Текст книги "Жестокая любовь государя"

Тать Яшка Хромой

До самого утра на московских улицах горели костры, освещая темные углы. Нищие толпами стояли у огня, выставив к теплу руки. Со двора царя доносился бой барабанов, а по улицам, сотрясая звонкими бубенцами, бегали шуты, веселя народ. Караульщики, позабыв на время бранные слова, стаскивали хмельных на Постоялый двор.

Силантий до конца еще не уверовал в свободу, с опаской озираясь на строгих караульщиков, которые, казалось, охмелели от общего веселья, толкали друг друга в бока и смеялись вместе со всеми.

Всю дорогу Силантий помалкивал и только у Китайгородской стены повернулся к Нестеру:

– Прав ты оказался. Выпустили нас.

– А то как же! Не каждый день царь на венчание садится, такое раз в жизни бывает. Вот попомнишь мое слово, когда царь жениться надумает, так и убивцев начнут выпускать. А какие казни в ту неделю должны быть, отменят! Я эту науку не однажды прошел. Народ сказывает, когда Василий Иванович в жены Елену брал, так он всех душегубцев из темниц повыпускал. А те вслед за свадебным поездом к Успенскому собору пошли и многих живота тогда лишили. Народ-то богатый на царскую свадьбу идет, почитай, со всей округи! Вот караульщики и палят сейчас костры, где могут, чтобы никакого злодейства не вышло. Куда ты сейчас, Силантий?

Новгородец приостановился. Веселье оставалось позади и напоминало о себе только яркими языками пламени. Впереди – белая стена, похожая на темницу, из которой они только что выбрались. Морозно. Люто.

– На Монетный двор-то уж теперь не возьмут.

– Не возьмут, – согласился Нестер.

– Я более ничего делать не умею, окромя как чеканы, – который раз жалел Силантий.

– Кабы нам чеканы да кузницу свою, – мечтательно протянул Нестер, – мы бы с тобой такие гривенники делали, что от настоящих не отличишь!

– Да что ты говоришь такое! Побойся бога! Едва из темницы выбрались, и, не будь помилования, неизвестно, сколько бы сидеть! А другие, что против правого дела пошли, так пламенного олова испили.

– Да будет тебе, – махнул рукой мастеровой, – о завтрашнем дне думать надо. Не на паперть ведь нам идти!

– Что же ты предлагаешь? – призадумался Силантий.

– Ты про Яшку Хромого слыхал? – вдруг спросил Нестер.

– А кто же про него не слыхал? – изумился Силантий.

Яшка Хромой славился как известный московский вор. Некогда он был бродячим монахом: ходил по дорогам, выпрашивал милостыню. Но однажды попался на краже, за что отсидел год в монастырской тюрьме. Братия наложила на него епитимью и весь следующий год запрещала ему молиться в церкви, а велела во искупление грехов сидеть на паперти и просить, чтобы за него помолились добрые люди. А когда срок наказания иссяк, он снова сделался бродячим монахом, кочуя из одной обители в другую.

Яшку Хромого знали не только в Москве, он хорошо был известен в Новгороде, где прожил целый год и прославился как отменный кулачный боец. Приходилось ему бывать и в Переславле, в Ростове Великом, Костроме и Суздале. Монах был приметен не только огромным ростом, но и знаменит драчливым характером. Сказывают, как-то в пьяной драке набросилось на него с полдюжины молодцов, так он без особых усилий раскидал их по сторонам.

Видать, просторные русские дороги приучили к вольнице. Яшка больше не заглядывал в монастыри. Вместо того собрал он горстку таких же бродячих монахов, как и сам, и ушел в леса. Скоро о Яшке заговорили по всей Руси. Он перебирался со своим небольшим отрядом по дорогам и грабил богатых купцов.

Происходило это так: из-за леса появлялся босой и оборванный монах огромного роста, тяжелые вериги склоняли его бычью шею, через прорехи на рясе была видна власяница[27]27
  Власяница – грубая волосяная одежда, которую монахи носили на голом теле в знак смирения.


[Закрыть]; он протягивал длань вперед и слезно умолял:

– Купцы, пожалейте сиротинушку, не обидьте его отказом. Христа ради прошу, подайте на пропитание бродячему монаху пятачок.

Получив пятак, долго кланялся, но с дороги не уходил, а потом добавлял:

– Мало, государе купцы. Неужно не совестно вам? Добавьте еще.

– Сколько же ты хочешь, чернец? – удивлялся иной купец наглости монаха.

– Вот у тебя в телеге тюки, кажется, есть, а в них, по всему видать, мягкая рухлядь[28]28
  Рухлядь – движимое имущество, скарб.


[Закрыть], вот ты ее мне и отдай!

Из покорного монаха чернец превращался в атамана разбойников, на свист которого невесть откуда выскакивало с добрую дюжину таких же ряженых и уже стаскивали с телег кули, распрягали лошадей.

Но не всегда Яшке везло – в одном из таких дел прострелили ему ногу, и он прослыл Хромым.

О Яшке Хромом говорили на площадях, им пугали боярских детей, о Яшке читали указы, в которых называли его татем и вором, и за голову его московский государь каждый месяц прибавлял десять рублев. Но выловить Хромого охотников не находилось.

В народе о Яшке говорили разное: его боялись и любили одновременно. Поговаривали, что он частенько появляется на торгах ряженым, под простым платьем. Тать знал, какой из купцов в прибыли, а потому дерзкие его вылазки были всегда удачны. Яшка повсюду имел своих людей, поговаривали, даже дьяку Разбойного приказа он платил от своих щедрот.

Иногда вместе со своими людьми знаменитый вор выходил из леса и, расположившись в двух верстах от Кремля станом, палил костры. Яшка словно вызывал московского государя на поединок, показывая, что есть в окрестностях сила, способная поспорить с самодержавным величием. Тогда на ночь запирали ворота, и Яшка Хромой оставался царем посада. Он словно разделил с Иваном Васильевичем землю, отдавая ему город, себе же забирая все остальное: лес, поля, Москву-реку. Всю ночь тогда не смолкали песни, в которых слышалась разбойная удаль; визжали бабы, следовавшие за его повозками; слышался детский смех; и кто-то назойливо теребил расстроенные гусли. Яшка Хромой всякий раз исчезал вместе с рассветом. Развеется ночная мгла, а его уже и нет, только дымящиеся уголья говорили о том, что здесь ночь провел самодержавный тать Яшка Хромой.

Не однажды государев указ объявлял, что вор Яшка Хромой пойман и обезглавлен, что труп его разорван на части и брошен за Земляной город на съедение бродячим псам. И действительно, не раз ловили на московских дорогах бродячих хромых монахов, по описанию походивших на Якова, и секли им головы. Но тать Яшка только посмеивался над указами и продолжал появляться в окрестностях Москвы, будоража посады злодейским пением и звоном расстроенных гуслей.

Силантий с Нестером пошли по Арбатской дороге, мимо Лебяжьего государева двора, мимо Конюшенной слободы. Впереди возвышался купол божьего дома. Не один раскаявшийся тать нашел приют под его гостеприимной крышей. У Новинского монастыря заканчивался Земляной город. Нестер шел уверенно, Силантий чуть поотстал, но не упускал из виду его белую рубаху.

– Где же мы Яшку-то сыщем? – нагнал Нестера Силантий.

– Найдем, – уверенно отзывался тот. – Яшка везде! Если Иван – господин среди своих бояр, то Яшка – господин среди его холопов. Это кажется, что Яшки нет, власть его уходит куда дальше, чем ты думаешь.

Незаметно вышли к Москве-реке. У моста караульщики разожгли костер, над которым висел огромный котел. Варево издавало сладостный дух и вызывало аппетит. Пахло мясом. И Силантий почувствовал, как ему не хватало именно мясного супа с сытным куском. Поесть бы парной говядины, а за нее и богу душу отдать можно!

Один из караульщиков подошел к котлу, лениво ковырнул его ковшом, и котел благодарно забулькал, освобождаясь от горячих паров. Зло полыхнуло пламя, далеко в воду забрасывая огненные искры, которые рассекли темень да и погасли.

– Эй, кто такие? – лениво окликнул караульщик проходивших мимо мастеровых.

– Посадские мы, – бойко отвечал Нестер, – подзадержались малость в городе. Вот сейчас домой идем, заночевать-то негде.

– Ишь ты... посадские! – засомневался караульщик. – По харе разбойной видать, что вор. Царь-то помилование объявил, потому вас сейчас в городе как карасей в пруду. Ладно, пусти его, Григорий. Помилование так помилование. Не будем государев праздник омрачать. Пускай себе идет. Только ежели вор, дальше плахи все равно не уйдет. Не прощаюсь я с тобой, стало быть. Эй, слышь, как там тебя?!

С натужным стоном отворились ворота. Потом вновь стало тихо. На башне разбуженной птицей заскрипели часы, и на колокольне Спасской башни трижды ударили в колокол.

Была полночь.

Силантий с Нестером прошли по мосту. Где-то далеко за спиной вспыхнуло красное зарево: то догорали последние костры, и темнота еще плотнее, еще глуше охватила крепостные стены. Мост был крепкий, и толстые доски едва поскрипывали под ногами мастеровых.

– Выбрались, кажись, – с облегчением проговорил Силантий.

Дорога проходила через посад, который все еще не хотел засыпать и продолжал разделять с государем его радость. Кое-где в окнах робкими мотыльками билось пламя свечи. В одном из дворов какой-то мужик пьяно и весело тянул удалую казачью песню, а ему в ответ сонно отозвалась корова и умолкла на самой высокой ноте, не дотянув своего отчаянного «му».

Нестер и Силантий оставили позади посады и вышли на Можайскую дорогу. Они не чувствовали усталости, и рассвет показался им неожиданным. Сначала поредевшая малость тьма позволила различить впереди небольшую деревушку: дома веселыми грибками разбежались по пригорку. Потом ночь выпустила дальний лес, а сама отодвинулась к горизонту и там умирала, проглоченная красной зарей. И все отчетливее и яснее стали проступать контуры вздремнувшей чащи; ручейка, особенно голосистого в этот ранний час; поляны, белой скатертью выделяющейся на фоне темных сосен.

Вдруг Силантий увидел, что им навстречу шагает чернец. Он появился из ниоткуда, словно был порождением прошлой ночи, ее грешным плодом; а возможно, это ночь укрылась в его темной пыльной рясе до следующего дня. Вот встряхнет монах одеянием, и темнота вновь постепенно окутает землю: сначала лес, потом ручеек, а затем и поляну.

Монах шел не спеша, чуть прихрамывая, без интереса поглядывая на приближающихся путников. Высоченный и сгорбленный, он походил на жердь, обряженную в монашеское платье. Вся фигура его выражала покорность, даже колени слегка согнуты, готовые продолжить прерванный разговор с богом. Только взгляд у него был шальной и никак не хотел соответствовать униженному виду монаха.

– Милостыню не подадите? – Чернец остановился как раз напротив Силантия и внимательно посмотрел на путника.

Чеканщик поежился: таким голосом не милостыню просить, а с кистенем на большой дороге стоять.

– Пойми, добрый человек, нет у нас ничего. С острога идем. То, что было, на прокорм пошло да караульщики забрали, так что не обессудь.

– За что в остроге сидели, странники? – поинтересовался монах. – Неужно ограбили кого?

– Не грабили мы никого, мил человек, – в голос ответили мастеровые. – Служили мы на Монетном дворе у боярина Федора Воронцова, а тот вор оказался, монеты у себя в подворье делал. Вот за то и поплатились, что рядом с ним были.

– Ишь ты! Страдальцы, стало быть, – посочувствовал монах.

– Как есть страдальцы, – отозвался Нестер.

– А куда путь держите?

– Да сами еще не знаем, милой человек. Видать, туда, куда глаза укажут.

– Хм... И не боитесь? Грабят сейчас на дорогах, а то и вовсе могут живота лишить. Вот выйдет такой, как я, да и отберет все! Вы про Яшку Хромого слышали?

– Как же не слыхать? Конечно, слыхали! Только видеть его не доводилось. Лютует он, говорят.

– Лютует, – печально соглашался монах. – Находит на него такое. – И, зыркнув бесовскими глазами, добавил: – А ведь я и есть тот самый Яшка Хромой... Что? Испугались? – с довольным видом разглядывал он опешивших путников. – Эй, Балда, поди сюда! – И тотчас из кустов навстречу Нестеру шагнул детина величественного роста, огромный и лохматый, как медведь. – Обыщи-ка их. Чудится мне, что не сполна они исповедались перед иноком. Может, под портками чего утаили?

– Побойся бога, монах, – взмолился Силантий, – если мы и грешны, то уж не до того, чтобы под портками у нас шарить. Нет у нас ничего! – Балда уже сделал шаг, чтобы сграбастать молодца и заголить до самой головы рубаху. – К тебе мы идем, Яков! У тебя хотим служить!

– Ишь ты! – крякнул Яшка от удовольствия. – В тати решили податься? А не боязно? За это ведь государь наказывает. Ну-ка, Балда, покажи путникам свои руки с государевыми метками.

Громила приблизился вплотную к Нестеру и показал руки с безобразными язвами вместо ногтей.

– Видали? Вот так-то! Не далее как два дня назад у палача гостил. Вот вместо калачей ему ногти и повыдергивали. И если бы не помилование, так голову бы на плахе оставил. – И уже другим голосом, в котором слышался неподдельный интерес: – Что, действительно монетное дело разумеете?

– Чеканщики мы, резать умеем.

– Ну что ж... были чеканщики у боярина Воронцова, будете чеканщики у Яшки-вора.

Проклятие Пелагеи

После венчания на царствие Иван Васильевич с Пелагеей расстался. Обрядили ее в монашеский куколь[29]29
  Куколь – монашеский головной убор в виде капюшона.


[Закрыть] и в сопровождении строгих стариц[30]30
  Старица – монахиня.


[Закрыть] стали отправлять в монастырь. Пелагея свою участь приняла достойно: поклонилась в ноги московскому государю и перекрестилась на красный угол.

Еще вчера она была всемогущая госпожа, перед которой сгибалась дворовая челядь, а сегодня оказалась брошенной девкой. Кто-то пнул ее в спину, подталкивая к выходу, а дряхлая и злобная старица зашипела вослед:

– Ишь ты! Приживалица царственная. Теперь до конца дней своих сей грех не отмоешь. Это надо же такое сотворить – государя нашего опутала! Какая только сила в тебе сидит?!

Пелагея обернулась и, гневно нахмурив чело, прошипела:

– Прочь, старая ведьма!

Старица опешила и тихо отошла в сторону. На миг к Пелагее вернулось ее былое величие, и она, обернувшись к государю, произнесла проклятие:

– Сил тебя лишаю, царь! Хоть и молод ты, а немощным стариком станешь.

Пророчество Пелагеи Иван Васильевич почувствовал в тот же вечер, ощутив свое бессилие перед красивейшей девкой Проклой. Баба стояла нагая, без стеснения выставляя всю свою красу перед юным государем. Иван поднялся с ложа, приобнял ее за плечи и почувствовал под ладонями горячее и жадное на любовь девичье тело.

– Не могу, – с горечью признался Иван. – Пелагея всю силу у меня отобрала. Ведьма, видать, она. Иди отседова, постельничий тебя в комнату отведет.

Девка прижалась к государю, прильнула губами к его устам, словно хотела своим теплом вдохнуть в него утраченную силу.

– Государь-батюшка, любимый мой! Да что же она с тобой, ведьма такая, сделала?! Приворожила к себе, да так, что на других баб теперь смотреть не можешь? А ты обними меня, сокол мой, крепче обними. Вот так... Вот так. Силушку свою не жалей, так чтобы косточки мои захрустели. Вот так, батюшка... Вот так...

Иван так и сяк мял девку в своих руках, жадно прикладывался губами к ее груди, но чем сильнее желала Прокла, тем больше он чувствовал свое бессилие.

– Нет... Не могу... Видно, и взаправду ведьма! Околдовала меня Пелагея! Всю силушку отняла. А ты ступай... ступай...

Девка нырнула в сорочку, опоясалась и босой ушла к двери, оставив царя наедине со своим бесчестием.

Последующая ночь для юного государя стала очередной пыткой. Красивые девицы растирали его благовониями, но царь, подобно ветхому старцу, только пожирал глазами крепкие тела, не в силах разбудить в себе былую страсть.

Иван не выходил из своей комнаты уже двое суток, закрывался даже от ближних бояр, и только дьяк Захаров, сделавшийся любимцем царя, да митрополит Макарий осмеливались нарушить его покой.

Между тем о позорной слабости государя заговорили по всей Москве. На Постельничье крыльцо, где обычно коротали свое времечко стряпчие и дворяне, кто-то из бояр вынес весть о недуге царя, а оттуда неожиданная новость шагнула в город.

Наконец Василий Захаров дал совет:

– Раз Пелагея-ведьма порчу на тебя навела, порчу ту извести надобно.

– Как же это сделать? – с надеждой вопросил царь.

– Есть такие бабки, которые хворь всякую снимают. Поплюет иная по углам, так болезнь тотчас и отпадает, как будто ее и не было. А Пелагея – ведьма! Истинно ведьма! Только теперь царскому суду ее не предашь, в монастыре упряталась. А так гореть бы ей на осиновых угольях.

Вечером к государю Васька Захаров привел двух старух, настолько древних, что плесень на их лицах выступала темными пятнами. Их глаза, провалившиеся глубоко в орбиты, посматривали вокруг настороженно и строго.

Это были знахарки, известные всей Москве: тетка Агафья и тетка Агата. Они походили друг на друга так же, как их имена. Даже морщины на лицах у них были одинаковые. Уже второй десяток лет знахарки не расставались со вдовьими платками, похоронив и мужей, и состарившихся детей. Смерть, видно, совсем позабыла про них, забирая уже к себе старших внуков и оставляя женщин в полном одиночестве.

Вошел государь.

Старухи поплевали вокруг, изгоняя бесов, а потом одна из них обратилась к царю:

– Ты, Иван Васильевич, причину бы показал, – трудно от сглаза лечить, когда не знаешь, с чего началось. Ты нам все расскажи, как матушке бы своей рассказал, а мы тогда в тебя силу и вольем.

Иван Васильевич оторопел: не было того, чтобы государь перед старухами исповедовался. Одно дело – с девкой забавы ради наслаждаться, совсем другое – нутро свое оголять.

А Васька Захаров не отходил от Ивана ни на шаг, нашептывал в ухо:

– Государь, так для волхвования надо.

Иван Васильевич поколебался, посмотрел на старух, потом смело к самому горлу оттянул рубаху и распоясал порты.

– Не робей, государь, скажи все как есть, – подбадривала Агафья. – Чай, и нам когда-то доводилось мужнину плоть зреть. И детишек рожали! Ишь ты... – непонятно чему подивилась старуха. – Эй, милок, мы твою хворь разом изгоним. Будешь богатырем, как и прежде. Девок станешь любить так, что и сносу твоей игрушке не станет.

Старуха достала из котомки горшок с зельем, побрызгала темной жижей на ноги Ивану Васильевичу, а потом принялась нашептывать:

– Изыди, нечистая сила, от доброго молодца. Уходи в леса и за моря, да за поля дальние. Сгинь во тьме непросветной, растворись во свете утреннем, а молодец наш Иван Васильевич пусть будет, как и прежде, силен и до баб спелых охоч.

Старуха Агафья беззастенчиво тронула Ивана Васильевича между ног, и он почувствовал, как в нем вновь проснулась мужская сила. Вот как бывает: девки молодые не могли разогреть его кровь, а подошла старуха и растревожила. Может, девицы попадались царю не такие умелые, как эта пахнущая землей бабка?

Иван Васильевич невольно застеснялся проснувшейся в нем силы.

– Ты, бабка, поскромнее была бы...

Агафья, не обращая внимания на замечание царя, поливала его зельем, мяла и тискала восставшую плоть, а потом, когда государь почувствовал себя, как и прежде, сильным, уверенно распорядилась:

– Надень портки, батюшка Иван Васильевич, теперь-то уж девок тебе не придется бояться!

Следующую неделю царь провел в безудержном разгуле, наверстывая упущенное за время неожиданного «поста». Иван Васильевич, как и прежде, разъезжая по Москве, весело шлепал встретившуюся девку по заду и присматривал для себя новую зазнобу. Государево сопровождение, такие же сорванцы, как и сам царь, бесстыдно пялились на молодых баб и девок и, не стесняясь в посулах, завлекали молодых в кремлевский дворец.

Однако Ивану веселиться пришлось недолго – опять в него вернулся знакомый недуг. Он снова ощутил свою немощь перед посадской девкой Проклой, призванной боярскими детьми к государю для веселья. Целый день Иван молился в надежде вытравить изъян, клал бесчисленные поклоны, окуривал одежды сладким ладаном, а вечером в хоромы к царю явился Блаженный Василий.

Старик был известен всей Москве своими пророчествами: глянет на человека и укажет, сколько тому годков отпущено, а однажды, сидя на паперти Благовещенского собора, сказал, что в Новгороде пожар великий. Послали гонцов. Так оно и оказалось.

Василий носил на теле густую власяницу, с которой никогда не расставался, на тяжелой цепи болтался огромный железный крест, и вся его одежда состояла из старой рубахи и ветхих портов. Дома у Василия Блаженного не было, спал он всегда под открытым небом, презирая зимой лютую стужу, а летом дождь. Но чаще всего он останавливался на ночлег в городской башне, где размещалась темница для квасников, и ночь напролет вещал грешникам поучения о неправедности пьянства.

Старец Василий запросто входил во дворец, куда не смели появляться знатные чины. Не раз и самому Ивану он делал отеческие замечания, укоряя его за блуд.

Василий прошел мимо караульщиков, которые не смели остановить его из суеверного страха. Старик уверенно пересек двор и неторопливо стал подниматься по Красному крыльцу, прямо в Верх к государю. Блаженного признали и здесь: караульщики расступались проворно, как если бы это был сам царь, только шапки разве что не ломали и в поясе не согнулись. В тереме у палаты государя застыли двое рынд; слегка помедлив, расступились и они.

Василий Блаженный застал царя в молитве.

Выставив голые пятки к выходу, Иван каялся. Лицо его было мокрым от усердия. Волосы слиплись от пота и неровными прядями спадали на лоб. Иван Васильевич заметил вошедшего, но молитвы не прекратил, дочитал до конца прошения, доклал поклоны и только после этого поднялся на ноги.

– Чего тебе? – буркнул царь, отряхивая с портов приставший сор.

– Пришел я к тебе, батюшка государь, чтобы чертей изгнать из твоей комнаты, что по углам прячутся.

Василий развязал котомку, достал оттуда несколько камней и стал бросать их по углам.

– Чу, окаянные! Пошли прочь! Чу, изыди, сатана! – приговаривал Блаженный. – А ты куда запрятался?! А ну вылазь! Не мешай царю отдыхать! А-а-а, испугался! Вот тебе! Вот! – бросал Блаженный камешки. – Получай в лоб! Ага, попал!

Василий совсем не обращал внимания на Ивана, который замер посреди комнаты и испуганно наблюдал за битвой Блаженного с бесами. Босой и простоволосый государь походил на дворового мальчишку, который нелепым случаем оказался в царских палатах. Желтый порхающий свет свечей падал на его лицо и выхватывал из темноты глаза, полные ужаса. А Василий, поправ государевы страхи, приблизился к самым углам и топтал бесов грязными голыми пятками. Когда наконец дело было выполнено, пришло время праздновать победу.

– Всех бесов изгнал, – удовлетворенно признался Василий. – Целая тьма у тебя их собралась, видать, со всего двора. Видно, грешишь ты много, Ванюша, вот потому они к тебе и сбегаются. У святого человека бесов не увидишь, а у тебя хоть и иконы висят, да совсем они их не боятся. По-новому освятить их нужно! Ну да ладно, изгнал я их, теперь они долго не появятся. А ты обулся бы, государь. Вижу, что гордыню свою перед богом умеряешь, только ведь все это от сердца должно идти. Покорность показываешь, а вот сам о другом думаешь. Знаю я все про тебя, Ванюша-государь, мне об этом бог в самые уши нашептывает. Грешен ты! Про болезнь твою знаю и про знахарок ведаю, что тебя от хвори спасали. – Царь, присев на сундук, с силой натягивал сапог на пятку. – Только знахарки здесь не помогут! – приговорил Блаженный Василий.

Иван так и застыл, не одолев сапога, и сафьян гармошкой собрался у самого голенища.

– Как так?!

– А вот так, Ванюша!

– Может, они порчу навели?.. На костре сожгу!

– Старухи здесь ни при чем, – отмахнулся Василий. С его лица спала обычная строгость, и теперь он походил на дворового берендея, который частенько ублажал государя сказками. – Это воля господа! А он вот что мне велел тебе передать... Как только ты женишься, так сразу к тебе мужеская сила вернется.

С лица Ивана уже сбежал испуг. Он обулся, аккуратно разгладил ладонью цветастый сафьян, на голову надел скуфью[31]31
  Скуфья – здесь: домашняя шапочка.


[Закрыть].

Василий Блаженный был известен на всю округу своими предсказаниями, и не было случая, чтобы старик оказался неправым.

– Женишься, государь, так в первую брачную ночь силу приобретешь, – запустил корявые пальцы Блаженный в седые кудряшки бороды. – А сейчас господь распорядился, чтобы пост был, чтобы очищенным к супружескому ложу явился. Ну ладно, государь, я передал тебе его слова, а теперь мне идти нужно.

Блаженный ушел так же неожиданно, как и пришел. И если бы не отсутствие тревоги, которую он снял с души и забрал с собой, можно было бы подумать, что все это показалось.