Текст книги "Основы методики социологического исследования: учебное пособие"

Каковы же предпосылки абсолютизации и недостаточности формальных методов анализа в социологии?

Слово «форма», когда оно используется как философский термин, означает внешнюю определенность предмета.

В философии форма выступает как относительно прочный, устойчивый результат развития материального содержания, поскольку она фиксирует и закрепляет достигнутый уровень развития.

Между формой и содержанием есть определенное «разделение функций»: если форма выступает как организующее начало, то содержание оказывается движущей силой развития. Форма способна лишь фиксировать определенный результат развития содержания, и поэтому в ней неизбежно представлена лишь часть этого содержания. Отсюда, в частности, следует, что внешняя форма может быть источником познания лишь тогда, когда она в своих особенностях более или менее адекватно воспроизводит внутреннее содержание, наиболее важную часть его сущности.

Под формализацией (в широком смысле) понимается всякое представление внутреннего содержания во внешней форме. Формализация осуществляется только человеком. При этом происходит целенаправленное «оформление» содержания, придание ему определенности с точки зрения заданного критерия или их группы. Совершается это в два этапа. На первом в рамках полного содержания выделяется какая-то его часть, удовлетворяющая критерию. Затем, на втором этапе, за этой частью содержания закрепляется определенный знак или их сочетание. Полученная таким образом знаковая форма в дальнейшем представляет – не воплощает, а именно представляет – выделенную часть содержания.

Суть формализации состоит в том, что реальные отношения, свойственные одному субстрату (содержанию), переносятся с некоторой степенью приближения (гомоморфно, изоморфно и т.д.) на другой. Поэтому в результате формализации форма не освобождается от субстрата вообще, а освобождается лишь от жесткой привязанности к изначальному субстрату, свойственному конкретному содержанию. Таким образом, в ходе формализации предопределяется, во-первых, «условность» связи содержания с формой его выражения, поскольку исходное содержание заменяется другим, символическим и, во-вторых, появляется соблазн довести формализацию до такого совершенства, чтобы в дальнейшем проводить рассуждения, не обращаясь ни к какому содержанию, а просто следя за внешним видом знаков и их сочетаниями и следуя логике формального языка. Чрезмерные упования именно на эту возможность и заложены в основу абсолютизации формальных методов анализа внутреннего содержания. Однако вполне очевидно, что эта возможность существенно ограничена допустимым уровнем «замещения» внутреннего содержания его знаковой формой. И если в исследованиях природного мира этот уровень можно определить (что очень важно) и он часто оказывается достаточно приемлемым, что и обусловливает широкое использование здесь формальных методов познания, то применение этих же методов в социальной сфере и, в частности, в социологии наталкивается на весьма существенные принципиальные трудности.

Дело в том, что объектом формализации в социологии является, как правило, идеальное содержание, которое существует внутри сознания респондента. Одна из характерных особенностей идеального содержания состоит в том, что оно, обладая внутренней формой, не имеет собственной внешней формы. Важнейшим и, в сущности, единственным средством проявления внешнего оформления идеального содержания сознания является естественный язык. И именно с помощью этого, сугубо утилитарного – постоянно искажаемого, засоренного, привычного к любой работе средства, каким является живой разговорный язык, социолог и получает большую часть сведений об изучаемых явлениях.

Использование естественного языка в современной социологии основывается на неявных постулатах.

1. Реальное явление и его словесное описание находятся в отношении строгой взаимной предопределенности.

2. Языковые знаки (слова, выражения) поддаются одинаковой интерпретации со стороны всех членов данного «языкового сообщества», что и обеспечивает их лингвистическое тождество.

3. Сам язык является упорядоченной системой знаковых средств, пригодных для выражения любых мыслей, одинаково и безразлично обслуживающих все группы общества.

Однако при более внимательном рассмотрении картина оказывается существенно более сложной.

Поскольку мышление может происходить как на речевом, так и на неречевом уровне, постольку между мышлением, составляющим идеальное содержание сознания, и его языковой формой нет взаимно однозначного соответствия. Поэтому в формализующую способность естественного языка изначально заложена возможность отделения мысли от ее предмета.

Выполняя свою важнейшую – коммуникативную – функцию, язык способствует дальнейшему отделению мышления от предметного содержания, так как прежде, чем что-либо узнать о содержании, необходимо опознать внешнюю форму выражения этого содержания. Восприятие же языкового оформления идеального содержания – процесс далеко не однозначный, чреватый множеством семантических аберраций.

Первая (отнюдь не самая важная, но предельно очевидная) возможность искажения смысла обусловлена тем, что знаки (буквы, звуки), являющиеся материальным носителем языкового сообщения, лишь условно связаны с тем, к чему они относятся, и могут быть заменены любыми другими знаками (например, содержание можно передать на русском или английском языке, средствами музыки, хореографии и т.д.).

Вторая возможность связана с тем, что понимание языка происходит через слова и закрепленные за ними значения. В связи с этим нельзя не обратить внимание на принципиальные особенности смысла и значения передаваемого языкового сообщения. Смысл близок к личностному, образно-эмоциональному уровню отражения мира, значение же представляет собой уже социально-обобщенное содержание сообщения. Переход от смысла к значению – это переход от индивидуального опыта к социальному, выражение индивидуального опыта через социально общезначимые понятия.

Еще М.М. Бахтин показал, что каждое конкретное языковое высказывание причастно не только к централизующей тенденции лингвистического универсализма, но и к децентрализующим тенденциям общественно-исторического «разноречия», что «социальные языки» суть воплощенные «идеологические кругозоры» определенных социальных коллективов, что будучи «идеологически наполнен», такой язык образует упругую смысловую среду, через которую индивид должен с усилием «пробиться к своему смыслу, к своей экспрессии».

Таким образом, уже в процессе языковой формализации происходит трансформация идеального содержания мышления: оно заменяется другим, символическим, значение которого отличается от первоначального смысла. До известной степени язык оказывается «шаблоном», форму которого вынуждена принимать мысль. Он понуждает нас не воспринимать (и не воспроизводить) всего того, что не имеет социально общезначимого имени. Он принципиально не может воспроизводить всей полноты идеального содержания.

Можно утверждать, что в речевом общении уже сам язык навязывает говорящему независимо от его воли чужую мысль. Он, как говорил П. Валери, есть «наиболее могущественное орудие Другого, пребывающее в нас самих». В результате, когда мы хотим сформулировать и передать собеседнику свое внутреннее, неповторимо уникальное состояние или ощущение, мы по необходимости выражаем это общезначимыми, готовыми словесными конструкциями, не принадлежащими, в сущности, никому. Пытаясь выразить это ощущение или мысль для себя («про себя») и выйти за рамки «речевого автоматизма» мы почти всегда чувствуем, что нам не хватает слов.

Слова живого разговорного языка отнюдь не созданы для однозначной логики: в постоянстве и универсальности их значений никогда нельзя быть уверенным.

О размытости значений слов естественного языка, о его нелогичности написано немало. В самом деле! Ведь каждый из нас, отнюдь не первый и далеко не последний, пользуется словами, оборотами, синтаксическими конструкциями, даже целыми фразами, а также лексикой профессиональных жаргонов, слэнгов, хранящихся в «системе языка», которая напоминает не столько «сокровищницу», предназначенную для нашего индивидуального употребления, сколько пункт проката: задолго до нас все эти единицы и словесные конструкции прошли через множество употреблений, через множество рук, оставивших на них различные следы: вмятины, трещины, пятна, запахи и т.п. Эти следы – не что иное как отпечатки тех смысловых контекстов, в которых побывало «общенародное слово» прежде, чем попало в наше распоряжение.

Это значит, что всякое слово пропитано множеством текучих, изменчивых идеологических смыслов, которые оно приобретает в контексте своих употреблений. Подлинная задача говорящего (пишущего) состоит вовсе не в том, чтобы узнать, а затем правильно употребить ту или иную языковую конструкцию, а в том, чтобы разглядеть наполняющие ее смыслы и определиться по отношению к ним.

Резко возрос интерес к проблеме смысла и значения слов естественного языка в связи с попытками создания систем машинного перевода, экспертных систем, автоматизированных обучающих систем и других, входящих в проблематику научных направлений, объединяемых общей целью создания так называемого «искусственного интеллекта».

Множество логических парадоксов естественного языка рассматривается, например, в книге И.Н. Горелова. Он, в частности, обращает внимание на то, почему, например, «ударить по рукам – это хорошо, а ударить по ногам – это плохо. Если над столом или над крышей – логично, то как можно представить себе жену, работающую над собой? И если крепкими могут быть и старик, и чай, и орешек, то почему взгляд может быть только твердым, а не крепким (характер же может быть и крепким и твердым)»[10]10
  Горелов И.Н. Разговор с компьютером: Психолингвистический аспект проблемы. М., 1987. С. 40.


[Закрыть].

Слова могут иметь любое из мыслимых значений, благодаря использованию интонации, ударения, акцентировки, контекста, ситуации и т.п. Огромнейший вес приобретают ничтожнейшие слова, малейшие паузы их разделяющие. Язык, по выражению А.Ф. Лосева, «кишит» бесконечными семантическими валентностями[11]11
  См.: ЛосевА.Ф. О бесконечной смысловой валентности языкового знака // Изв. АН СССР. Сер. литературы и языка. Т. 36. Вып. 1, 1977.


[Закрыть].

Языковое сообщение, таким образом, представляет собой как бы каркас, окруженный множеством потенциально возможных содержательных смыслов. И это не только подтекст. За пределами текста (но неуловимо связанные с ним) встают вещи и покрупнее подтекста: это не то, что – под, а что-то вроде надтекста. Надтекст – нечто, превышающее текст, из него никак не вычитаемое и не вычитываемое, но каким-то непонятным образом с ним скрепленное.

Именно при заполнении этих своеобразных «семантических пустот» принципиально важное значение имеют целевые априорные установки воспринимающего сообщения. И здесь в полной мере проявляется ориентация социологов на жесткую однозначность смысла эмпирической информации. Нет столь темного высказывания, нет столь причудливых толков, нет столь бессвязного лепета, которым социологи не смогли бы придать вполне определенного значения. У них всегда найдется некая догадка, которая придаст смысл (однозначный, в полном соответствии с избранной теоретической концепцией) самым диковинным речам. При этом какая-либо ясность в вопросах адекватности понимания языкового сообщения у социологов, как и у обычных людей, остается сугубо индивидуальной. Допускаются самые противоречивые мнения, каждое из которых находит великолепные примеры и факты, которые трудно оспаривать.

Как видно, языковая формализация отнюдь не может рассматриваться как средство однозначного отображения идеального содержания, да и речевое общение вовсе не похоже на вкладывание в слова и предложения мыслей одного человека для передачи их другому. Мысль не может существовать вне сознания, поэтому она никогда его и не покидает и не переходит от одного человека к другому в ходе языкового общения. Единицы речи – это чисто материальные (звуковые, знаковые и т.п.) объекты и смысла в них ничуть не больше, чем, например, в бессмысленном сочетании звуков. В процессе языковой коммуникации передается фактически не мысль, а лишь ее материальная оболочка. При этом знаковые элементы языка выполняют передаточную функцию, выступая в роли своеобразных опорных точек, с помощью которых в мышлении воспринимающего их субъекта воспроизводится заключенное в них содержание. Отсюда, в частности, следует, что понимание речи – это не извлечение информации из нее, а вкладывание в нее тем, кто ее воспринимает: знаки, поступающие на «вход» реципиента, как бы погружаются в его внутренний мир, приобретая индивидуализированный смысл.

На смысл, содержание человеческой речи чрезвычайно сильное влияние оказывает состояние передающего и воспринимающего сообщение (устное или письменное) человека. Именно состояние – самочувствие, положительные или отрицательные эмоции, цели и интересы, прошлый опыт, степень жизненной и психической активности вообще и в данный момент, стремление познать новое или неосознанное желание ограничить себя рамками «уютных» стереотипов и т.д. Иными словами, понимание человеческой речи, естественного языка, во всяком случае, не может быть полным, если ограничиться изучением только объективированных или любых других ее проявлений, поддающихся формально-логическому учету или экспериментальной фиксации.

Социальная подоплека каждого кванта социологических «данных», в сущности уникальна, и меняется в зависимости от индивидуальных особенностей респондентов, состояния, в котором они находятся, конкретной ситуации опроса и т.п. Поэтому содержательный смысл одной и той же формулировки ответов респондентов может быть существенно разным. По этой же причине простая процедура отсеивания не относящейся к делу информации связана в социологии с огромными, почти непреодолимыми трудностями. Даже владея высшим профессиональным мастерством, социолог не в состоянии достаточно полно отсеять интерпретационный мусор в сообщениях респондентов.

Вполне очевидно, что полнота и адекватность понимания речевого сообщения предполагает, кроме того, определенную общность интеллектуального уровня исследователя и респондента, их общеобразовательной и профессиональной подготовки, способности воспринимать контекст, учитывать конкретную ситуацию и т.д. В целом же языковое сообщение глубоко социально и опирается на значения, относительно которых имеется высокая степень согласия среди членов сообщества.

Объективного бытия, независимого от человеческого восприятия, речь не имеет, вне человека она не существует. В отличие от природы в речи нет ничего безусловного, вся она построена на системе условностей и контекстов. Условия же заключаются между людьми. Сами люди подчиняются и живут не только по законам природы, но и по законам общественного развития. В соответствии с этим эволюционирует и естественный язык: меняется его грамматика, словарный состав, семантика самих слов и т.д. Поэтому смысл языкового сообщения определяется не только составом слов, но и их живым взаимодействием, обусловленным конкретной социально-исторической ситуацией. Именно поэтому большая часть семантики любого речевого сообщения вообще не представлена в материальной форме текста, а заключена в сознании говорящего и слушающего. Текст – нечто вроде айсберга, у которого лишь небольшая часть доступна восприятию. В целом же восприятие любого текста, как и вообще процесс восприятия человеком явлений внешнего мира, есть не пассивное усвоение чего-то «готового», а творческий процесс создания нового.

Таким образом, надежда социологов-догматиков на создание идеального языка, обеспечивающего правильность передачи и восприятия содержания не за счет усилий сознания, а за счет правильности самой знаковой формы, принципиально неосуществима.

Гуманитарные науки отнюдь не случайно предпочитают обычный, разговорный язык: так удобнее мыслить о предметах, которые до конца никогда не могут быть определены, а, напротив, заново определяются в каждом новом контексте. Да, языковая формализация содержания идеального сознания может дать лишь частичное его отображение и не обеспечивает не только его адекватное отображение, но и его однозначное понимание. И все-таки при всей своей неустойчивости, многомерности, расплывчатости и т.д. замечательно как раз то, что именно естественный язык является самым эффективным средством для выражения наиболее точных и тонких содержательных понятий.

В связи с этим необходимо подчеркнуть, что разница между «точными» и остальными науками лишь в том, что в первых бессмысленные выражения можно узнать уже по их внешнему виду, в то время как в последних для этого требуется обращаться к анализу содержания. Ведь во многих случаях однозначное понимание сообщения как раз свидетельствует о неполном понимании. «Неточный» естественный язык способен передавать такие тончайшие нюансы мыслей, чувств, настроения, что нельзя и надеяться выразить их с помощью «точного» языка науки.

Однако многие социологи, руководствуясь представлениями естественных наук о точности, стремятся во что бы то ни стало освободиться от «недостатков» естественного языка. Они попросту предпочитают не обращать внимания на чрезвычайно тонкую специфику речевого общения и основываются в своих изысканиях на играющем принципиальную роль предположении о полной тождественности смыслов сообщений, которыми обмениваются исследователь и респондент. Поступая так, они исходят из неявной (и неверной) посылки, что поведение человека (реальное и вербальное) подчиняется безукоризненно сознательным, как бы загодя исчисленным, безошибочным однозначным решениям. Никаким сомнениям, неуверенности, которые свойственны в большей или меньшей степени любому человеку, в социологических моделях не находится места. Зато создаются условия для применения числовых измерительных шкал – важнейшего, по мнению этих социологов, атрибута «точной» науки. Их мало смущает почти полная нечувствительность таких шкал к собственно социальным аспектам исследуемых явлений и тот факт, что за возможность пользоваться этими шкалами приходится расплачиваться ценой недопустимого упрощения реальности, фактически уклоняться от изучения социальных процессов во всей их сложности и полноте.

Выражается это, в частности, в том, что появляется определенная беззаботность относительно того, кто должен заниматься неучтенными сторонами явлений и оценкой допустимости той абстракции, которая принята в исходной концептуальной модели. Пытаясь перевести измерительный аппарат на числовое шкалирование, социологи идут на такие действия, как подмена неопределенности определенностью, сведение многокритериальности к одному единственному критерию и т.д., не останавливаясь перед такими мелочами, как научная корректность. Из поля зрения социологов выпадает, например, то обстоятельство, что словесные утверждения респондентов пропускаются как бы через двойной оценочный фильтр: респондентов – с одной стороны, и самого исследователя в процессе их толкования – с другой. Анкетер (интервьюер) обладает развитым, концептуализированным представлением об исследуемой проблеме и неизбежно превращается в «подсказчика», задавая вопросы, которые его собеседнику никогда не приходили в голову, обращая его внимание на детали, не осознаваемые им раньше. Чем больше социолог старается быть нейтральным инструментом истины, тем тоньше он внушает ответы, которым присваивается статус первичных «данных» и на основе которых строятся все последующие содержательные выводы. Фактически измерительный аппарат современной социологии, призванный обеспечить полную объективность первичных «данных», часто бывает очень далек от поставленной цели. Превращая материалы опросов с помощью числовых измерительных шкал в систему формализованных «социальных фактов», социологи, по сути дела, подменяют реальный объект искусственной конструкцией. Получающиеся, благодаря этому, результаты выглядят четкими и определенными, и создается иллюзия, что «число» все «схватывает». Однако это не более чем иллюзия: числовые измерительные шкалы чужды и несообразны всему существу социального мира, он никак не умещается в жесткие, однозначные, дискретные числовые конструкции.

Ориентация на числовое измерение и все, основанные на ней процедуры последующего формализованного анализа покоятся, как было показано, на чрезмерно упрощенном представлении о человеке и его социальном окружении. «Успехи» формализованных социологических процедур и получаемых с их помощью результатов, их нарочитые точность и строгость потому и оказываются иллюзорными, что инструментальный аппарат настраивается таким образом, чтобы в рассмотрение попали лишь те «социальные факты», которые соответствуют избранной тематической концепции. По сути дела, весь эмпирический базис социологических исследований, построенных на основе принципов естественных наук, формируется (вернее, задается) исходной теоретической установкой, находящей отражение в используемом измерительном аппарате и получающей подтверждение в эмпирических свидетельствах, которые она сама же и создает. Все факты, на которые не настроены числовые измерительные конструкции и которые, следовательно, не предусматриваются исходными теоретическими представлениями, отбрасываются как несущественные. Образуется, таким образом, порочный круг, обрекающий всякое социологическое исследование, построенное по такому шаблону, на неизбежный «успех».

Идея отхода от жесткой ориентации на числовые измерительные шкалы в исследованиях социальных процессов постепенно получает «права гражданства». В ее основе – понимание необходимости расширения смысла понятия «измерение» путем включения в него наряду с количественными и качественных методов установления определенности исследуемых свойств. Если количественное определение объекта есть измерение, то качественное определение есть узнавание, классификация. В процессе узнавания объект относится к какому-то классу. Это отнесение к классу есть аналог отнесения значения измеряемого свойства к какому-то отрезку шкалы при количественном измерении. Проще говоря, числовое шкалирование предлагается рассматривать как частный случай классификации. Система классов играет в качественных методах ту же роль, что деления шкалы – в количественных.

Метод измерения, как было показано, является отражением и неизбежным следствием исходных теоретических представлений о сущности изучаемой проблемы, ее предмета, объекта и т.д. Измерения, осуществляемые вне контекста развитой теоретической системы, формулирующей сущностные зависимости объектов, оказываются, как правило, совершенно бессмысленными. Развитые теоретические представления являются необходимой предпосылкой самых осмысленных измерений, так как лишь первые указывают и на предмет и на сам способ измерения. Поэтому одна и та же измерительная операция с точки зрения различных теоретических подходов может свидетельствовать о совершенно различных аспектах исследуемого явления.

Основываясь на вышеизложенном, можно предложить следующее определение.

Измерение – совокупность теоретико-методологических, методических и инструментальных действий, посредством которых устанавливается качественная определенность измеряемого явления или отдельного его свойства. Результат измерения фиксируется в виде словесного или знакового (куда входят и числа) выражения.

Необходимо отметить две особенности предлагаемого определения.

1. Оно основывается на фундаментальности того факта, что количество есть лишь одно из качеств и что все результаты измерения, включая количественные, в сущности своей качественны.

2. Ориентация на качественные методы измерения только тогда может быть плодотворной, когда она осуществляется в рамках соответствующих теоретических концепций.

Наиболее конструктивная и близкая позиция в решении рассматриваемой проблемы заложена в концепции гуманитарного измерения, изложенная в трудах С.В. Чеснокова[12]12
  См., например: Чесноков С.В. Основы гуманитарных измерений. М., 1985.


[Закрыть]. Основные положения этой теории состоят в следующем.

Необходимо измерять не отношения между элементами структуры исследуемого явления, а отношения между людьми. Любое структурирование проводится на основе каких-либо априорных критериев и поэтому его результат неизбежно в значительной степени «нагружен» исходными теоретическими установками. Измеряя отношения между элементами такой структуры с помощью количественных шкал, разрабатываемых на той же концептуальной базе, исследователь фактически «процеживает» потенциальную эмпирию через двойное теоретическое «сито».

Социальные процессы – это прежде всего отношения между людьми, и речевое взаимодействие (диалог) между ними является важнейшим и, в сущности, единственным источником информации о социальном мире. Поэтому и надо изучать (измерять) семантику возникающих при этом языковых структур. Отсюда и первая фундаментальная идея теории гуманитарного измерения: средством измерения процессов социального мира является естественный язык, а результатом измерения – речевые (знаковые) сообщения, каждое из которых имеет то смысловое значение, которое устанавливается исследователем в момент диалога с респондентом (при устном опросе) и в ходе контроля качества заполнения анкеты (при анкетировании). «Измерить» в гуманитарном смысле – это значит «назвать», «дать имя». Имеется множество зрительных образов, которым в языке соответствуют стандартные имена. Всякий раз, когда кто-либо воспроизводит такие имена, он совершает гуманитарное измерение.

Г. Гессе был весьма проницателен, когда писал: «Слово – это пробный камень, чувствительнейшие весы для духовных величин, которые заурядный ученый спешит окрестить фантазиями. Он прибегает к этому ученому словечку всякий раз, когда надо измерить и описать жизненные явления, для которых наличные материальные приборы слишком грубы, и желание и способности говорящего недостаточны. Естествоиспытатель ведь, как правило, мало что знает, в частности, он не знает, что именно для летучих, подвижных ценностей, которые он именует фантазиями, вне естественных наук существуют старые, очень тонкие методы измерения и выражения, и что Фома Аквинский и Моцарт, каждый на своем языке, ничего другого и не делали, как с величайшей точностью взвешивали эти так называемые фантазии».

В качестве результата гуманитарного измерения выступает вся словесная конструкция. При этом числа также могут играть роль знака в тех случаях, когда они передают смысл ответа респондента, т.е. используются, как обычные слова.

Как видно, количественные измерения, результат которых выражается числом, являются частным случаем измерений гуманитарных, включаются в них. Да и весь гуманитарный подход не исключает естественнонаучного, а соотносится с ним как целое с частью. Кроме того между ними сохраняется и специфика в ориентационных установках: если естественнонаучный подход ориентирован от внешнего мира к человеку, то гуманитарный – от человека к человеку и к внешнему миру. На этом основывается вторая фундаментальная идея гуманитарного измерения, определяющая правила установления смысла высказываний: люди всегда говорят правду, которая обусловлена их мировоззрением, и что особенно важно, состоянием их духовного, морального, эмоционально-психологического состояния в данный конкретный момент времени при данных обстоятельствах. Таким образом, всякие поиски «истинного значения» (которое «на самом деле») в передаваемых сообщениях, тем более попытки отыскания чисел за словами естественного языка оказываются бессмысленными.

Следствием этой установки является переосмысление роли и значения измерительных шкал в социологии. Основным видом измерения объявляется номинальное: «В свободное время я предпочитаю встречаться с друзьями или смотреть телевизор» – типичный пример номинального измерения. В теории гуманитарного измерения номинальность измерительных процедур возводится в ранг принципа.

При всей очевидности, простоте и прозрачности гуманитарного измерения оно влечет за собой весьма радикальные последствия, круто меняющие не только ориентацию деятельности по разработке методов математического анализа социологической информации, но и оказывает весьма существенное влияние на весь подход к исследованиям в социальной сфере. Оно понуждает ученых сосредоточивать свое внимание на содержании изучаемых явлений, поиске и разработке адекватного методико-инструментального аппарата для конкретного объекта.

Что же касается самого измерительного аппарата гуманитарного измерения, то в него входят все четыре известных типа измерительных шкал. Однако их соподчиненность существенно (зеркально!) отличается от традиционной. Критерием их упорядочения является уровень измерительных возможностей шкалы, который определяется объемом той совокупности явлений, свойств и процессов социального мира, который оказывается ей доступным, т.е. уровень чувствительности шкалы к явлениям, входящим в предмет социологического исследования. При этом любая более «сильная» шкала включает в себя возможности более «слабой». При такой соподчиненности типы шкал располагаются «по нисходящей»: от самой «сильной» – номинальной, до самой «слабой» – шкалы отношений.

Понятие шкалы в теории гуманитарного измерения также становится более осмысленным: шкала – определенное упорядоченное множество значений какого-либо свойства измеряемых объектов.

Номинальная шкала (классификационная или наименований) основана на том, что все измеряемые объекты или значения измеряемых свойств представляются как множество непересекающихся и исчерпывающих всю совокупность классов. Каждому классу дается наименование или присваивается знак, в качестве которого могут выступать и цифры. Эти имена и знаки служат только для целей идентификации обозначаемых объектов или для их нумерации (в случае использования цифр), причем такой идентификации, что каждому элементу из одного класса объектов (значению свойства) приписывается одно и то же имя (знак, цифра). Обязательное действие имеет правило: нельзя присваивать одно и то же имя (знак, цифру) разным классам объектов или разные имена одному классу.

Основной эмпирической операцией, которую позволяет реализовывать номинальная шкала, является установление равенства: с помощью шкальных значений номинальной шкалы можно установить только, относятся ли (или не относятся) два данных объекта к одному и тому же классу. Порядок расположения отдельных значений номинальной шкалы может быть любым.