Текст книги "Аферист Его Высочества"

– Ты мне льстишь, Шах.

– Нэт, дарагой, нэ лщу. Все имэнна так и было… – Шах немного помолчал. А потом спросил: – Ты давно видел Валдемара?

– Третьего дня, – ответил Павел Иванович. – Равно как и Африканыча, и «старика».

– Агонь-Дагановский тоже с вами? – удивленно поднял брови Шах.

– С нами, – подтвердил Давыдовский.

– Значит, у вас опят каманда?

– Да, – просто ответил Павел Иванович.

– Ну, что ж… – только и промолвил догадливый Шах.

Он налил еще по рюмке. Выпили. Закусили. И с удовольствием посмотрели друг другу в глаза.

– А помниш… – снова начал Шах.

Они предавались воспоминаниям еще не менее получаса, после чего Шах спросил:

– Что тэбе нужна знат пра великава князя Михаила Никалаевича, дарагой?

– А все, – ответил Давыдовский. – Склонности, привычки, слабости, отношения в семье… – начал перечислять он. – Чего он любит, чего ненавидит… Словом, все.

– Ясно, – подытожил Шах. – Тэбе нужна паднаготная великава князя.

– Именно, – подтвердил Давыдовский.

– Харашо, будет тэбе ево паднаготная.

– Я тебе буду очень благодарен, Шах…

– Да ладна… Чево нэ сдэлаеш для старава друга?

Больше Шах ничего не спрашивал. Только когда они прощались, уговорившись встретиться через два дня, Шах попросил:

– Патом как-нибуд расскажэш, э?

– Обязательно, Шах, – твердо пообещал Давыдовский.

Глава 4. Секрет монаха Теофила, или Лазурные запонки

За четыре года проживания в Казани Африканыч приобрел массу знакомств. Особенно с женским полом, до коего был шибко охоч. Кроме того, открытость в общении (конечно, до известных пределов) делала его желанным гостем во многих светских гостиных города, и приятелей со стороны губернской и городской знати у него было также предостаточно.

Начал он с того, что встретился на одной из благотворительных лотерей-аллегри, проводимых в здании городской Думы на Воскресенской улице в пользу детского сиротского приюта, с городским секретарем Николаем Николаевичем Постниковым, одним из четырех главных членов городской управы. Не встретиться с секретарем было просто невозможно, так как Постников был одним из организаторов лотереи. Так что эта встреча, конечно, со стороны Неофитова, ничуть не была случайной.

Самсон Африканыч – человек везучий; прикупив лотерейный билетик, он выиграл, под возгласы присутствующих, великолепные золотые запонки с богемским стеклом лазурного цвета, изготовленным в Нюрнберге в прошлом веке. Запонки эти были произведены с использованием специального рецепта монаха Теофила, почившего еще лет четыреста назад. Так гласила лицензия, прилагаемая к запонкам. История же рецепта, с применением которого были изготовлены эти замечательные запонки, весьма и весьма занимательна. Этот рецепт монах Теофил держал в строжайшей тайне и только на смертном одре поделился им со своим учеником Иоакимом, предпочитавшим варить пиво, нежели выдувать стекло. Отчего Иоаким сей рецепт не использовал и уже на своем смертном одре рассказал о нем своему младшему брату Готвальду, тоже монаху. Готвальд, в отличие от Иоакима, пиво хоть и употреблял в значительных количествах, но сам не варил и был довольно средней руки стеклодувом. То есть мастерством особым не блистал. Но однажды, используя рецепт монаха Теофила, Готвальд выдул вполне приличное дымчатое стекло с нежной лазурью и изготовил из него браслет, который приобрел нюрнбергский купец Эрих Мария Адольф Кюнке. Перепродав браслет в своем Нюрнберге и взяв за него тройную цену, Эрих Кюнке решил выведать рецепт производства такого удивительного стекла и приехал в Чехию. Он поселился в гостинице старейшего монастыря бенедиктинцев в Кладрубах близ собора Вознесения Девы Марии и стал досаждать Готвальду просьбами открыть ему секрет рецепта монаха Теофила. Готвальд ни в какую не соглашался и вскоре изготовил еще один браслет, лучше прежнего во сто крат, опять-таки используя секретный рецепт монаха-стеклодува. Эрих Мария Адольф купил браслет за огромную сумму и был доволен приобретением до крайности. Но еще больше он был бы доволен, ежели бы все-таки узнал тайный рецепт монаха Теофила, так как это желание превратилось в навязчивую идею.

Полтора года нюрнбергский негоциант обхаживал Готвальда, понуждая его открыть секрет. Наконец, Готвальд сдался и сказал, что расскажет секрет выдувания стекла по рецепту монаха Теофила, ежели он, Эрих Мария Адольф Кюнке, согласится на интимную связь с ним. Причем не единожды, а трижды.

Нюрнбергский купец-негоциант поначалу было возмутился, а затем стал раздумывать. Собственно, чего он теряет? Мужскую честь? Но сие понятие – «честь» – относится скорее к области интимно-женской. Честь же мужская – в частности купеческая – состоит в том, чтобы держать слова и служить своему фамильному делу неотступно и со все возрастающим рвением.

Нарушит ли Эрих Кюнке твердое купеческое слово, ежели позволит монаху Готвальду поиметь с ним интимную связь? Нет. Нанесет ли он вред своему купеческому делу, начатому еще прадедом? Ни в коем случае. Напротив, он приумножит благосостояние семьи и усилит свое купеческое предприятие, ежели узнает секрет рецепта монаха Теофила. Стало быть, надлежит согласиться на условия Готвальда и вызнать наконец сей секретный рецепт.

Монах Готвальд был мужчиной весьма плотным и росту едва ли не саженного. Соответственно, и члены он имел весьма внушительные. Посему Эрих Кюнке едва не закричал своим нюрнбергским благим матом, когда бенедиктинец в своей келье предавался с ним содомии. Когда все закончилось и нюрнбергский негоциант, не могущий не то что ходить, но и сидеть, спросил про секретный рецепт, монах спрятал естество под подолом туники, оправил от складок скапулярий и сказал:

– Секрет рецепта монаха Теофила заключается в том, что надо взять две части букового пепла…

После этих слов он замолчал и приготовился выйти из кельи.

– А дальше? – спросил купец-негоциант.

– А дальше – завтра, – ответил Готвальд и покинул келью. Через три четверти часа из нее вышел и Эрих Мария Адольф, получивший к тому времени некоторую возможность передвигаться.

Второе соитие между ними состоялось на следующий день после повечерия, то есть короткого чтения из Священного Писания, респонсория, исполнения одной из песен Симеона, заключительной молитвы и краткого благословения. А когда все закончилось и нюрнбергский негоциант выпрямился, то Готвальд сказал:

– Итак, надо взять две части букового пепла и смешать их с одной частью кремниевого песка…

После этих слов монах замолчал. Эрих Кюнке не стал допытываться, что еще надо смешать с двумя частями букового пепла и одной частью кремниевого песка, дабы получить небесно-лазурное богемское стекло монаха Теофила. Ведь ответ, который бы он услышал, звучал бы следующим образом:

«Завтра».

Поэтому купец-негоциант оделся и вслед за Готвальдом вышел из кельи. На сей раз ходить он мог, хотя немного и враскоряку, как всадник, только что слезший с лошади, на которой он проскакал несколько десятков миль без отдыху и остановок.

Надлежит сказать, что купец едва дождался наступления следующего дня. Мысль о скором получении того, что он так долго ждал и что в настоящее время составляло цель всей его жизни, не давала ему покоя. Ведь скоро, очень скоро он будет знать секрет получения стекла цвета небес!

Третий день служил почти буквальным повторением дня второго. После повечерия и последней на дню молитвы Кюнке прошел вместе с Готвальдом в его келью, после чего состоялось истовое четырехминутное соитие, считающееся в Книге Мертвых двадцать седьмым из сорока двух грехов, а в Ветхом Завете «мерзостью». Новый же Завет трактовал коитус между мужчиной и мужчиной деянием крайне «неправедным» и загодя отлучал мужеложников от Царства Божия. Зато после сего неправедного и мерзкого деяния нюрнбергский негоциант узнал наконец тайну рецепта монаха Теофила.

– Итак, смешав две части букового пепла с одной частью кремниевого песка, следует еще добавить не горсть, но щепоть медного купороса, – сказал Готвальд. А через мгновение добавил, будто торговец, который к основному товару прибавляет в качестве подарка товар мелкий и ему сопутствующий: – И тогда цвет выдуваемого стекла будет небесно-лазурным…

Эрих Кюнке ликовал. Свершилось! О-о, теперь он откроет у себя в Нюрнберге стеклодувную мануфактуру, и его изделия из богемского стекла с неповторимым цветом небесной лазури будут продаваться по всему миру, а имя Эриха Кюнке станет самой знаменитой торговой маркой в Европе! И денежки, главное – денежки потекут рекой в его карман. И остальные купцы станут завидовать ему и гордиться знакомством с ним, ибо ничего так не приветствуется среди торговых людей, как предприимчивость и везение.

Эрих Мария Адольф Кюнке и в правду открыл стекольную мануфактуру. На ней из стекла естественных цветов производились поначалу сосуды для питья, большие кубки в форме перевернутого колокола на массивных ножках с крылатыми фигурками на них и стаканы для вина. Чуть позже Кюнке открыл при мануфактуре гравировальный цех, а привлеченный к его производству известный химик Иоганн Функель изобрел рубиновое стекло, получаемое путем добавления к буковому пеплу и кремниевому песку еще и золота.

Дальнейшее развитие нюрнбергская мануфактура Кюнке получила при его сыне Готтлибе. Тот стал создавать тончайшее стекло, украшенное живописными пейзажами из полупрозрачных цветных эмалей. Еще дальше пошел сын Готтлиба, Зигмунд, усовершенствовавший технику декора стекла и начавший производство богемских бокалов в форме античных сосудов и стеклянной бижутерии и прочих украшений. Фирма «Готтлиб Кюнке и сыновья» стала пользоваться в Европе большой популярностью. Ее изделия шли нарасхват и считались престижными и высокохудожественными.

Запонки, выигранные в лотерею-аллегри Африканычем, были именно этой фирмы и стоили много дороже, нежели билет лотереи-аллегри. Так что, когда Неофитов получил свой выигрыш, к нему подошел один из главных организаторов лотереи – городской секретарь Николай Николаевич Постников, и сказал:

– Поздравляю вас, Самсон Африканыч. Славный выигрыш. По секрету скажу вам, что эти запонки есть одна из самых дорогих вещей, что разыгрывались нашей лотереей.

– Благодарю вас, – удовлетворенно произнес Неофитов. Ведь каждому, верно, приятно подтверждение того, что он и правда является по жизни везунчиком.

– Ну, а как ваши дела в остальном? – поинтересовался Николай Николаевич. Он знал Неофитова как торговца недвижимостью, а такое занятие требовало определенных финансовых вложений и являлось далеко не простым и не легким. – Если вам везет в них так же, как сегодня в лотерею, то не возьмете ли вы меня в компаньоны?

– Да все слава богу, Николай Николаевич, – с улыбкой ответил Самсон Африканыч. – Грех жаловаться. А что касается компаньонства – с нашим превеликим удовольствием!

– Шучу я, – с непонятной Африканычу печалью сказал Постников. – Но рад за вас, – добавил он. – Искренне рад.

Новый возглас возле барабана с лотерейными билетами привлек их внимание. Оказалось, что еще один участник лотереи выиграл ценный приз – золотой портсигар с эмалевой гравировкой. Счастливчиком оказался исполняющий обязанности председателя правления Купеческого банка и почетный член Казанского губернского попечительства детских приютов Николай Васильевич Унженин, первой гильдии купец и почетный гражданин города.

– Что, Николай Васильевич, денежки к денежкам? – так приветствовал его выигрыш Николай Николаевич Постников.

– Так я же… ненарочно, – только и нашелся, что ответить почетный гражданин Унженин. – Господин Неофитов, – он посмотрел на Африканыча, – выиграл более ценный приз.

Самсон Африканыч немного знал Унженина. Их познакомил Алексей Васильевич Огонь-Догановский, изредка бывающий в «Купеческом клубе» на Большой Проломной и поигрывающий там в карты по маленькой – так, всего-то для удовольствия. Они виделись несколько раз, но короткого знакомства покуда не получилось: Николай Васильевич, несмотря на свои сорок лет и весьма значительные занимаемые им посты, был человеком малообщительным и скромным.

– Так, может, отметим мой ценный выигрыш? – предложил Неофитов. – В каком-нибудь уютном местечке с хорошей кухней.

– Что ж, я не буду против, – с ходу заявил Постников. – Как только закончится лотерея, я к вашим услугам.

– А вы? – повернулся к Унженину Африканыч.

– Прошу прощения, но я не могу сейчас сказать ничего определенного, поскольку сегодня должен буду еще… – замялся Николай Васильевич, но Постников не дал ему возможности отказаться:

– Да перестаньте вы, – заявил он Унженину, хитро посмеиваясь в тонкие, аккуратно подстриженные усики. – Вы просто обязаны отметить свой выигрыш. Иначе в дальнейшем не будет удачи. К тому же тратиться нам не придется: нас угощает наш друг Самсон Африканыч. Ведь так?

– Точно так, – улыбнулся Неофитов. – За вами остается только выбор места…

Постников выбрал «Славянский базар» Антона Чернецкого, что стоял против извозчичьей биржи на Большой Проломной улице. Почетный гражданин города Унженин тоже не был против: ресторан Чернецкого весьма и весьма приличный в плане добропорядочности и пользовался в городе заслуженной славой, потому как господин Чернецкий сам был известнейшим в Казани кулинаром и не допускал некачественности подаваемых там блюд. К тому же именно в этот ресторан приходили крупнейшие представители казанского купечества, чтобы потолковать о делах или вспрыснуть состоявшуюся сделку. Отнюдь не брезговали «Славянским базаром» и городские дворяне. Да и, к слову сказать, приличных заведений с хорошей кухней в городе было не так уж и много: ресторан Ожегова на Черном озере против здания Государственного банка; ресторан Панаевского сада – правда, только летний; ну, еще ресторан Грошева в здании Александровского пассажа. Вот, пожалуй, и все. Остальные заведения, именуемые ресторанами, называть таковыми можно с большой натяжкой…

Раковая ушица была превосходной! А что делается с человеком, когда он похлебает вкусного и горячего? Он добреет. Окружающие его люди становятся для подобревшего от обеда человека если уж не короткими знакомыми, то, несомненно, весьма приятными людьми и милыми собеседниками, с которыми можно задушевно поговорить на самые различные темы. Причем вполне искренне.

Касательно приезда в Казань великого князя Михаила Николаевича Африканыч завел разговор после жареного поросенка, молочных рябчиков и второй рюмки «Вдовьей слезы», – лучшей из русских водок московской фирмы «Вдова М.А. Попова». Причем начал как бы издалека, с Сибирско-Уральской научно-промышленной выставки в Екатеринбурге. Мол, прочел недавно в губернских газетах, что такая выставка откроется в июне следующего года и не будет ли кто из казанского купечества в ней-де участвовать.

– А нас на нее никто и не приглашает, – неожиданно заметил почетный гражданин Унженин. Очевидно, хороший обед повлиял и на него, поэтому он и разговорился.

– Почему? – наивно спросил Африканыч.

– Потому что мы не Урал и не Сибирь, – ответил ему на это Николай Николаевич Постников. – Мы – Средняя Волга. Хотя нашему известному собирателю старины Андрею Федоровичу и было предложение поучаствовать со своими картинами в этой выставке. По программе, в Екатеринбург должна приехать передвижная художественная выставка русских мастеров живописи. Вот у него устроители выставки и попросили дать напрокат Шишкина и Айвазовского…

– А он? – поинтересовался Унженин.

– А он отказался, – ответил с непонятной ухмылкой Постников.

– Чего и следовало ожидать, – Николай Васильевич и правда стал весьма словоохотлив.

– А про какого Андрея Федоровича идет речь? – осторожно спросил Африканыч.

Оба собеседника повернули к нему недоуменные лица.

– Как, вы не знаете Андрея Федоровича Лихачева? – искренне удивился Постников.

– Не знаю, – ответил Неофитов. – То есть слышал о нем, конечно, но лично не знаком, – тотчас поправился Самсон Африканыч.

– Познакомьтесь, – Николай Николаевич снова неопределенно усмехнулся в свои аккуратные усики. – У него очень богатые коллекции древностей. Она у вас непременно вызовет большой интерес.

– И коллекция картин, – добавил почетный гражданин Унженин.

– И картин, – легко согласился Постников. – А еще гравюр, графики и старинных монет.

Под жаркое из оленины и окуньков, жаренных в сметане, сдобренных еще одной рюмкой «Вдовьей слезы», разговор зашел об устроителях выставки. И наконец, прозвучала ожидаемая для Африканыча фраза. Ее произнес Николай Николаевич Постников:

– А вы знаете, кого избрали почетным президентом этой выставки?

– Нет, – ответил Унженин.

– Даже не представляю, – соврал Африканыч.

– Так знайте! – Захмелевший Постников обвел собеседников немного помутневшим взглядом: – Председателя Государственного Совета Его Императорское Высочество великого князя Михаила Николаевича! О как!

– И что? – равнодушно спросил Унженин.

– А то, что великий князь непременно посетит нашу Казань, – с гордостью сказал Постников.

– Вот и славно, – так отреагировал на последнюю реплику городского секретаря исправляющий обязанности председателя правления Купеческого банка и почетный член Казанского губернского попечительства детских приютов Николай Васильевич Унженин. – Пусть полюбуется на наши выбитые мостовые, грязные улицы и загаженные площади. Пусть понюхает наш Сенной базар, пропахший навозом! И даст городскому голове хорошую взбучку.

– Голова и так делает, что может, – обиделся за своего патрона Постников. – Просто у него денег на все не хватает…. А кроме того, великого князя по городским улицам и площадям возить не будут…

– Ну, еще бы, – с заметной долей сарказма произнес почетный гражданин Унженин. – Конечно, не будут.

– А куда будут? – осторожно поинтересовался Самсон Африканыч, щедро разливая по рюмкам водку и пододвигая партнерам по столу в качестве закуски копченого омуля и белые грибы, жаренные в тесте.

– Ну, в первый путь, надо полагать, никуда не заглянет, – сказал городской секретарь. – Визит великого князя будет весьма непродолжительный по времени. А вот когда он станет возвращаться с екатеринбургской выставки, то, возможно, даже останется в Казани ночевать. По крайней мере, все мы будем рассчитывать на это, – добавил Постников.

– Естественно, после праздничного ужина, устроенного в его честь, – заметил на это Унженин.

– Ну, а как вы думали? – почти обиделся за великого князя Николай Николаевич. – Конечно! Ведь не каждый же год к нам приезжают председатели Государственных Советов.

– Небось вы уже загодя знаете, куда его поведете? Готовитесь небось уже, – иронически произнес Унженин.

– Конечно, – парировал его замечание городской секретарь. – Программа нахождения в нашем городе великого князя Михаила Николаевича будет довольно обширной и плотной. Вначале планируется отслужить в честь столь высокой особы молебен в Благовещенском соборе. Затем мы намереваемся устроить Его Высочеству посещение Казанского Богородицкого монастыря, где покажем великому князю нашу священную реликвию – явленную чудотворную икону Казанской Божьей Матери, без чего не обходится ни один визит в Казань царственных и иных высокопоставленных особ, – горделиво подметил Николай Николаевич. – После чего на монастырском дворе состоится представление Его Императорскому Высочеству лучших воспитанников наших учебных заведений. Далее великий князь Михаил Николаевич последует либо в его имени Михайловское училище для осмотру оного, либо в Дворянское собрание, где Его Высочеству во время чаепития будут представлены лучшие губернские и городские служащие, и выборные из всех сословий. Потом, конечно, знатный обед в честь высокого гостя на полторы сотни кувертов и, если еще не будет поздно, посещение Порохового завода и смотр войск нашего округа. Вот такая намечается программа, – закончил свою речь Николай Николаевич.

– И правда, весьма обширная программа, – задумчиво заметил Самсон Африканыч.

– Конечно, – согласился Постников. – Поэтому и начали готовиться уже сейчас.

На десерт кушали куличи и малиновые пряники (Унженин ел черничные, сказывал – полезно для зрения), запивая их квасом (Унженин запивал горячим сбитнем с мятой, сказывал – полезно для кишечника). Потом, уже на европейский манер, точку на обеде поставили кофеем (Унженин пил чай, потому как чай – известное дело – способствует долголетию). И разошлись, весьма довольные друг другом.

Глава 5. Беда и счастье Павла Давыдовского, или Месть мужчины

Она жила в Петербурге. Первая любовь Павла Давыдовского. С ней он провел самые восхитительные минуты в своей жизни. И самые мучительные. Она была его бедой – и его счастьем. Его большой болью – и несказанной радостью. Она являлась его мукой – и его наслаждением… К тому же тогда он был неопытен и еще не знал, что все беды мужчин от них – девиц и женщин.

Когда Павлу исполнилось пятнадцать, отец отдал его в Санкт-Петербургское Императорское училище правоведения – заведение закрытое, перворазрядное и только для потомственных дворян, отцы которых что-то значили в Российской империи. Сдал, так сказать, с рук на руки попечителю училища – принцу Александру Петровичу Ольденбургскому. Училище правоведения было одним из самых престижных во всей империи, по статусу приравнено к Царскосельскому лицею и состояло в ведомстве Министерства юстиции. По окончании Императорского училища правоведения можно было выйти из его стен с чином десятого или даже девятого класса и тотчас приступить к службе в канцелярии Министерства юстиции или Правительствующего Сената. Ну где еще у юноши могут открыться столь лестные перспективы?

Учился Павел Давыдовский преотлично. И вовсе не потому, что хотел, как иные прочие, служить в канцелярии Сената или Минюста и как можно быстрее двигаться по служебной лестнице. Просто ему нравился курс права и его история. А когда Давыдовский, окончив общеобразовательный курс, перешел на специальный и получил право носить шпагу, – тут-то с ним и приключилось несчастье. Или счастье, что применительно к любви, согласитесь, есть два совершенно равнозначных понятия.

Барышню звали Глаша. Впрочем, почему звали? Ее и поныне зовут Глаша. Впрочем, ежели быть точнее, то теперь она Глафира Ивановна Краникфельд.

Давыдовскому тогда исполнилось восемнадцать лет, а Глафире – семнадцать. Она только-только стала выезжать в свет. Их представил друг другу его приятель и товарищ по училищу барон Роман Розен, приходившийся Глаше кузеном. Случилось это на ежегодном традиционном балу, проводимом в училище пятого декабря. Каждый из его воспитанников имел в этот день право пригласить на бал знакомую даму или барышню, что не преминул сделать и барон Розен.

С первой же минуты знакомства мир для Давыдовского стал совершенно другим. Он вдруг приобрел новые цвета и краски, более яркие и сочные, нежели прежде, и в жизни юноши появился высший смысл. Ведь все мы рождены для чего-нибудь особенного. Самого главного, что должно непременно произойти и без чего жизнь наша будет несостоявшейся, а то и пустой. Для Павла этим особенным, для чего, как ему тогда представлялось, он и был рожден, была встреча с Глашей.

В тот вечер он не заговорил с ней на балу о своих чувствах, вспыхнувших в его сердце, хотя и заангажировал ее на полонез и затем на вальс, а стало быть, имел возможность высказаться, – он просто любовался ее красотой.

Во время променада, не говоря уж о прочих фигурах, когда они были практически разлучены, Павел молчал, пораженный тем, что будет танцевать с девушкой-богиней. Держать ее за пальцы рук, преклонять пред ней колено – это являлось для него верхом блаженства. А говорить… нет, он не мог говорить, ибо еще не придуманы были те слова, которые раскрыли бы всю гамму чувств, уже бушевавших или только зарождающихся в его груди. Казалось, что и его божественная партнерша испытывает нечто подобное, и более старшие и опытные в сердечных делах воспитанники училища могли это заметить. И, к слову сказать, заметили, произнеся Давыдовскому после бала слова, что «Глафира Ивановна бросала на вас, сударь, загадочные взгляды; если не влюбленные, то весьма и весьма томные». Сам Павел тоже несколько раз ловил на себе ее взгляды, но свой поспешно отводил в сторону, словно чего-то опасался, хотя мог смотреть на нее сколько угодно времени – до того она была удивительно прекрасна.

Вальс… Этот чарующий танец пришел не столь давно из Вены и вырос из весьма популярных в Чехии танцев матеник и фуриантэ. На балу они танцевали медленный вальс – ну, тот, в котором на один такт приходится три шага. Они были столь близко друг от друга, что у Давыдовского весьма некстати проснулось естество, и дабы не коснуться им живота Глаши, он был вынужден несколько отстраниться от нее. Такое увеличение расстояния между ними вызвало у партнерши Павла удивление. Она даже недоуменно посмотрела на него: как так, она же видит, что нравится ему, так почему же он держит максимальное расстояние между ними, когда можно более полно и близко ощущать тела друг друга и наслаждаться этим?

Ну что ж. Она была еще молода и не совсем знала физиологию мужчин. Вернее, не знала совсем. Иначе бы все поняла и не стала бы мысленно его осуждать. Впрочем, она и не осуждала воспитанника Императорского училища правоведения Павла Давыдовского. Так, была слегка удивлена его невольной отстраненностью. А ему просто было неловко…

Их встреча на балу закончилась тем, что он довел ее до места и срывающимся голосом поблагодарил за танец:

– Je vous remercie[1]1
  Благодарю вас (фр.).


[Закрыть].

Глафира в ответ смущенно опустила хорошенькую головку и сделала неглубокий реверанс.

В эту ночь он не мог заснуть. Ворочался в своей постели, вспоминал бал и ее, Глашу. Как держал ее прохладные пальцы в своей ладони, как смотрел в ее лицо и вдыхал запах ее чудных волос. И как она посмотрела на него, и в ее взгляде была симпатия – и, ей-богу, ему не почудилось, нежность.

Несколько дней Павел ходил как полоумный. В классах отвечал невпопад, был задумчив и рассеян. Почти ничего не ел. И еще стал писать стихи, что, несомненно, указывало если уж не на поэтический дар, так на состояние крайней влюбленности…

 
На балу Судьбы богиней
ты явилась, как во сне…
Глаша, Глашенька, Глафира —
сильно нравишься ты мне.
 
 
Я в тоске любовной маюсь:
то ли радость, то ль чума, —
Глаша, Глашенька, Глафира
не выходит из ума.
 
 
Ранен я стрелой Амура
и иду в последний бой:
Глаша, Глашенька, Глафира,
как бы свидеться с тобой?!
 

То есть налицо имелись все признаки любовной горячки – заболевания тяжелейшего, ежели не сказать смертельного.

Свои стихи он переписывал восемь раз. В конце концов, оставшись удовлетворенным рифмой и почерком, он нашел после занятий своего приятеля Рому Розена.

– Вот, – сказал Давыдовский, протягивая ему листок со стихами и краснея, верно, от макушки до пят. – Прошу вас, барон, передайте это ей…

– А что это? – спросил Розен.

– Стихи, – едва слышно промолвил Павел, и его щеки и шея из розовеющих превратились в алые.

– А кому отдать? – задал новый вопрос Розен.

– Ей, – почти шепотом произнес Давыдовский.

– Да кому – ей-то? – едва удержался от восклицания ничего не понимающий приятель. Он только что проигрался в штос и был нервически возбужден. – Выражайтесь яснее, Павел Иванович.

Давыдовский уронил голову на грудь и уже одними губами вымолвил:

– Вашей кузине, Глафире Ивановне…

Розен услышал. И все понял. Он сам с полгода назад пребывал в подобной любовной горячке – пылал страстью к начинающей актрисе Императорского Александринского театра неприступной красавице Марии Савиной. Она была замужем, ее супруг был ленив, невероятно глуп и любил выпить. Затеянное ею бракоразводное дело тянулось уже год, но не двигалось с мертвой точки. Вокруг Савиной уже начинал складываться круг поклонников, превратившийся в сонм после ее блистательного выступления в роли Елены в пьесе Потехина «Злоба дня». А после ее бенефиса в едкой комедии Потехина «Мишура» к этому сонму присоединился и Розен.

Его положение было почти безнадежно. В окружение Савиной входили блистательный флотский офицер князь Евгений Голицын, граф Степан Головкин, поэты Полонский и Майков, хоть ловеласы и стареющие, но еще могущие дать фору ловеласам молодым; известный критик Стасов и даже парочка влиятельнейших великих князей, имена которых произносились шепотом. Ну куда юноше-студиозусу было тягаться с таковыми?

Он все же попробовал. Заваливал прихожую Марии Гавриловны цветами. Писал любовные записки. Часами выстаивал под окнами ее дома, когда сбегал из училища в самовольные отлучки. Назначал свидания, на которые она не приходила. В конце концов Савина обратила на него внимание. Ибо не существует в мире крепостей, которых нельзя было бы взять. Хотя бы и долговременной осадой. И нет женщин, которых нельзя было бы добиться. Ну, или почти нет…. Необходимы лишь терпение и настойчивость, что весьма несвойственно молодым людям. Но у барона Розена терпение и настойчивость имелись. И он победил. Взял казавшуюся неприступной крепость…

Оказалось, овчинка выделки не стоила. Впрочем, приз был, конечно, весьма значительным, и Роман Розен вполне потешил собственное самолюбие. Но – не более того. Страстная и романтическая на сцене, способная всецело отдаваться роли, падать в обморок во время самого представления, в постели Мария Гавриловна оказалась холодна, как кусок мрамора, и абсолютно не проявляла никакой инициативы. В постели с ней было скучно до такой степени, что Розен, по молодости лет весьма неискушенный в женщинах, совершив одно соитие, не смог произвести второго. Хотя прежде восстанавливался буквально через четверть часа. Поласкав актрису руками и уяснив несостоятельность процедур, Роман сослался на занятость и покинул ее квартиру с облегчением, чтобы больше никогда в нее не вернуться. Подевалась куда-то и былая страсть, а вместе с ней – влюбленность. Как это, собственно, зачастую происходит после соития с женщиной, после которого ореол богини куда-то исчезает, а на его место приходит понимание того, что, по сути, все женщины одинаковы, а при отсутствии темперамента – так и вовсе не так уж прекрасны и загадочны.

Словом, Роман Розен вполне понимал состояние Павла Давыдовского.

– Хм… Ну, хорошо, я передам, – мягко улыбнулся барон. – А что передать на словах?

– Передайте ей, что я… Что она…. Нет, передайте, что я ее… Черт возьми, я не могу это сказать вам… – совсем смутился Давыдовский. – Только ей. Послушайте, – Павел умоляющим взглядом посмотрел на приятеля: – Вы не могли бы устроить… мне… ну… чтобы встретиться с ней?

– То есть вы просите с ней свидания? – поднял брови барон.

– Да, – шумно выдохнул Давыдовский.