Текст книги "Стальная память"

– Мы с тобой никогда не дружили и в приятелях не состояли, – отрезал Михаил Чуприн. – Это из-за тебя и таких, как ты, я лишился всего, что должен был иметь по праву рождения. И ты за это сполна мне ответишь. А деньги и драгоценности ты сам мне отдашь, никуда не денешься! – зловеще закончил свою речь Михаил Никодимович.

Через неделю бывшего работника городского совета Коваленко расстреляли вместе с двумя партизанами, пришедшими в город для установления связи с орловским подпольем.

Заслуги Чуприна перед Третьим рейхом были оценены по достоинству. Ему было назначено максимальное для служащих в «русском гестапо» жалованье в сумме двести рейхсмарок, а первого апреля сорок третьего года на торжественном собрании сотрудников Сыскного отделения городской полиции Михаилу Никодимовичу был вручен орден «За храбрость» «за плодотворную работу на пользу общественной безопасности и спокойствия».

К лету одна тысяча девятьсот сорок третьего года Сыскное отделение города Орла насчитывало уже около пятисот человек, полторы сотни из которых числились тайными агентами полиции. Вербовка агентуры шла полным ходом, причем каждый штатный агент отделения должен был завербовать определенное количество внештатных агентов и осведомителей, за что глава Сыскного отделения строго с них спрашивал. Сам Чуприн завербовал около двух десятков агентов, давших подписку о добровольной помощи городской полиции, и о наиболее важных из них не знал даже его заместитель, не говоря уж о прочих подчиненных. Один из таких тайных агентов, личность которого держалась в строгой тайне, и выдал большую группу подпольщиков, собиравшихся взорвать Орловский драматический театр во время празднования годовщины взятия города немецкими войсками.

Сам Михаил Никодимович давно переехал из своей коммуналки в большую благоустроенную квартиру в доме дореволюционной постройки, обставил ее дорогой антикварной мебелью и заимел несколько драгоценных вещичек стоимостью в несколько тысяч оккупационных рейхсмарок каждая. У супруги Анастасии в гардеробе имелось семь меховых шуб, десятка полтора дорогих женских костюмов и полная шкатулка золотых украшений, многие из которых увенчивались драгоценными каменьями, – служба Великому рейху приносила ощутимые материальные выгоды.

Однако утверждение бургомистра Тарова относительно того, что «немцы пришли навсегда», к большому сожалению Тарова и самого Чуприна, не сбылось. Менее чем через два года Орел пал под натиском частей Третьей и Шестьдесят третьей армий Рабоче-крестьянской Красной армии. Случилось это ранним утром пятого августа одна тысяча девятьсот сорок третьего года. А за десять дней до освобождения города руководящие работники Сыскного отделения и члены их семей были посажены в товарный вагон и эвакуированы в Брянск, где Чуприн получил направление на службу в СД. После чего был фиктивно перемещен вместе с женой в один из концлагерей Озаричи на Пинских болотах, где вместе с другими узниками был «освобожден» частями Первого Белорусского фронта в марте сорок четвертого года…

Когда бывшим «узникам» концлагерей выправляли документы, Михаил Чуприн подправил себе биографию. Он выдал себя за уроженца города Астрахани, в период с 1941 по 1943 год работавшего добровольцем в госпитале для раненых, потом оказавшегося на территории, захваченной немцами, после чего перемещенного в концлагерь на Пинских болотах. Получив документы, Михаил и Анастасия стали думать, куда податься для проживания, где про них никто ничего не знает. Город выбирали подальше от Орла, но и не в самой глуши: Горький, Пермь, Средневолжск, Уфа… Остановились на Средневолжске, куда приехали под видом переселенцев и получили на отшибе недалеко от оврага земельный участок в поселке Северный и материалы для строительства дома. Конечно, ничего из приобретенного добра, что удалось скопить за время службы в орловском Сыскном отделении, у Михаила и Анастасии не осталось. Разве что несколько самых дорогих вещиц, которые удалось схоронить в надежном месте и привезти в Средневолжск.

Продав одну из этих вещиц, для чего пришлось потолкаться на центральном городском рынке и завести пару-тройку нужных знакомств, Чуприны наняли бригаду строителей и в скором времени заимели добротный дом под керамической черепицей зеленого цвета. А приобретенные нужные знакомства и природная коммерческая жилка в скором времени сделали из Михаила Чуприна скупщика вещей и иного скарба у односельчан, которые нуждались в деньгах, а сами идти на рынок и продавать или менять свои вещи не желали или не имели на то времени. Вещи на центральном городском рынке (а иногда и на прочих толкучках и базарах, дабы не примелькаться) продавала супруга Михаила Анастасия, и на разницу отданной за вещь суммы и полученной от ее реализации на базаре вполне можно было сносно существовать. Не брезговал Михаил Чуприн и крадеными вещами, что приносили ему фартовые[19]19
  Фартовые – (здесь) успешные воры (жарг.).


[Закрыть], прознав про нового барыгу, живущего на отшибе в поселке Северном, вдали от людских глаз.

Несмотря на вполне приличный достаток, работать официально все же было необходимо. На сей раз Михаил Никодимович на работу на хлебные места вроде кладовщика, бухгалтера или товароведа не стал устраиваться, не желая быть на виду и привлекать к себе излишнее внимание, и устроился неприметным сторожем на местном хлебозаводе, работая смену через две. Конечно, время от времени на него накатывал животный страх: «А вдруг кто-нибудь его узнает? И напишет куда следует». После чего за ним придут неулыбчивые строгие люди в штатской одежде, возьмут под локотки и поведут туда, откуда обратно ходу нет. Однако все обходилось: невеселые думы как приходили, так и уходили. Человек – он ко всему привыкает. Даже к животному страху…

Глава 5
Золотая брошь с рубином

А опасаться было чего…

Всеволоду Бабаеву очень не нравилось, что его видел выходящим из арки дома, в котором проживал Прокопий Иванович, седоватый мужчина на костылях. О двойном убийстве обязательно будут говорить, и седой может вспомнить человека, с которым столкнулся. Однако избавиться от такого опасного свидетеля возможности не представлялось. Ну не мочить же его посередине улицы, заполненной людскими толпами, словно в большевистский праздник Первое мая!

Бабаев тронул ладонью щеку – ощущение такое, что на кожу что-то налипло – и поднес ладонь к глазам: кровь! Как же он не заметил, что после удара топором по головам жертв на него брызнуло несколько капель крови?!

Всеволод Бабаев еще несколько раз провел ладонью по лицу и шее. Крови больше не было. Он осмотрел свою одежду, вроде тоже все чисто. То, что он раньше не сподобился проверить лицо и одежду на наличие кровавых пятен, его расстроило несказанно. Старость? Рановато вроде бы с ума сходить…

Владислав Леонидович горестно вздохнул и свернул с улицы Баумана по направлению к Протоке. Здесь, на Правопроточной улице, стоял дом переменной этажности. И в подъездах, где насчитывалось шесть этажей вместо пяти, ходил лифт, обслуживаемый городской конторой по ремонту лифтов. Выстроенный во второй половине тридцатых годов, дом имел венецианские окна по всему фасаду, парадные и черные входы, пилястры, ризалиты, карнизы и бельведер на крыше. Во дворе стояла собственная котельная и была небольшая эстрада со скамейками полукругом, где время от времени в вечернее время крутили новые фильмы, а иногда выступали местные артисты. Однажды с актерскими монологами Татьяны из «Мещан» Алексея Максимовича Горького и Раневской из «Вишневого сада» Антона Павловича Чехова на этой сцене выступила орденоносец, заслуженная артистка РСФСР Гульсум Болгарская.

Во дворе был сооружен фонтан, который в годы войны перестал работать. А в некоторых квартирах имелась даже ванная комната (и это уже не считалось буржуазным пережитком, как в начале тридцатых годов), что со всем прочим делало дом привилегированным и весьма привлекательным для проживания. Строился дом для городских стахановцев и инженерно-технических работников завода обозных деталей, выпускавшего тачанки для Рабоче-крестьянской Красной армии, телеги, дуги, хомуты и прочую обозную утварь. В одной из больших однокомнатных квартир дома на втором этаже – в таковых ванных комнат не имелось – проживал с самого первого дня заселения дома Всеволод Леонидович Бабаев, в настоящий момент советский пенсионер, поскольку работал в те времена на инженерно-технической должности в конторе завода, получившего в одна тысяча девятьсот тридцать пятом году статус оборонного. Ведь помимо обозной утвари завод выпускал с тридцать третьего года самолетные лыжи, лонжероны, кабины и крылья для самолетов. До тысяча девятьсот тридцать девятого года Бабаев ютился в фанерном домике-общежитии с жилой площадью сто пять квадратных метров, где проживало человек двадцать работников «обозки» – так в простонародье назывался завод обозных деталей. Естественно, когда завод построил жилое здание на Правопроточной, Бабаев, как действующий итээровец завода, получил, как прочие инженерно-технические работники завода, нуждающиеся в жилье, отдельную благоустроенную однокомнатную квартиру, поскольку семьи и близких родственников Всеволод Леонидович не имел. Зато метраж у нее был почти в половину всей фанерной общаги. Позже, летом сорок первого, когда в Средневолжск был эвакуирован Ленинградский авиационный завод номер триста восемьдесят семь, слившийся с «Обозкой», квартиры в доме на Правопроточной стали получать в основном инженерно-технические работники авиационного завода, начавшего выпускать биплан По-2.

И еще дом имел большой подвал (что было огромным плюсом), где для каждого ответственного квартиросъемщика было выделено помещение вроде деревянной сараюшки, где жители дома могли хранить (и хранили) помимо картошки, солений и маринадов всякий ненужный в квартире хлам, который попросту жалко было выбросить. Это были старые ржавые велосипеды без цепей, раскладушки с растянувшимися и тоже ржавыми пружинами, мятые медные самовары; крепко битые молью зимние пальто и даже шубы, стиральные доски, корыта, тазы и прочая рухлядь, которая лежала годами без всякой надобности и которую можно было без всяческого зазрения совести выкинуть на свалку, да не поднималась рука.

Здесь, в подвале, у дальней стены у Всеволода Бабаева имелся небольшой тайничок: третий кирпич от пола вынимался, и за ним имелось пустое пространство шириной и глубиной в две ладони. В тайнике в жестяной коробке из-под монпансье «Г. Ландрин» с надписью по диагонали «ГОСПИЩЕТРЕСТ» у Бабаева хранились украшения со «сверкальцами» и прочие золотые кольца-сережки. В коробке также хранились завернутые в газетную бумагу три колбаски из царских золотых червонцев общим количеством шестьдесят штук и советские деньги в сумме восьмидесяти с половиной тысяч рублей, что равнялось пятидесяти профессорским окладам.

В жестяную коробку Бабаев сложил весь добытый в квартире Прокопия Ивановича слам[20]20
  Слам – (здесь) добыча (жарг.).


[Закрыть] и прикрыл ее крышкой. Потом, подумав, взял из коробки брошь и сунул ее в карман, после чего вернул коробку в тайник и плотненько вставил на прежнее место кирпич.

* * *

Всеволод Леонидович Бабаев не всегда был убийцей и вором. И Бабаевым он был не всю жизнь. По-настоящему его звали князем Всеволодом Леонидовичем Маматовым. Родовое имение его предков было небольшим, всего-то сорок девять ревизских душ. И первым насельником его был бек Мамат, из рода булгарских эмиров, принявший в середине шестнадцатого века крещение под именем Симеон, что случилось после покорения Иваном Грозным града Средневолжского наряду с прочими близлежащими городами и селениями. За то Мамату-Симеону было сохранено княжеское титло и приданы все льготы, что имели на то время русские дворяне. Православие-то князь Мамат принял, а вот проживать в городе, где стали хозяйничать иноплеменники, не пожелал и отъехал на бывшие ханские земли. Здесь, возле речки Сулы, в пятнадцати тогдашних верстах от Средневолжска, он и основал починок Маматово, ставший поселком лишь в елизаветинские времена. Служили самодержцам российским князья Маматовы – таковое прозвание стали носить отпрыски князя Мамата-Симеона – государевыми жильцами, стольниками, стрелецкими головами да воеводами городков, которые хоть и носили таковое название, однако в понимании нынешнем под статус городов никак не подпадали – большой поселок, и никак не более того.

Особых высот князья достичь не сумели, исключением стал лишь Сергей Викторович Маматов, служивший во времена Екатерины Великой.

Красавец с богатырской статью, дамский угодник и человек необычайной личной храбрости, он был известен при дворе и пользовался особым расположением императрицы. Семейное предание гласило, что однажды Сергей Викторович был приглашен в опочивальню императрицы, из коей вышел часа через два уже в чине генерал-майора и владельцем трех имений в Тверской губернии с более чем полутысячей душ крепостных. Окончил службу Сергей Викторович генерал-лейтенантом, что для дворянина из провинции, у которого не имелось ни рекомендаций, ни связей, было почти невозможным, – в Средневолжске не то что в те далекие времена, но и всего-то годов тридцать назад даже чин статского советника являлся едва ли не потолком служебной карьеры.

Было у генерал-лейтенанта четырнадцать детей – оставалось загадкой, как он только умудрялся их делать, находясь по большей части на службе, – из коих выжило девять. Из них восемь – дочки. А иметь дочерей – это дело хлопотное, и предполагает, что к определенному их возрасту за ними должно быть достаточно приданого, чтобы иметь в женихах выбор, а главное – не засидеться бы в старых девах, что, несомненно, портит характер, внешность и саму жизнь.

Все дочки у князя выдались как на подбор, красивенькие, воспитанные и умненькие, а таковых мужчины обычно разбирают сразу. Это как за грибами ходить: кто первый с утреца вышел в лес, тому и грибов полное лукошко. Кто же проспал да ушами прохлопал – получи уже срезанные грибницы, поганки да унылые сыроежки, которыми даже червяк брезгует.

Когда же князь Маматов выдавал последнюю свою дочь, Настеньку, за помещика Зюзина, имевшего немалые капиталы и намеривавшего вложить их в металлургическую промышленность, что гарантировало немалую выгоду, то отдал за ней последние сбережения, что благоприобрел за годы служения императрице и Отчизне. Так что доживал князь Сергей Викторович свой век в Маматово, уже более не стремясь к каким-то высотам, ибо снимать дом или даже квартиру в Средневолжске средств уже недоставало.

В иной мир отправился он уже при Александре Благословенном, оставив родовое имение женатому к тому времени сыну Тимофею. Тот вскорости народил одного за другим троих сыновей: Ивана, Валериана и Леонида, последний из которых являлся отцом Всеволода Леонидовича. Никто из троих больших успехов на государевой службе не добился, хотя двое старших Маматовых – Иван и Валериан – смогли как-то устроиться в Москве при Судебном департаменте. Леонид, выйдя в отставку в чине поручика, вернулся в Маматово, оженился и произвел на свет единственного сына Всеволода. Когда тому пошел шестнадцатый годок, Леонид Тимофеевич на пятый год царствования Николая Александровича овдовел, но в трауре пребывал недолго и на третий месяц вдовства привел в дом молодую жену с древнеегипетским именем Клеопатра.

Отношения между мачехой и пасынком как-то сразу не заладились. Не то чтобы она невзлюбила Севу, тут дело другое: относилась она к нему как к обузе, которую предстояло тянуть, а вот напрягаться молодая женщина совершенно не желала. А когда подошел срок понести дитя, заявила, что более в деревне жить не желает, а хочет вернуться в город, где у нее на Горшечной улице имелся собственный дом. Но жилье небольшое и для пасынка место не найдется.

Отцу предстоял тяжелый разговор с сыном:

– Уезжаю я с Клеопатрой в Средневолжск.

– Я еду с вами? – с надеждой спросил Сева.

– Нет, сынок, ты остаешься при усадьбе. Ты уже большой, кому-то ведь надо за хозяйством присматривать.

– Да тут присматривать особенно нечего, – отвернулся Сева, ошарашенный предательством отца. – Хозяйство-то крошечное.

– Тут еще одно… По правде говоря, Клеопатра Флегонтовна не очень к тебе благоволит, а потом и делать тебе особенно в городе нечего, – пожал он плечами. – Голодно тебе в деревне не будет. А если что потребуется, деньжат, например, так я пришлю. Словом, живи как хошь. Вот такое отцовское, мать его, благословение…

Родительские слова тяжело легли на сердце. Получается, что будто бы остался сиротой при живом родителе: ни совета спросить при надобности, ни теплом родственным обогреться. С другой же стороны, можно делать все, что хочется, и ничего тебе за это не будет: хороводы водить, самогон с парнями сельскими лакать да девок по амбарам тискать. Однако все это было не про него: многолюдства и хороводов Сева не терпел, к дракам тоже был равнодушен; вот девок обласкать, это еще куда ни шло, только такое занятие времени много не требует. Получил свое да пошел!

Его интерес заключался в другом…

Год назад Сева пристрастился к картишкам. И целыми днями напролет, лишь с небольшими перерывами на сон и еду, он резался с конюхами и иными желающими в «горку»[21]21
  Горка – азартная карточная игра.


[Закрыть]. Поскольку денег ни у него, ни у его карточных соперников особо не было, играли на мелочь либо в долг, и молодой князь Маматов частенько ходил в должниках у какого-нибудь Степки Рыло или Гервасия Рваного.

Вечерами, вместо того чтобы обихаживать сельских Дульциней, страстно шептать им в ушко приятные глупости и щупать их до веселого писка за разные интересные места, Всеволод сидел с картишками в руках и выдумывал разные шулерские приемы, которые могли бы гарантировать ему выигрыш. Через год младший Маматов уже обладал большим арсеналом мудреных картежных приемов, большинство из которых были придуманы им самим и о которых не подозревали даже профессиональные карточные игроки, посвятившие карточным играм десятки прожитых лет.

Потихоньку, раз за разом Всеволод стал обыгрывать даже опытных партнеров. Вскорости он погасил долги своим кредиторам и даже заполучил некоторые деньги на карманные расходы. Однажды во время проведения шулерского приема он был схвачен за руку одним из зажиточных сельчан, проигравшим ему до того целый пятерик. Несмотря на княжеский титул, Всеволод Маматов был крепко избит: были выбиты два передних зуба, сломано три ребра, отбита голова.

О случившемся стало известно отцу Севы, князю Леониду Тимофеевичу, и он немедленно приехал в Маматово. Рассерженный князь долго и обстоятельно беседовал с отпрыском, а потом, к неудовольствию Всеволода, решил отдать его в двухгодичное Средневолжское юнкерское пехотное училище.

Проходив два года в алых погонах со светло-синей выпушкой, причем не в самых последних учениках без всякого на то с его стороны усилия, князь Всеволод Маматов окончил училище и получил назначение в ближайший пехотный полк, куда прибыл с пятнадцатью рублями и тремя десятками запечатанных карточных колод. Сведя знакомство с унтер-офицерами своей роты, он принялся их обыгрывать, но выигрыши едва покрывали его расходы по их угощению. К тому же ротный фельдфебель, повидавший на своем веку разного люда, быстро раскусил, что представляет собой прибывший из училища розовощекий юнкер и посулил унтерам пересчитать их зубы, ежели кто из них будет «баловаться с князьком в карточные игры».

А однажды, перехватив Маматова в казарме, фельдфебель, не особенно утруждая себя политесами, откровенно сказал молодому князю, что свернет ему шею, как нахальному гусаку, если тот полезет к унтерам со своими шулерскими картами. Глянув в простоватое лицо фельдфебеля, Всеволод понял, что так оно и будет.

Дальнейшая служба пошла довольно гладко: он старался быть строгим, но справедливым командиром, числился на хорошем счету у начальства и перед самой революцией раньше положенного срока получил звание штабс-капитана.

* * *

Задумка Всеволода Бабаева была довольно проста, но с дальним прицелом: продать золотую брошь с большим рубином – вещь весьма заметную – по дешевке какому-нибудь алчному гражданину, чтобы тот отнес ее скупщику в надежде заполучить за нее больше, чем отдал. А поскольку с сорок первого года прием ценностей в государственную скупку был приостановлен, значит, этот гражданин понесет брошь скупщику нелегальному, то бишь барыге, большинство из которых находилось на крючке у шпинтилей[22]22
  Шпинтиль – милиционер (жарг.).


[Закрыть]. Даже если гражданин попытается самостоятельно продать брошь на одном из городских рынков, то столь приметная вещь непременно засветится, и легавые так или иначе о ней прознают через своих осведомителей (на чем и строился расчет Всеволода Леонидовича). Единственно, чего не следовало допустить, так это чтобы мусора, идя по цепочке от одного владельца броши к другому, не вышли бы на него самого. Стало быть, следовало измениться до неузнаваемости и обзавестись броскими особыми приметами, каковых у настоящего Всеволода Леонидовича Бабаева не имелось. Например, можно сделаться одноруким инвалидом-заикой с крепко поседелыми усами. Если легавые доберутся до человека, продавшего за бесценок золотую брошь с рубином алчному господину, – пусть ищут однорукого усатого заику. Авось найдут…

Стать одноруким не составило труда. Такой трюк Всеволод Леонидович в своей жизни уже дважды успешно проделывал. Первый раз – поздней осенью семнадцатого года, когда маматовские селяне, прознав про революцию и захват Средневолжска большевиками, вооружившись вилами и топорами, пошли расправляться с князем Маматовым, приехавшим на лето в свое имение и застрявшим в нем до осени. Однако Всеволода Леонидовича в имении они не застали. В доме вообще никого не было, если не считать древнего сторожа без руки, потерявшего ее, верно, еще в Крымской войне в середине девятнадцатого века.

Не обнаружив князя, изрядно раздосадованные, селяне принялись грабить господский дом, после чего подожгли его с двух сторон, и к вечеру на его месте тлели лишь головешки. Куда подевался старик-сторож, никто не ведал. Может, он сгорел в этом пожаре, о чем ни единая душа в Маматово не пожалела.

Но старый вояка в пожаре княжеского имения не сгорел – спрятался в овраге за садом дома, а когда пришла ночь, то он собрал загодя приготовленную котомочку, надел сермягу старого покроя, валяную крестьянскую шапку и потопал по направлению к Средневолжску, уже без бороды и с обеими руками. Вряд ли кто признал бы в этом человеке князя Всеволода Леонидовича Маматова, даже если и знал его хорошо. К тому же на руках князя имелась выпись из метрической книги, удостоверяющая, что он никакой не князь Маматов, а Всеволод Леонидович Бабаев, выходец из крестьян Лаишевского уезда, рожденный одиннадцатого сентября одна тысяча восемьсот восемьдесят третьего года и крещенный священником Николаем Медуевым в однопрестольной сельской церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Так что вышел из сельца Маматова дворянин Всеволод Леонидович Маматов, а в Средневолжск заявился Всеволод Леонидович (имя-отчество князь не захотел менять ради удобства) Бабаев, происхождения крестьянского.

Второй раз сделался одноруким князь Маматов, когда город Средневолжск оказался в начале августа одна тысяча девятьсот восемнадцатого года в руках чешского десанта и отряда белого подполковника Каппеля, разбившего части красных с минимальными потерями.

Новая администрация города сразу же открыла несколько пунктов для записи добровольцев в «Народную армию» Каппеля, и когда к Средневолжску стали стягиваться красные полки Восточного фронта, была объявлена мобилизация мужчин в возрасте от восемнадцати до сорока пяти лет, в каковую группу попал и Всеволод Леонидович Бабаев, на то время работник одной из городских пристаней в Адмиралтейской слободе. Но когда члены мобилизационной комиссии пришли к нему на квартиру, то увидели нездорового на вид мужчину да еще однорукого. Что-то буркнув, члены комиссии развернулись и ушли. А Всеволод Леонидович развязал веревку, стягивающую его руку за спиной, и стер с лица темный грим, делающий его лицо изнуренным и болезненным.

Вот и на этот раз Бабаев завел руку за спину, стянул ее веревкой поперек тела, надел толстый свитер, а на него – потертый коричневый пиджачишко. Посмотрел на себя в зеркало со спины: прижатой руки не видно. Пустой рукав сунул в боковой карман – ни дать ни взять бывший фронтовик, а то и ветеран Империалистической войны, потерявший руку, скажем, в сражении у Красника двадцать четвертого августа девятьсот четырнадцатого года. Седые накладные усы и стойкий перегар (на полоскание водкой ротовой полости ушло не менее чем полстакана спиртного) дополняли облик старого и сильно пьющего «ветерана». Из дома вышел так, что никто не заметил. Да если и заметил: мало ли сегодня шастает по домам да улицам города одноруких да одноногих?

Прошел к Протоке, перешел ее по Сенному мосту. Затем, перейдя улицу Кирова, вошел на территорию Средневолжского центрального рынка. Продавцов и покупателей было немного – люди отмечали победу – однако кушать хочется всякий день. Да и на стол собрать по случаю такого великого праздника – сам бог велел…

Заприметил мужчину в новенькой кепке и в синем бостоновом костюме. Весьма подходящий клиент! Этот наверняка пришел на базар, чтобы прикупить мясной вырезки и фруктов, сразу видно: денежки в его карманах водятся. Именно про таких и говорят: «Кому война, а кому мать родна».

– Не желаете вещичку интересную приобрести, т-товарищ? – обратился к нему Бабаев, обдав мужчину водочным перегаром (от чего тот невольно поморщился) и раскрыв ладонь с лежащей в ней брошью. – Недорого отдам.

Тот едва взглянул на Бабаева и отмахнулся, даже не взглянув на брошь:

– Не нуждаюсь.

Сказанное было в самую точку: мужчина в новой кепке и бостоновом костюме мало в чем нуждался…

Всеволод Бабаев огляделся: возле синего лабаза с жирными потеками, похоже выкрашенного недавно человеком без малярного опыта, стояла баба с большой котомкой. Верно, принесла что-то на обмен, скорее всего, носильные вещи, и будет долго торговаться, покуда противоположная сторона ей не уступит… Стоит старик в сатиновых шароварах и мягких тапках… Озирается по сторонам, что-то выискивая. Этот наверняка живет где-то неподалеку и притопал за разливным молочком, едва наскребя на него бумажных денег и меди… Взор Бабаева остановился на мужчине лет сорока и с небольшой плешью на макушке, одетого неброско. Однако по высоко задранному подбородку, по манере держаться было понятно, что деньги у него водятся, а простую одежду он носил потому, что не считал целесообразным вкладывать средства в куски ткани.

– Товарищ, не желаете п-приобрест-ти? – раскрыл Всеволод Леонидович ладонь с брошью перед простенько одетым мужчиной.

Зорко глянув и мгновенно оценив примерную стоимость броши, мужчина по-деловому поинтересовался:

– Сколько?

– Ш-шестьдесят рублей, – заявил Бабаев, давая понять плешивому покупателю, что единственное желание для него сейчас – так это купить поллитровку и опохмелиться.

«Шестьдесят рублей… Всего-то бутылка водки… А что – почему бы и не купить? Золото, судя по всему, не дутое, настоящее. Значит, и камень, что посередине, – отнюдь не простой. Очень похож на рубин. Простые камушки золотую вещицу только портят, и ни один уважающий себя ювелир не увенчает достойное золотое изделие стекляшкой. Такая брошь стоит как минимум раз в десять дороже! Купить ее, а потом выгодно продать. А то, что вещица может быть ворованной – так это не моя забота», – пронеслись в голове плешивого нехитрые мысли. Разглядывая сверкающий рубин, он даже не заметил, как правый уголок рта безрукого дрогнул в усмешке, прочитавшего его мысли.

– Так сколько, говорите, эта вещь стоит? – с показным равнодушием поинтересовался еще раз на всякий случай мужчина.

– Шестьдесят р-рублей, – повторил Всеволод Леонидович и с надеждой во взоре уставился на простенько одетого мужчину.

– Давайте, – протянул тот руку за брошью.

– Сначала деньги, – выдохнул Всеволод Бабаев водочным перегаром прямо в лицо плешивому.

Тот поморщился, потом залез в карман и достал шестьдесят рублей мелкими ассигнациями:

– Вот, возьмите.

Однорукий заика довольно осклабился, схватил деньги и сунул брошь в ладонь покупателя. Внимательно глянул на него еще раз и подумал: «А не ошибся ли в выборе покупателя? Нет, все в порядке… Расчетлив и до шальных денег жаден. Непременно понесет брошь какому-нибудь скупщику в самое ближайшее время».

Пока мужчина в простенькой одежде рассматривал дорогую вещицу и тайно радовался столь выгодному приобретению, однорукого гражданина и след простыл.