Текст книги "Жестокая любовь государя"

Разбор челобитных

Мастеровые в грамоте были не сильны, и потому, заплатив гривенник дьяку Разрядного приказа, Нестер попросил написать прошение царю.

Дьяк, плотный, невысокого роста мужичонка, хмельным взглядом стрельнув на гривенник, который беспокойно зазвенел на столе, согласился немедленно.

– Стало быть, прошение писать надумали самому государю? – упрятал он монету глубоко в кафтан.

– К нему, – отвечал Нестер. – Отпиши ему об том, что желаем быть при его милости, как и прежде, чеканщиками, и что в плутовстве боярина Монетного двора Федора Воронцова замешаны по наговору... Напиши еще, что служить царю мы будем пуще прежнего, если поверит государь-батюшка крестному целованию холопов своих.

Дьяк слушал молча, поглаживая пятерней большую плешь, которая блестела особенно сильно не то от выступившего пота, не то от частого поглаживания. Ворот кафтана у дьяка был распахнут, а на сорочке виднелось отвратительное жирное пятно.

– Доброе письмо будет, – качнул он головой и стал ножиком править перо. – Напишем так... «Великому князю, царю и самодержцу всея Руси Ивану Четвертому Васильевичу Второму от холопов его челобитная»... Как тебя звать?

– Нестер... а товарища моего Силантий, – живо отозвался кузнец, несказанно довольный высоким слогом письма.

– «...Нестера и Силантия. Позволь, государь, как и прежде, заняться чеканным делом...»

Нестер и Силантий вместе с другими просителями остановились на Гостином дворе, где обычно устраиваются жалобщики, приезжавшие в Москву за правдой со всей волости, а то и с дальних окраин Руси. Ябеды были отданы в приказ, и жалобщики с нетерпением ждали вызова на Челобитный двор. После трех суток ожидания на Гостиный двор явился посыльный и, грозно глянув на просителей, застывших перед ним, как перед важным чином, сообщил, что выслушать их готов сам государь Иван Васильевич, а потому они должны не мешкая ступать в Кремль.

Наделав паники среди жалобщиков, посыльный уехал, а Нестер с Силантием долго не могли решить, в чем предстать перед самодержцем.

Наконец, собравшись и нарядившись, ябедники гуртом затопали в Кремль.

– А царь-то нас по тяжбе каждого вызывать будет? – спрашивал у Силантия здоровенный детина. – Или разом всех заслушает?

Было видно, что он робеет, и его тревога понемногу перебралась и в чеканщика.

– Думаю, разом всех. – Поразмыслив недолго, добавил: – А может, и каждого в отдельности.

Показался Кремль: празднично полыхали на заходящем солнце купола Архангельского собора. Мужики замешкались, а голос караульщика уже торопил:

– Ну чего стали? Царь-батюшка ждет!

Они прошли на царскую площадку – прямо перед ними Грановитая палата и множество крестов на самой крыше заставили еще раз согнуться. Здесь же, на площадке, расхаживали бояре, дьяки, по каким-то делам сновали служилые люди.

– Красное крыльцо решеткой закрыто, – подивился детина. – Мне приходилось бывать в Кремле, но такое я впервые вижу.

Увиденному великолепию ребячьим восторгом дивился и Силантий. Вот какой красотой себя царь окружил! Однако решетка перед Красным крыльцом было делом невиданным.

– Как же царь спускаться будет? Не положено государю через задние покои шастать, как простому служилому.

– А может быть, Красное крыльцо наколдовал кто, вот и держат за решеткой, пока колдовские чары не сойдут?

Но скоро на Красное крыльцо один за другим стали выходить ближние бояре. Силантий среди прочих узнал и бывшего дьяка Монетного двора Василия Захарова. Он красовался рядом с Михаилом Глинским и внимал его быстрым речам. На самой верхней ступени застыл Федор Шуйский; прячась от слепящего солнца, боярин из-под руки смотрел на двор. Затем показались князь Юрий Темкин и Захарьин, и караульщики, желая оказать честь родне царя, распахнули двери перед Григорием Юрьевичем поширше.

Вдруг двор перестал скучать. Оживился.

– Рынды кресло для государя несут, – послышалось из толпы.

Действительно, четверо рынд несли царское кресло и бояре, забыв про степенность, проворно отходили в сторону, пропуская государеву стражу. Отроки поставили кресло на самую верхнюю ступень и застыли по обе стороны, а следом в сопровождении караульщиков появился и сам Иван.

– Государь вышел!

– Царь идет!

Иван Васильевич, совсем не обращая внимания на приветствие слуг, уселся в кресло, обхватив крепкими пальцами резные подлокотники.

Жалобщики ошалели от увиденного, от присутствия царя и ближних бояр и, замерев в поклоне, стали ждать разрешения разогнуться.

На площадку вышли три дюжины жильцов и, выставив вперед рогатины на просильщиков, потребовали:

– К царю идите! К самой решетке! Иван Васильевич вас видеть желает.

– Это что же, мы через решетку на царя смотреть будем? – подивился Силантий.

Он вдруг увидел, что слуги отступили к самым палатам, взошли на ступени собора и только ябедники оставались бестолково стоять посредине царской площадки, отгороженные ото всех тяжелыми рогатинами.

Силантий почувствовал, что его обуял страх, отражение которого он видел на лицах остальных жалобщиков. Многие из мужей то и дело крестились, а Нестер быстро шевелил губами, читая молитву.

– Пошевеливайтесь! Живее! – зло торопил сотник и острым концом пики подгонял особенно нерадивых.

– Что же это они надумали? Чего это они с нами сделать хотят? Вот угораздила же меня нелегкая! – роптал рядом здоровенный детина.

Царь что-то говорил окольничему Федору Басманову, и тот закатывался смехом, от которого у посадских подгибались ноги. Было в этом хохоте что-то жутковатое. Бояре и дворовые переглядывались между собой, догадываясь о предстоящей потехе. Умеет же государь и себя развеселить, и других распотешить.

Вот Басманов распрямился, озоровато оглядел бояр и с улыбкой, которая сводила с ума не одну дюжину боярышень, сообщил смиренно замершим просителям:

– Великий государь наш, великий князь и царь всея Руси Иван Васильевич решил пожаловать вас своей милостью!..

Голос у Федора Басманова задорный и звонкий, с лихвой обещающий разудалую потеху. Посадские повалились на колени, пачкая в пыли лохматые чубы, а Федор все так же весело продолжал:

– Милость эта в том, что изволил царь Иван Васильевич допустить вас к потехе перед ним и людьми боярскими! Так потешьте же его на славу, не уроните чести своей!

Свистнул Басманов соловьем-разбойником, и тотчас из глубины двора показался рыжий медведь, которого на длинных цепях, продетых через нос, вели за собой два царских конюха.

Толпа ахнула и поспешно расступилась, пропуская громадину в центр круга, где продолжали стоять на коленях посадские жалобщики. Следом за этим медведем вели еще двух. Один из них был лохматый и черный, как сажа, особенно крупен и возвышался над остальными зверями на половину туловища. Исполин то и дело останавливался, задирал голову вверх и принюхивался. Третий медведь был не слишком большой, но верткий, и, если бы не тяжелая цепь, которая то и дело сдерживала его шаг, он пробрался бы через заслон и ушел восвояси.

В центре огромного круга, окруженного рогатинами, оставались только жалобщики, медведи и конюхи.

– Да что же это делается-то?! – кричал детина. – Неужно медведями травить станут?

Звери, приученные к таким забавам, показывали нетерпение, озираясь на хозяев, и если бы не цепь, которая раздирала ноздри адской болью и досадно осаждала каждый шаг, они бы уже уняли свою злобу.

– А может, постращают да и отпустят? – надеялся Нестер, пытаясь вжаться в тесноту круга. – Упаси, господи! Упаси меня, господи!

Федор Басманов продолжал озирать царскую площадку, наблюдая за тем, как шаг за шагом медведи приближаются к жалобщикам, которым уже некуда было отступать – острые бердыши жильцов беспощадно кололи, выталкивая мужей на середину круга.

Басманов дважды свистнул, и, подчиняясь привычной команде, а может быть, осознав желанную свободу, медведи мгновенно ринулись на просителей, и те рассыпались в разные стороны.

В два прыжка рыжий медведь настиг здорового детину, ударом растопыренной лапы разодрал ему череп и мгновенно подмял под себя. Хрустнули сломанные кости, и ябедник умолк. А медведь стал аппетитно слизывать кровь с мертвого лица.

Крики о помощи перекрывали громкий хохот – это веселился Иван Васильевич, он даже привстал с царского места, чтобы получше разглядеть потеху.

Черный медведь, поднявшись на задние лапы и размахивая передними – будто красуясь перед важными вельможами, – вспарывал мужикам животы когтистой лапой.

Третий медведь, самый маленький и верткий, догонял челобитчиков, раздирал им лица и сразу терял интерес.

Силантий видел, как Нестер оступился. Он еще успел заметить его глаза, полные ужаса, и сразу живая огромная туча накрыла его, растоптав лапами. Царская площадка наполнилась мольбой о помощи, предсмертными стонами, руганью. Вокруг посмеивалась челядь, а сверху Иван потешался над беспомощностью холопов. Кто-то пытался защищаться, закрываясь руками, но это только будоражило зверей, и новый приступ хохота доносился на царскую площадку, когда медведь единым ударом лапы срывал с лица кожу.

Чеканщик попытался пробраться через выставленные колья, но караульщики, разодрав на нем кафтан, вытолкнули вновь к медведям.

На царской площадке застыли трупы, стоном исходили покалеченные; с неестественно заломанными за спиной руками помирал Нестер. Медведи все не унимались – разгоряченные свежей кровью, они трепали даже мертвых.

Силантий увидел смерть в виде рыжего медведя, который уже поднялся во весь рост, чтобы навалиться на него всей тушей. Чеканщик рассмотрел окровавленную пасть, большие черные злобные глаза. Он даже успел разглядеть небольшую плешь на рыжей шерсти около самого уха, видно, полученную зверем в одном из поединков. Силантий почувствовал, как замер двор, чтобы сполна насладиться предстоящим зрелищем; мгновение понадобилось новгородцу, чтобы оторвать надорванный рукав и бросить его прямо в злобную морду зверя. Медведь сграбастал подарок лапами, потеряв всякий интерес к человеку. По двору прокатился не то вздох разочарования, не то выдох облегчения.

А зверям теперь наскучила забава, они отошли от поверженных ябедников и, слизывая кровь и мозги с волосатых пастей, уселись в кругу.

Царь, поманив к себе Федора Басманова, наказал:

– Трапезу готовь!

– Слушаюсь, государь. – Окольничий удалился выполнять распоряжение Ивана.

Царь еще некоторое время сидел, рассчитывая увидеть продолжение забавы, но медведи безразлично созерцали груду побитых тел, дворовую челядь и самого Ивана Васильевича. Государь поднялся и, постукивая жезлом по мраморным плитам, скрылся во дворце. Следом за царем потянулись и ближние бояре.

Рынды расторопно ухватили трон и поспешили во-след Ивану Васильевичу.

Когда Красное крыльцо опустело, конюхи, крадучись, добрались до цепей и, разрывая медведям ноздри, потянули за собой.

– Как ты медведя-то ловко обманул! – подивился один из отроков. – Когда он на тебя пошел, думал, подомнет под себя, а ты вон как... выкрутился! Честно говоря, жаль мне вас было, когда мы медведей привели. А если смеялись, так не от веселья, а от страха. На твоем месте и я могу быть, если самодержец осерчает. – И он, потянув цепь, повел за собой присмиревшего рыжего медведя, который сейчас напоминал послушную собачку, следуя за своим хозяином. Силантию уже с трудом верилось, что еще минуту назад его когтистые лапы несли смерть. Только кровь на морде, которая не успела запечься, и шерсть, торчащая во все стороны грязными красными сосульками, напоминали, что это действительно так.

Разомкнулся послушно строй ратников, и сотник, который еще недавно велел наставлять на жалобщиков рогатины, подошел к Силантию, бестолково стоящему посреди площадки, и повинился:

– Не по своей воле, православный. Забава это такая у государя. Может, квасу желаешь испить? Он у нас ядрен!.. А коли вина хочешь, так мы мигом!

– Вина! – стал помалу отходить Силантий.

Один из караульщиков принес братину[40]40
  Братина – большая чаша.


[Закрыть], доверху наполненную рубиновым вином, и чеканщик, приложившись к ней пересохшими губами, пил жадно, взахлеб, глотал хмельную влагу большими глотками, а она не хотела проваливаться вовнутрь, все стекала по белой сорочке кровавыми густыми струйками. И когда наконец питие было одолено и Силантий почувствовал, что его стало забирать хмельное веселие, он криво улыбнулся и, возвращая братину ратнику, признался:

– Пасть-то у него в крови была, когда он на меня шел. Думал, смерть моя пришла, никак не ожидал, что на государевом дворе богу душу отдавать придется. Однако поживу еще! – И уже совсем невпопад: – Может, душу бес у меня забрал?

Ратники переглянулись и отошли в сторону – видать, умом тронулся. После царских забав такое случается.

Убиенных ябедников уже складывали на телеги. Рядком, один подле другого. На камнях оставались лужи крови, и дворовые тотчас посыпали их опилками. Набралось двенадцать душ, которые уместились на две телеги, тринадцатым был Нестер.

Силантий подошел к сотоварищу. Тот еще дышал и, глядя прямо перед собой, узнал склоненное бородатое лицо.

– Силантий... вот и жалобу я царю подал... Кто бы мог подумать... – Лицо у Нестера было рвано, видать, кровь вытекла почти вся, и сейчас через раны она проступала каплями. – Не думал, что так кончу... Эй! Детишек не успел нарожать, вот об чем жалею. А ты к Яшке Хромому возвращайся. Царская милость хуже немилости разбойника.

Выдохнул глубоко Нестер и помер, а дрожащие руки Силантия сами собой потянулись к его лицу, чтобы прикрыть застывшие веки.

Два чубатых отрока из царской челяди вели промеж себя разговор, то и дело поглядывая на Силантия:

– ...Медведь взгляда человеческого страшится, вот оттого глаза и дерет. Лапищами за затылок схватит и кожу на зенки натягивает... Сгинули грешные, спаси господь их невинные души!

Иван и Анастасия

Анастасия Романовна находилась у себя в тереме, когда услышала громкие голоса и следом за этим раздался грозный медвежий рык. Царица откинула в сторону занавесь и приникла к оконцу: перед Красным крыльцом, на царской площадке, три медведя яростно раздирали толпу посадских, которые пытались спастись бегством.

Анастасия не могла произнести даже слова, рыбой, выброшенной на берег, ловила ртом воздух. А когда спазмы спали, она закричала что есть силы, пугая своей неистовостью боярышень:

– Да что же это делается?! Что же он на дворе-то учинил?! Неужно не понимает, что люди это, а не звери какие!

– Что там, государыня?!

– Медведи всех людей порвали! Как же теперь мне на царя-то смотреть!

Девки стояли в растерянности, не зная, как же подступить к царице, а ближняя боярыня Марфа Никитишна, махнув платком, прогнала их в другую комнату и по-матерински ненавязчиво стала утешать государыню:

– А ты как думала, матушка! И поплакать в замужестве придется. С мужем жить – это не мед распивать! Царь Иван хоть и батюшка для всех, но годами еще мал. Подрасти он должен, вот оттого такие забавы себе и устраивает. Ты прости ему этот грех. Неразумен пока твой суженый. А вот как дите ему родишь, так он сразу изменится.

Царица, уткнувшись лицом в мягкое плечо боярыни, выплакивала горе до последней капли:

– Разве я знала, что царь таким будет? Ведь еще вчера он со мной добр был, а сегодня так осерчал, как будто я ему и не жена. А в опочивальню, когда я еще на постели лежала, боярина вызвал. Настькой меня назвал и сказал, чтобы не перечила, а коли надумаю прекословить, так вообще в монастырь запрет!

– Не со злобы это царь говорил, – гладила Марфа Никитишна ржаную голову государыни. – Бывает у него такое, а сам он отходчив, матушка. Жена ты ему теперь и тропиночку к его сердцу шальному отыскать должна. Вот тогда ты его на доброе дело и сумеешь наставить.

– Как же мне его наставить, боярыня, если он меня слушать ни в чем не хочет?

– В этом и заключается наша женская премудрость, чтобы мужика понять. Он свое делает, а ты ему про свое говори, да так, чтобы он не понял, откуда воля исходит. Вот тогда дела у вас на лад пойдут. А Ивана Васильевича ты поймешь! – уверенно махнула рукой боярыня. – Молодой он еще, а несмышленый потому, что матери рано лишился. Смилостивись над ним, пожалей его, вот он душой и потеплеет.

В трапезную в сопровождении бояр ввалился Иван.

После медвежьих игр настроение у царя заметно поднялось: он шутил, был весел, дружески похлопывал ближних бояр по плечам. И князья сдержанно гоготали, с почтением принимая расположение царя. Но вот с его губ слетела улыбка, и он грозно вопрошал:

– Где царица? Стольники, звали ли вы государыню к обеду?

Перепугались и бояре. Сколько раз приходилось им наблюдать эту перемену в настроении царя. Характер у Ивана что погода в осеннюю пору: приласкает солнце теплым лучом и вновь за темную тучку спрячется. И если грозен царь, то уж лучше согнуться сейчас, чем вообще без головы остаться.

– А как же, государь! Звали, – переполошился старший стольник. – Сам ходил матушку ко столу звать. Вот и место мы для нее приготовили по правую руку от тебя.

На столе стояли два кубка, один для государыни.

– Позвать ее еще раз! Или Настька думает, что царь у стольной палаты с поклонами ее встречать обязан? – Тяжелый посох с грохотом опустился на пол.

Бояре, перепуганные неожиданной яростью государя, метнулись из трапезной кликать царицу.

Иван Васильевич сел на свое место, и стольники с подносами уже бежали к нему. Царь взял огромный кусок белорыбицы.

– Вина красного! – пожелал Иван.

Дежурный стольник налил маленький стаканчик вина и вылил его в себя одним махом. Государь внимательно следил за тем, как расплывалось в удовольствии лицо отрока.

– Вкусна, царь, – заверил стольник, – так по жилочкам и разбежалась.

– Наливай!

Отрок опрокинул длинный носик кувшина прямо в кубок царю. Весело полилось вино, наполняя его до самых краев.

Бояре, посланные за государыней, виновато застыли у порога:

– Царица Анастасия Романовна сказалась больной и к столу прийти не может.

– Звать царицу! – сурово наказал Иван Васильевич. – Так и скажите: если не пойдет, как девку простую, повелю с постели за рубаху волочить!

Скоро появилась Анастасия. Лицо без румян, и сейчас она казалась как никогда бледной.

Иван опять сделался веселым. То и дело наказывал стольникам подливать вина и наливки, громко смеялся и без конца обращался к боярам:

– Ну, потешили меня медведи. Уважили своего хозяина! И пяти минут не минуло, как дюжину мужиков на землю положили! А тот детина, что в красном кафтане, руками пытался идти на зверя. Вот уморили! Да разве такую глыбину повалишь?!

Бояре вторили царю дружно, перебивая друг друга. Медвежья потеха запомнилась и им.

– А один-то аж на карачках побежал! Видно, зверем хотел прикинуться, так медведь его за своего не принял. Хвать лапищей по затылку и перевернул на спину, – орал Федор Басманов, не замечая того, что задел локтем кубок с наливкой, который тотчас опрокинулся, заливая порты и кафтаны сидящих рядом бояр. Да кто посмеет обидеться на любимца царя! – А другой, как зверь, рычать начал, а он возьми да хрясь ему по мордасам!

За столом то и дело раздавался хохот, бояре были оживлены. Царь не замечал Анастасию, а она, не притрагиваясь к еде, сидела молчком.

– Славно мы повеселились! Я все жалел, что женушки моей разлюбезной со мной на Красном крыльце не было, – говорил хмельным голосом Иван. – Такую потеху и ей увидеть не грешно, вот с нами бы на славу повеселилась! Но вот в следующий раз обязательно прихвачу, так и знай, Анастасия Романовна! – И трудно было понять царице, что же пряталось за этими словами – расположение или угроза.

– Вина мне! – неожиданно пожелала царица.

И стольник, стоявший рядом, не показывая удивления, налил Анастасии белого вина.

В этот день погода не удалась, к вечеру стылый холод заполз в терема, застудил все горницы и палаты, заставил бояр и боярынь кутаться в теплые меха. Печники уже вторую смену раздували печи, но они, ненасытные гигантские звери, пожирали огромные поленницы и не желали давать тепла, а то и вовсе гасли, ядовитым чадом наполняя палаты.

Дежурный боярин ходил по дворцу и материл печников, которые в ответ разворачивали испачканные в саже рожи и тихо роптали:

– Стараемся мы, боярин... Как можем стараемся! Только не хотят они гореть, холеры эдакие! Не самим же нам на дрова садиться. Мы уже и лапнику понатаскали, и щепы разбили. Не горит! Словно заговорил кто.

Боярин и сам видел, что холопы стараются, ходят печники по дворцу чумазые – темная сажа на руках и лицах, и ругался он больше для порядку.

И вдруг проступили на небе звезды, поленницы весело затрещали, выбрасывая в ночную мглу снопы жалящих искр. Ядовитый желтый дым повалил сразу изо всех труб, наполняя дворец радостным теплом.

Анастасия Романовна после обеда, сказавшись больною, ушла в терем, а царь ее не тревожил, только раз отправил Басманова справиться о здоровье. И когда окольничий вернулся, чтобы доложить, Иван безразлично махнул рукой и сказал:

– Ладно, будет с нее. Полегчает авось...

Анастасия уснуть не могла. Рядом на сундуке посапывала ближняя боярыня, а она искренне завидовала ее беспамятству. Едва царица закрывала глаза, как чудилась ей сцена, которую она наблюдала днем: медведь огромными лохматыми лапищами хватает детину и подминает под себя, а на лице болтаются лоскуты кожи. Однажды она даже вскрикнула, и боярыня тут же пробудилась и, оборотясь к царице, сонно спросила:

– Может, ты хочешь чего, матушка?

– Спи, Марфа Никитишна, спи. Это я так, почудилось.

Боярыня вновь заснула, а Анастасии по-прежнему не спалось. Ласково потрескивали в печи поленья, отбрасывая на середину комнаты через узкие щели красный свет. Было уютно и тепло.

Дверь открылась совсем неслышно – едва пискнула иссохшая петля и умолкла. А вслед за этим послышался осторожный шаг, и комнату осветил фонарь.

Это был Иван.

Государь, словно вор, пробирался в комнату царицы. Анастасия хорошо видела его лицо. Сейчас оно выглядело старше, и в запавших щеках прятались тени. На плечах домашний халат из красного сукна. Иван любил этот халат, подарок польского короля, и узоры, вышитые на рукавах, казались сейчас золотыми.

Государь поднял фонарь высоко над головой, и желтое пламя неровным светом забралось в темные углы, запрыгало по стенам, озарило постель царицы. Подле нее на сундуке дремала ближняя боярыня, которую не разбудил легкий шаг царя, и только когда одна из половиц, прогнувшись под тяжестью государевой мощи, жалобно ойкнула, боярыня открыла глаза.

– Государь! Иван Васильевич! Ты бы сказал, государь, тогда бы я и не пришла, – оправдывалась боярыня. – Царица иной раз киселя из клюквы просит...

– Поди прочь! – беззлобно прервал объяснение боярыни Иван. – Мне с царицей потолковать надобно.

Марфа Никитишна встрепенулась и, подпоясывая на ходу платье, удалилась.

Царь не садился, как будто дожидался приглашения Анастасии, словно не он здесь хозяин и не ему принадлежала комната, дворец и находившаяся в нем челядь.

Но царица молчала, притянув к самому подбородку одеяло. Иван Васильевич, не дождавшись приглашения, опустился на самый край широкой постели. От пытливого взгляда государя не ускользнуло, как Анастасия слегка отодвинулась. Однако это движение не походило на приглашение супруги занять брачное ложе. Скорее всего, оно напоминало страх небольшого зверька перед сильным и могучим хищником, каким в действительности был государь.

Царь нахмурился.

– Не ждала? – спросил он.

– Не ждала, Иван Васильевич.

Самодержец оперся дланью о постель, и ладонь ощутила тепло на том самом месте, где только что лежала Анастасия. Иван поставил на сундук фонарь, который осветил бледное лицо царицы.

– Дрожишь? – невесело поинтересовался государь. – Если не пожелаешь, то не трону... Одиноко мне на белом свете, Настя. Говорю тебе, как перед судом божьим, – один я! Батюшки я не помню совсем, матушки тоже рано лишился. Помню ее руки, добрые такие, ласковые. Все по голове меня гладила и приговаривала: «Ванюша, свет мой, радость моя единственная». Теперь только ты одна у меня и есть, Анастасия. Боярам я не верю, – махнул Иван рукой. – За медный алтын продать могут. Это я сейчас окреп, а раньше бывало, когда совсем отрок был, так они меня за волосья драли! Одежду какую попросишь, так давать не хотят! Говорили все: «Ты, Ванька, старое донашивай!» Вот так и бегал я в малолетстве разутый да голодный, как же тут не обозлиться. И ни одной родной души во всем царстве! Если я и бываю груб, Анастасия, так ты уж прости меня, грешного, не со зла я так поступаю. Ты веришь мне?

В голосе Ивана ощущалась такая надежда, что погасить ее было невозможно.

– Верю, Ваня, верю, мой государь. Иди же ко мне, дай я тебя обниму крепко.

На мгновение Анастасия почувствовала себя матерью: взять бы да и подержать государя на руках! А Иван уже склонил голову к ее груди и просил ласки. И она осторожно, как смогла бы сделать это только любящая женщина, притронулась ладонью к жестким волосам мужа. Только сейчас поняла Анастасия, что перед ней был мальчишка, по прихоти судьбы облаченный в царское одеяние.

– А ты приляг подле меня, государь.

Самодержец скинул с себя халат, подумав, отцепил с шеи крест и лег рядом с царицей. Анастасия вдруг почувствовала, что к ней вернулось то волнение, которое она впервые испытала, шагнув в царскую опочивальню. Тогда Иван был нежен и, придавив ее всем телом, дал почувствовать благодать.

Царь лежал на спине, курчавая борода строптиво топорщилась, волос в свете тлеющего фонаря казался рыжим.

Анастасия ждала, что сейчас Иван вытянет руку и притронется к ней, но царь лежал неподвижно. Тогда она повернулась к государю, прижалась к его плечу и поцеловала в колючую шею.

Анастасия боялась открыть глаза, боялась спугнуть радость, которая заворожила ее тело. Она еще продолжала отвечать на толчки, а когда уже не стало сил, царица расслабилась; и легкий крик радости вырвался из ее горла.