Текст книги "Блещет золото кровью алой"

Глава 2
Продать яйцо Фаберже

– И что теперь? – спросил Иннокентий, разлив в крохотные рюмки водку.

– А что ты предлагаешь?

– Может, толкнем кому-нибудь вещицу? – с воодушевлением продолжил Кент. – Богатеньких людей в Москве немерено, среди них будет немало и таких, кто захочет прикупить яйцо Фаберже.

Григорий Карасев давно обратил внимание на странную особенность своего организма: в минуты наибольшего напряжения у него невероятно разыгрывался аппетит, и, находясь в хранилище банка, он буквально исходил слюной. И вот теперь, сварив полтора килограмма пельменей, он очередной добавкой компенсировал пережитые волнения.

Стопка водки тоже не помешает – дело-то выполнено!

Подняв рюмку, пролил тонкую струйку на пальцы и, более не испытывая свой организм, выпил махом. Глоток разлился в его желудке огненным морем, отодвинув на периферию сознания усталость.

Закусив пельменями, Григорий поднял голову и ответил:

– Ты предлагаешь взять справочник, засесть за телефон и начать обзванивать всех подряд: а не нужно ли вам, господа, яйцо Фаберже? Так, что ли?

Иннокентий слегка нахмурился: с некоторых пор в голосе Упыря стали проявляться покровительственные нотки, следовало как-то дать понять другу, что тот не прав. Но сейчас в сумке Григория лежало яйцо Фаберже, а следовательно, для спора была не самая подходящая минута.

– Зачем же ты так… Не предлагаю… Но ты сам говорил, что у тебя имеются некоторые завязки.

– Кое-какие имеются, все-таки Таранников многому нас научил… Здесь следует действовать тонко и наверняка, – в некоторой задумчивости протянул Григорий. – Шумиха нам не нужна. Нужно обратиться к проверенному человеку с реальными деньгами, который умеет держать язык за зубами.

– У тебя есть на примете такой человек? – негромко спросил Иннокентий.

Третья рюмка водки, проглоченная так же махом, не прошла бесследно. В душе установилось утраченное долгожданное равновесие. Задышалось повольготнее, как и подобает, когда важная, но трудная часть работы осталась за плечами. И даже пельмени сейчас казались не в пример вкуснее прежнего. Здесь же, на столе, в небольшой глубокой чашке до самых краев была налита сметана. Подцепив вилкой очередной пельмень, он обмакнул его в сметану и с аппетитом зажевал.

– Имеется… Это Шаталов. Уверен, что он заинтересуется артефактом.

Иннокентий нервно сглотнул, понимая, что выходить на Павла Шаталова, или Шатуна, как называли его подельники, было большим риском. Но в их ситуации другого выхода не наблюдалось. Можно было бы продать яйцо Фаберже в какой-нибудь глухой подворотне, выручив за это пару тысяч баксов, но это совершенно не те деньги, о которых они мечтали.

О Шатуне известно было немного.

Главным было то, что большую часть из своих сорока пяти лет он провел в заключении и, как поговаривали, пользовался среди арестантов немалым авторитетом. Одни говорили, что он законный, другие утверждали, что Шатун был развенчан сразу после того, как получил воровскую корону. Как бы там ни было, но личностью он был незаурядной при любом раскладе. Григорию было известно, что во время последней своей ходки, когда администрация в качестве «меры воспитания» надумала посадить его в пресс-хату к приговоренным, три десятка зэков вскрыли себе вены в знак протеста. Добившись послабления режима, Шатун вскоре сделался полноправным хозяином зоны, всецело подчинив себе «барина».

– Ты с ним говорил?

– Да. Когда выходил из машины, – признался Григорий. Посмотрев на часы, сдержанно заметил: – Через час у меня с ним встреча.

– Где договорились встретиться?

– В ресторане «Метелица».

* * *

Ресторан «Метелица» находился неподалеку от Таганской площади в полуподвальном помещении, занимая едва ли не весь этаж огромного дома. Прежде на этом месте располагалось бомбоубежище, разбитое на многочисленные отсеки, каждый из которых запирался металлической дверью. В послеперестроечные времена подвал стал использоваться как полезная площадь, там, кроме весьма приличного ресторана с отменной русской кухней, размещались и просторные личные апартаменты Шатуна.

Все свободное время – когда он не занимался собиранием произведений искусств – он проводил в подвале: играл в бильярд, встречался с приятелями, попивал красное вино, а если вдруг хотелось поднять тонус хотя бы на полградуса, сушил тощее тело, прокопченное северным полярным солнцем, в сауне, устроенной сразу за личными апартаментами.

Так что поживал он вполне достойно, с лихвой восполняя все то, чего когда-то был лишен на зоне: теплое море, тропическую природу и ласку женщин. Поговаривали, что его нередко приглашали в качестве третейского судьи решать разногласия между враждующими группировками, за что он брал разумную цену, позволявшую ему содержать целый гарем из молодых провинциалок и заниматься таким дорогостоящим хобби, как коллекционирование антиквариата.

Впрочем, у Шатуна существовал и стабильный заработок: подавляющее большинство антикварных магазинов находилось под его «опекой», и ни одна серьезная сделка не обходилась без личного участия, за что он имел обговоренный процент. А в наиболее крупных магазинах, исчисляющих прибыль многими нулями, Павел Шаталов вполне официально числился научным консультантом. И на правах официального лица мог участвовать в переговорах, требующих протокола. Так или иначе, он знал весь подпольный антикварный расклад. Находился в приятельских отношениях с наиболее крупными коллекционерами, прекрасно представляя масштабы их коллекций и финансы, которыми они располагали. Так что в какой-то степени он действительно был научный консультант и в своем деле разбирался весьма обстоятельно.

Григорию было известно, что директор крупного антикварного магазина, которому однажды перепало полотно Тициана, задумал продать его, не оповестив об этом Шатуна, какому-то заморскому клиенту. С тех пор директора больше никто не видел, впрочем, как и продаваемой картины. А его магазин каким-то неведомым образом перешел в другие руки, где реальным хозяином являлся все тот же Шатун.

* * *

К ресторану подъехали точно в назначенное время, отыскав место рядом с входом.

– Я пойду один, – объявил Григорий.

– Вдвоем будет понадежнее, – заметил Иннокентий.

– Нам ни к чему засвечиваться вдвоем.

– Может, ты и прав, – неохотно согласился Кент.

– Ладно, пожелай мне удачи, – произнес Григорий и, дождавшись напутствия, вышел из салона.

Узкая крутая лестница, уводящая вниз, поначалу вызывала гнетущее впечатление, невольно возникала мысль, что спускаешься в преисподнюю, где черти правят балом (в таком месте запросто могли быть грешники в кипящих котлах). Но когда была преодолена последняя ступень, то в глаза тотчас ударило обилие света: освещен был едва ли не каждый миллиметр подвальной площади. Невольно верилось, что под землей тоже бурлит жизнь. А далее через небольшой коридор простирался зал ресторана, где в самом углу, стены которого были расписаны под тропический лес с разноцветными райскими птицами, расположился Паша Шатун (надо признать: вполне подходящее местечко для Мефистофеля). Рядом с ним в дорогих серых костюмах из тонкой ткани сидели два человека и в настороженном ожидании взирали на приближающегося Григория. На столе, покрытом белоснежной скатертью, стояли распечатанная бутылка водки, простенькая закуска из кусков тонко нарезанной селедки и нескольких крохотных малосольных огурчиков, лежавших поодаль. На первый взгляд – обычные клиенты, собравшиеся после рабочего дня, чтобы пропустить по рюмочке водки да поговорить о насущном. В действительности мужчина лет сорока, с ранней сединой на висках, был смотрящим Центрального округа, а вот другой, чуток постарше, с высохшим лицом и строгим взглядом, служил в центральном аппарате полиции. Какая оказия свела их за одним столом, оставалось только догадываться. Со стороны – милая беседа состоявшихся людей. Шатун держался с генералом на равных, не испытывая робости ни перед его тяжелыми полицейскими погонами, ни перед возможностями, что давала большая власть. Со смотрящим тоже держался доброжелательно. Судя по всему, их связывало нечто большее, чем выпивка на троих, – какие-то совместные дела.

В какой-то момент Григорий уже пожалел о том, что спустился в ресторан, смутно предчувствуя, что разговор с Мефистофелем ни к чему хорошему не приведет. Да и время не самое подходящее, чтобы встревать в завязавшийся разговор. Но неожиданно полицейский генерал посмотрел на часы, слегка поморщился, явно выражая неудовольствие к расточительству служебного времени, и сипато пробасил:

– Все, Паша! Пора идти! Меня уже заждались.

– Заходи, если что, – по-простому откликнулся Шатун. – Можешь на меня рассчитывать.

Согласно кивнув, тот бодро отозвался:

– Хорошо, сочтемся при случае.

– Ладно, мне тоже нужно выбираться, – поднялся следом смотрящий.

И вместе, соприкоснувшись плечами, как старые добрые приятели, потопали к выходу. У самых дверей раздался их сдержанный смех – результат дружеской беседы.

– Ты ко мне? – спросил Шаталов, налив себе еще одну рюмку.

Шатун был из той породы людей, что не позволяют спиртному выдыхаться, и уж если бутылка открыта, то ее содержимое должно отыскать подходящую утробу.

– К тебе, – ответил Григорий.

– Кажется, я тебя где-то видел.

– Возможно. Москва город маленький.

– Как тебя зовут?

– Григорий.

Ломая собственное нутро, Карасев старался выдержать строгий немигающий взгляд.

Григорию некстати вспомнилось, что свое погоняло Шатун получил во время второй отсидки на «красной» зоне, когда бригадир (ссучившейся блатной) вместе с двумя подручными хотели приучить его к труду – валить лес. Вооружившись заточкой, он нанес им по три колотые раны. После этого случая его не трогали, и Шатун, как и полагается блатному, зажил в своем закутке. К его и без того немалому сроку добавилось еще восемь лет. Но вряд ли он, являясь стопроцентным «отрицалой», хотя бы на миг усомнился в содеянном. От его непроницаемого лица веяло какой-то скрытой угрозой. Его лицо всегда оставалось неподвижным, как у манекена, вот только из глубины глазных орбит проглядывала опасность. Его можно было сравнить с медведем, который ни рыком, ни взглядом, ни обнаженными клыками не предупреждает о своем намерении напасть. Просто поднимает когтистую лапу и надвое рвет намеченную жертву.

Никогда нельзя было понять, как Паша Шатун может поступить в следующую минуту: не то ободряюще улыбнется, не то ударит по лицу.

– Понятно, – тускло отозвался Шатун. – Ну а меня ты, думаю, знаешь.

А потом, лихо опрокинув в себя рюмку водки, осторожно, как если бы опасался взять излишек, отломил от маленького огурчика крохотный кусочек и бережно положил в рот. Такое действо не походило на банальное поглощение пищи, Паша Шатун не просто ел, он священнодействовал. И в ресторанном застолье выглядел настоящим шаманом. Взглянув, с каким аппетитом вор захрустел малосольным огурчиком, Григорий невольно сглотнул.

– Знаю.

– Да ты присаживайся, – по-свойски махнул Шатун в сторону свободного стула, стоявшего напротив. – Может, принять хочешь? А то на сухую перетирать не в кайф!

– Ничего… Я привычный.

– Хвалю! А я вот последние двадцать лет без этого пойла никак не могу. Куда ни глянешь, кругом одна серость, – проговорил он, поморщившись, – а так примешь на грудь граммов сто пятьдесят, и все эта чертовщина перед глазами как будто бы куда-то улетучивается. И, знаешь, начинаю верить, что впереди у меня еще лет двадцать пять радостной жизни.

Григорий едва заметно улыбнулся – перед ним сидел философ. Поговаривают, что первую пятилетку заключения он провел в одиночной камере, а каменный мешок весьма способствует глубокомысленному настрою.

– Возможно, так оно и есть, – сдержанно согласился Григорий.

– Так что там у тебя?

– Я хочу продать одну уникальную вещь, – со значением произнес Григорий, – она очень дорогая.

– Понимаю, – кивнул Шатун, внимательно разглядывая собеседника. – Иначе ты не стал бы меня беспокоить. Верно? Что это за вещь?

В его благообразной внешности не было ничего от закоренелого рецидивиста с многолетним стажем в зоне особого режима. Аккуратно седеющая шевелюра, столь же безупречно подстриженная бородка; на тонкой переносице хрупкие очки с квадратными небольшими стеклами. На первый взгляд обычный интеллигент какого-нибудь научного центра, озабоченного тем, чтобы продвинуть отечественную науку. Трудно было поверить, что год назад во время такого же задушевного разговора он сломал табуретку о голову своего собеседника.

– Это яйцо Фаберже, – как можно нейтральнее произнес Григорий.

Откинувшись на спинку стула, Шатун вновь потянулся к рюмке и, обнаружив, что она пуста, щедро плеснул до самых краев. Некоторое время он любовался рисунком на гладкой хрустальной поверхности. К своему немалому изумлению, Григорий увидел, что это был двуглавый орел. Совсем не тот, что гнездится в каждом чиновничьем кабинете, иной породы, величественной, какой бывает лишь на императорской царской посуде. Распластав золоченые крылья, орел уверенно и строго посматривал на захмелевшего Шатуна и, кажется, не одобрял его пристрастия к зеленому змию. Присмотревшись к посуде, Григорий, к немалому своему изумлению, обнаружил, что все столовые приборы, включая ложки с вилками, имели клеймо царского дома.

Может, новодел?

Вряд ли! Человек такого калибра, как Паша Шатун, на дешевые рисовки не способен. Несолидно как-то, не по чину! На белое сукно ресторанного стола царская посуда легла прямо из Эрмитажа. Такие приборы выставляются лишь по особому случаю, для гостей весьма примечательных.

– Надеюсь, я не ослышался? – переломил Шатун очередной огурчик.

Заведение пользовалось спросом, понемногу заполнялись столы, в основном молодежью, посчитавшей особым шиком перекусить в городских катакомбах.

– Нет. Изделие самое что ни на есть реальное. Шедевр!

Шатун хмыкнул:

– Извини меня, конечно, за откровенность, но ты не производишь впечатление состоятельного человека. Как же оно к тебе попало?

Григорий предвидел подобный вопрос. Он даже заготовил для него весьма правдоподобные версии, главная из которых – получил наследство от почившей прабабушки. Но, глядя в глаза Шатуна, строгие и весьма внимательные, осознал, что всякое неправильное высказывание не прокатит – разобьется о его холодный настороженный взгляд. Вор был не из тех людей, что принимают слова на веру. В разговоре с такими людьми лучше чего-то недоговаривать, чем «гнать откровенную пургу».

– Я его заработал, – туманно произнес Григорий.

– И как же можно заработать яйцо Фаберже? Научи. Может, мешки разгружал в магазине?

– Оно мне досталось от одного человека.

– Предположим… Как выглядит это яйцо?

Шатун, приготовившись к обстоятельному разговору, выдернул из пачки сигарету и вставил ее в уголок рта.

– Оно небольшое, сантиметров двадцать, – уверенно начал Карасев, представив яйцо. – Подставка в виде четырех золотых ножек, инкрустировано слоновой костью со вставками из платины, на вершине яйца императорская корона… Но разве это важно?

Стряхнув пепел на край блюдечка, Шатун заговорил тоном лектора, вдалбливающего истину нерадивому студенту.

– Понимаешь, Григорий. Всего известно семьдесят одно пасхальное яйцо Фаберже, однако до наших дней дошло всего лишь шестьдесят два. Пятьдесят четыре яйца сделаны непосредственно по императорскому заказу, из них до наших дней сохранилось всего сорок шесть. Остальные считаются безвозвратно утерянными. Они известны лишь по фотографиям, зарисовкам, счетам. Я немного разбираюсь в этом вопросе и знаю, где находится каждое из них. Многие из них мне приходилось видеть лично… Вот только по описаниям ни одно из них не подходит на то, которое ты мне назвал. А из этого вытекает, что ты пытаешься впарить мне откровенную туфту. – Задумавшись, продолжил: – Или, что маловероятно, объявилось еще одно, о котором специалисты не имеют никакого представления. Если это действительно так, то хочу тебя поздравить. Тебе невероятно повезло!

– Оно действительно настоящее, на нем имеется клеймо фирмы Фаберже, подделать его невозможно, – покачал головой Григорий.

– Мне интересно было бы взглянуть на это яйцо.

– Сначала мне бы хотелось определиться по цене.

– Ага, вижу, что наш разговор вступает в завершающую стадию. Какая же твоя цена?

– Два миллиона долларов.

– Хм…

– Для такой серьезной вещи это немного, в действительности оно может стоить раз в десять дороже.

– Возможно. И когда именно ты хочешь получить такие деньги?

– Завтра. Если мы не договоримся, я буду искать другого покупателя.

Зал все более наполнялся народом. Становилось шумно. Однако никто из вошедших не стремился устроиться по соседству, как если бы догадывались, что разговор зашел о миллионах долларов.

– Согласен с тобой, что за яйцо Фаберже два миллиона – вполне разумная цена. Но, сам понимаешь, такие деньги в одночасье не извлекаются. Они не лежат у меня где-то в мешке под кроватью, откуда я всегда могу их извлечь. Тебе ведь нужны не акции, я так понимаю… А живые деньги!

– Совершенно верно.

– Деньги вложены у меня в дело, я должен их оттуда вытащить безболезненно для дела, а для этого нужно некоторое время.

– Я не могу долго ждать.

– Возможно, долго ждать и не придется, – примирительно сказал Шатун. – Мне нужно три дня! Устроит?

– Хорошо, – после некоторого колебания согласился Григорий.

– Но мне нужны неоспоримые доказательства того, что артефакт не подделка.

– Доказательства будут, – сдержал вздох облегчения Григорий: переговоры проходили как нельзя лучше. Вот что значит хорошо подготовиться! – Завтра я принесу снимки яйца Фаберже, сфотографирую клеймо.

– Разумное предложение! Тогда и поговорим пообстоятельнее. – Губы вора сложились в подобие улыбки. – Ты уж извини, что я тебя не провожаю. Доберешься как-нибудь сам, – и, кивнув на водку, оставшуюся на дне бутылки, добавил: – Пока не выпью, не поднимусь.

– Ничего, как-нибудь сам доберусь, – успокоил Григорий, направляясь к выходу.

* * *

Желание допивать водку как-то сразу улетучилось, да и хмель мгновенно пропал, едва он услышал о яйце Фаберже. Обычно такими вещами не шутят, легко проверить. А в этот раз на него вышла удача. Забубенная и невероятно прекрасная в своей бестолковой наготе. Столь откровенное везение бывает всего-то однажды в жизни.

Странно было другое.

За последнюю неделю он уже второй раз слышал о пасхальном яйце Фаберже. О нем ненароком обмолвился Таранников, когда они случайно пересеклись в ресторане «Метрополь». Весьма осторожный, избегающий говорить лишнего и с подозрительностью относящийся ко всяким новым знакомым, он вдруг разоткровенничался, заявив, что на днях должен приобрести нечто удивительное. На некоторое время Таранников вдруг замолчал, как бы оставляя разговор в прошлом, но затем, видно, разрываемый изнутри нахлынувшим тщеславием, проговорил, широко растянув полные губы:

– Послезавтра мне принесут яйцо Фаберже.

Видно, осознав, что наговорил ненужного, предпочел перевести разговор на общих знакомых.

Артефакт упоминался дважды. Такие вещи не бывают простым совпадением… К чему бы это?

Допив водку, Шатун пошевелил пальцем. От соседнего стола отделился невысокий неприметный человек с короткой стрижкой и подошел к столу.

– Пикассо…

– Да, Павел Петрович.

– Вот что… Ты срисовал того щегла, что ко мне подвалил?

– Да, – негромко ответил короткостриженый, слегка наклонив голову.

– Проследи за ним.

– Сделаю.

– Как пробьешь адрес, отзвонись.

В действительности Пикассо звали Вадим Кручина. К великому художнику он не имел никакого отношения, родственников в Испании у него тоже не наблюдалась (да и откуда им там взяться, если был он подброшен в детдом полуторагодовалым младенцем), да и вообще был весьма далек от сюрреализма, модернизма, кубизма и прочих издержек современного искусства. Единственное, что ему хорошо удавалось, так это запоминать людей, входящих в заведение, – иначе, «срисовывать». Отсюда и погоняло Пикассо. Некоторых из клиентов, сверкавших лопатниками и представлявших интерес, он выслеживал, о чем лично докладывал Шатуну.

Пикассо незаметно вышел, как если бы растворился в клубах табачного дыма.

Подняв телефон, лежавший на столе, Павел Петрович набрал номер. В ответ прозвучали длинные гудки. Некоторое время он еще надеялся, что абонент все-таки отзовется, а когда стало ясно, что не суждено, – нажал кнопку «отмена». Правый уголок рта дрогнул: «Ах, вот оно что!»

Оставалось только убедиться в дурных предположениях.

Поднявшись, Шаталов зашагал в сторону выхода. Навстречу боссу, отделившись от стены, двинулся габаритный угрюмого вида мужчина с литыми плечами – его водитель, одновременно выполнявший и роль телохранителя.

– Куда едем, Павел Петрович? – негромко спросил он.

– Вот что, Макар, давай поехали на шоссе Энтузиастов.

– Как скажете.

Распахнув перед Шатуном дверь, Макар удивительно расторопно для своей массивной фигуры обогнал шефа и первым прошел на лестницу.

* * *

Большую часть пути Шатун проспал. Наблюдалась за ним такая особенность. Стоило ему лишь разместиться в кресле автомобиля, как тотчас на него наваливалась густая дрема, справиться с которой не было никакой возможности. Иной раз, открывая глаза, Павел Петрович видел лишь мелькание светящихся витрин, заставленных манекенами, спешащих пешеходов и бесконечный поток автомобилей. Хотя со стороны он мог выглядеть бодрствующим, даже глаз как будто бы не закрывал. В таком полузабытьи имелись определенные плюсы: пятнадцать минут дремы давали ему заряд бодрости на оставшиеся сутки.

Шатун мог ночи напролет передвигаться от одного заведения к другому, совершенно не ведая усталости, мог по нескольку дней не спать, простаивать на ногах, а некоторые из его приятелей вполне искренне считали, что он не спит вовсе.

Такая привычка у Павла Петровича выработалась двадцать лет назад, когда его поместили в пресс-хату к отверженным. Каждому из них арестантский мир уже вынес смертный приговор: единственное место, где они могли выжить, были изолированные камеры, тщательно охраняемые тюремной администрацией. К ним «на воспитание» отправляли наиболее упрямых отрицал. Изнасилованные, со сломленной волей, они впоследствии так же пополняли пресс-хаты, понимая, что дверь в воровское братство для них захлопнулась навсегда, невзирая на прежние заслуги. А зачастую именно они становились самыми деятельными участниками пресс-хат, как если бы в лице отрицал мстили всему воровскому миру. По замыслу тюремной администрации, Шатун должен был пополнить их ряды.

Формула выживания была проста – не спать!

Вооружившись заточкой, Шатун готов был в любую секунду отразить нападение. Отверженные, набравшись терпения, дрыхли по очереди, карауля его шконку. Паша знал, что достаточно ему лишь на мгновение смежить веки, как на него со всех сторон набросятся отщепенцы. Он тотчас будет сломлен, повержен, унижен и выброшен в изгои, чего не мог допустить, а потому он со злобой взирал на каждое подозрительное шевеление в камере.

В пресс-хате он сумел выжить, продержавшись без сна десять дней (потом еще долго не мог отделить реальность от грез). Вышел он еще более закаленным, получив несерьезное ранение в бок в тот самый момент, когда всего лишь на секунду смежил глаза (но именно этот удар спас его от дальнейшего бесчестия, пробудив). Разлепив глаза, Шатун прямо перед собой увидел изрезанное глубокими морщинами лицо, плотоядную щербатую улыбку – в глубине рта просматривались металлические зубы, – и ударил шилом под самый подбородок.

После десяти дней, проведенных без сна, в его организме произошли какие-то серьезные трансформации. Потеряв навсегда полноценный сон, Шатун компенсировал его тоннами прочитанных книг, сыгравших в его судьбе определяющую роль. Совершенно неожиданно для себя Павел сделал открытие, уяснив, что, кроме хорошей закуски и услужливых халдеев, имеется еще другая сторона бытия, куда он ни разу не захаживал: мир антикварных вещей. И однажды, заглянув в него ненароком, по воле случая, воровски, очарованный настоящим искусством, он уже не пожелал возвращаться обратно, сделавшись его преданным слугой. Здесь ему было до чрезвычайности удобно и комфортно, как младенцу в утробе матери.

И все-таки он никогда не отрекался от своей прежней криминальной жизни, помнил свою воровскую специальность – домушник.

Приоткрыв глаза, Шатун скомандовал:

– Макар, останови на углу вон того дома.

Водитель послушно притер машину к тротуару и в ожидании посмотрел на него, ожидая дальнейших распоряжений.

– Сиди здесь и дожидайся меня.

– Может, помочь, Павел Петрович? – с готовностью вызвался водитель.

Хмыкнув, Шатун ответил:

– Ребра никому ломать не нужно… В этом деле я разберусь как-нибудь без посторонней помощи.

В квартире Таранникова ему приходилось бывать дважды. Первый раз тот пригласил его к себе полтора года назад, когда ему серьезно прижали хвост какие-то нахальные гастролеры, после того как он продал картину Айвазовского за полтора миллиона долларов.

А случилось это так. Два интеллигентных человека с обворожительными улыбками и большими черными пистолетами потребовали у него половину вырученных денег. В полицию Алексей Таранников не мог пойти по той простой причине, что картина, приобретенная нелегальным путем, числилась в розыске. Так что в случае заявления в полицию он, кроме денег, мог потерять и свою деловую репутацию, а также вылететь с хлебосольной службы. Пришлось обратиться к своему старинному приятелю Шатуну, с которым имелась пара совместных проектов на сумму двести пятьдесят тысяч долларов и который чувствовал себя в криминальной среде куда вольготнее, чем карась в мутной воде.

Выслушав жалостливое повествование приятеля, Шатун милостиво согласился. Разумеется, подобная любезность стоила некоторых издержек, но это куда меньше того, что запрашивали милые интеллигентные люди с замашками отпетых гангстеров.

Паше Шатуну достаточно было лишь нарисоваться в обществе Таранникова, как от залетных ухарей остались только худые воспоминания. Похоже, они достаточно были наслышаны о его тюремных подвигах и о методах разговора с недоброжелателями, а потому просто не отваживались искушать судьбу.

Во второй раз Паше Шатуну довелось побывать в квартире Таранникова две недели назад, когда ему самому потребовалась содействие: захотелось прикупить неподалеку от Москвы землицы гектаров пять, где можно было бы построить дом, на крылечке которого достойно встретить надвигающуюся старость.

О решении префекта Таранников обещал сообщить вчерашним вечером, однако звонка от него Шатун так и не дождался. Подошел вполне подходящий случай, чтобы напомнить о себе.

Поднявшись на второй этаж, где располагалась квартира Алексея Таранникова, Шатун коротко позвонил в дверь. Однако квартира встретила гробовым молчанием. Кроме этой хаты, Таранников имел еще небольшой особняк за городом, где и пребывало его немногочисленное семейство – жена с дочерью. А эту квартиру он прикупил для приватных встреч. Сегодня была пятница, время для частных визитов, и оставалось только гадать, почему же он не открыл.

Что-то здесь было не так.

Отступив на полшага, Павел Шаталов осмотрел лестничный пролет: убедился, что подъезд оставался пустым, лестница свободна, никто не сверлил его заинтересованным взглядом, не ждал, когда он вломится в чужую квартиру.

В общем, все, как и полагается.

Достав из внутреннего кармана перчатки, он аккуратно натянул их на гибкие тонкие пальцы. Затем отцепил от ремня связку отмычек. Шатун, к своему немалому удивлению, вдруг почувствовал некоторое волнение. Нет, его руки работали так же привычно, без предательской дрожи в пальцах, вот только сердечко пресильно стучало в грудную клетку, как если бы просилось наружу.

Подобрав нужную отмычку – тонкую, как шило, с тремя насечками на самом конце, Шатун просунул ее в замочную скважину и, повернув, с удовольствием отметил, что зубчики зацепились за вороток, а потом достал еще одну, столь же изящную, и просунул в отверстие. После чего с нажимом повернул. Раздался знакомый щелчок, как если бы замок поприветствовал вошедшего, и дверь мягко приоткрылась. Вытащив отмычки, Шатун вошел в темный коридор. И сразу увидел в дальнем конце прихожей распластанный на линолеуме труп.

Первое, что пришло в голову, – выскочить из квартиры и, не оглядываясь, покинуть подъезд. И вместе с тем присутствовало любопытство, не умершее в столь скверной ситуации, даже как будто бы, наоборот, подзадорившее его к очередному безрассудному шагу. Победило второе – приблизившись, Шатун приподнял окровавленную голову убитого и тотчас натолкнулся на холодный невидящий взгляд.

Это был Алексей Таранников. Все, плакали пять гектаров!

– Дьявол! – невольно выругался Шатун, отступив назад.

Осторожно приоткрыл дверь, вышел на лестничную площадку и уверенным шагом сошел по лестнице. Подъезд оставался по-прежнему безмолвным, ничто не свидетельствовало о состоявшемся убийстве. На подоконнике подъезда успокаивающе курлыкали голуби.

У самого выхода из подъезда Шатун едва не столкнулся с тучной старухой лет восьмидесяти, жидкие седые волосы были завязаны в тугой узел на затылке.

– Вы не из управления? – вцепилась она в Шатуна пытливым взглядом.

– Нет, женщина, я из горгаза, – буркнул Шатун и, приподняв воротник, скорым шагом заторопился к машине.

– Чего стоим? – плюхнулся он в мягкое кресло. – Поехали!

Макар, чувствуя скверное настроение босса, лишь кивнул и, уперев взгляд в лобовое стекло, тронулся с места.

Достав пачку сигарет, Паша Шатун почувствовал, что пальцы заметно подрагивали. Скверно, однако… В прежние годы, как бы его ни мяли обстоятельства, с какой бы силой ни тянули нервы, тело до самой последней клетки оставалось послушным.

Неужели стареет?

Вытащив из пачки сигарету, Шатун тщательно размял слежавшийся табак, потом с силой воткнул ее обратно. Для произошедшего было бы кстати что-нибудь покрепче.

– Макар, у тебя водка есть? – повернулся он к водителю.

– Водка? – невольно удивился верзила. Не так уж часто шеф спрашивал у него спиртное.

– Да. Выпить хочу.

– Водки нет… Есть вино, – ответил тот несколько сконфуженно. – К подруге собирался, сказала, возьми какого-нибудь хорошего вина, желательно итальянского. Вот и взял…

– Тормози, – распорядился Шатун.

Водитель послушно прижался к обочине.

– Доставай вино!

– Павел Петрович, может, заедем в магазин, возьмем что-нибудь подходящее.

– Не надо, – сухо сказал Шатун, – а потом, я давно не пил итальянского вина. Не переживай, до кабака доедем, я тебе подберу что-нибудь подходящее.

Пошуршав пакетами в объемной сумке, Макар извлек красивую пузатую бутылку вина со скромной серой этикеткой, на которой был нарисован средневековый замок. Похоже, настоящее качество в роскошной обертке не нуждается. Стараясь не расплескать вино, Шатун продавил отмычкой внутрь пробку, а потом жадно, как если бы изнывал от жажды, приник полными губами к узкому горлышку. Выпив вино до самого дна, он открыл дверцу и аккуратно поставил бутылку на бордюр.