! – все более хмурился князь Ромодановский. – Ведь мы его каждый раз водкой потчевали, а он даже не поперхнулся. Как же после этого скверным людишкам верить? На дыбу бы его, да розгами! – почти мечтательно протянул главный судья. – Да не поймут… Хорош, гусь! Как же вы грамоту его прочитали?

Приказный широко растянул губы:

– Как и прежде. Напоили его, князь, а когда он дрых, так грамоту и прочитали, – честно признался он, широко улыбаясь.

Судья расхохотался:

– Молодцы! Курьер-то ничего не заметил, когда проснулся?

– А чего ему? – отмахнулся приказный. – Пожалился, что голова болит. Вот мы его и далее лечили от похмелья. Два дня из трактира выбраться не мог.

– Может, он на словах чего сболтнул? По пьяному делу оно часто случается.

– Да много чего было говорено. Говорил, что ихний король с турками очень задружился. Только того и ждут, чтобы России-матушке напакостничать.

– Ничего, образумим, – пообещал Ромодановский. – А теперь пиши давай! Государю обо всем доложить надобно.