Текст книги "Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей"

Хорошие сыновья, прилежные ученики

Имущество временно спрятали в трухлявом березовом стволе, рядом с колючей проволокой в Ягодкиных владениях. Кому придет в голову шарить под колючками? Потом, раздевшись догола, долго полоскали свою одежду в Туре. В мутной, будто куриный желток, воде особенно-то не расстираешься, но более или менее отжулькали с колен и подолов рубах налипшую глину и, пока одежда сушилась на прибрежной ольхе, купались. Петька нырял, отсчитывая под водой секунды, а Никита больше валялся на траве. Петька оставался под водой уже до ста секунд. Правда, последние тридцать он весь болтался на поверхности, и только голова, вернее, зажатые пальцами нос и уши находились при этом в воде. В таком положении особенно хотелось запустить голышом по одному его слишком выдающемуся из воды месту. Но кто другой, может, и воспользовался бы случаем, а Никита был, как всегда, занят созерцанием травинки в десяти сантиметрах от собственного носа. Никита мог не заметить медведя, который высунулся бы, чтоб лизнуть его в ухо, но уж муравья Никита разглядит сквозь землю, куда бы он и что бы ни тащил, этот глупый муравей.

Петька посинел от ныряния и, вытерев следы желтоватой речной мути на подбородке, шлепнулся рядом с Никитой. Никита в это время как раз пытался оживить с помощью искусственного дыхания отказавшуюся двигаться божью коровку.

– Выдумал этот Проня про камень… – сказал Петька, немножко понаблюдав за Никитиной букашкой.

– С одной стороны, может, и выдумал, – проанализировал Никита, – а с другой стороны, ведь мы нашли эту комнату?

Петька промолчал. Торопиться им было уже некуда, они все взвесили, обо всем переговорили и ни на чем толковом не остановились. То все сложное казалось простым, то все простое – сложным…

– Кажись, высохло, – сказал Петька про одежду. Никита не умел так быстро переключаться с одного на другое.

– Бабка говорит, если дурак что запомнил – это у него навечно, – сказал Никита. – Дураки ж – они выдумывать не умеют. Это у них, бабка говорит, вроде жилы такой – лопнет в мозгу – и все: что помнит – помнит, а что новое если – ни в какую…

– Завтра опять перешарим… – сказал Петька.

Никита вздохнул, поднялся.

Солнце уже клонилось к горизонту, пора было возвращаться домой.

Корову нашли под кустами боярышника. С туго набитым животом, она чавкала жвачку, и, поскольку набухшее вымя тяготило ее, она обрадовалась своим легкомысленным хозяевам. Весь день паслась – ни тебе кнута, ни собаки… От слепня далеко не разбежишься, правда. Но воды вдоволь, травы вдоволь, тени – сколько хочешь…

Обратная переправа через Туру обошлась без происшествий. Чтобы снова не замочить одежду, Петька в самом глубоком месте проплыл на спине, держась за Ягодкин хвост, а другой рукой поднимая над водой свое и Никитине обмундирование.

Ягодка обсохла до дома, и никому бы в голову не пришло, что она совершила путешествие за Туру.

Когда разочарованные и голодные пастухи распахнули ворота Петькиного дома, рты у обоих приоткрылись от новой неожиданности.

У крыльца на маленькой табуретке рядом с Петькиной матерью сидела молодая учительница Валентина Сергеевна из Курдюковки.

– Вот они – ваши помощники, – чему-то радуясь, сказала она Петькиной матери. – Здравствуйте, ребятки.

– Здравствуйте, Валентина Сергеевна… – не очень дружно ответили ребятки.

– Вот так я всегда замечала, что прилежные ученики бывают и хорошими сыновьями, – опять обратилась она к Петькиной матери.

Петькина мать согласно кивнула: «Да, да…» Петька никогда не числился в прилежных учениках, но спорить не стал.

– Что это у вас брюки влажные? – спросила учительница.

– Малость постирались, Валентина Сергеевна, – толково, как и подобает хорошему сыну, прилежному ученику, разъяснил Никита.

– Какие молодцы! – радостно просияла Валентина Сергеевна. – Только надо говорить не малость, а немножко, слегка…

«Да, да…» – опять закивала Петькина мать, с горечью думая о том, что рубаху и брюки ей придется сегодня стирать.

– Устали? – спросила учительница.

– Да так, Валентина Сергеевна… – неопределенно разъяснил Никита.

– Это ж привычно нам, – сказал Петька.

– Вы очень не переутомляйте их, – попросила Валентина Сергеевна, снова обращаясь к Петькиной матери. – Это хорошо, что они работают. Но и отдыхать им нужно. Пускай сил набираются.

– Это конечно… – сказала Петькина мать.

– Отпускайте их ко мне, в Курдюковку, я хочу собрать ребят, – мы что-нибудь придумаем на лето. Хорошо?

– Да чего ж, отпущу… – пообещала Петькина мать, думая о том, что Петька сроду еще не спрашивал разрешения на такие дела, как поход в Курдюковку.

Валентина Сергеевна ушла очень довольная учениками, а ученики, едва проводив ее до ворот, яростно накинулись на приготовленную для них простоквашу.

Петька на секунду прервал трапезу лишь для того, чтобы спросить у матери, много ли она надоила, когда та возвратилась с подойником в избу.

– Да уж давненько не даивала так… На седни сыта, хватит. Кринок пять, чай. И где же это вы пасли ее?

– Да тут, везде, – просто разъяснил Петька.

– Чудная она у вас – эта Валентина Сергеевна, – сказала Петькина мать. – Ласковая…

– Ну… – подтвердил Петька. Мол: как же это – чтобы у нас, да не ласковая…

Валентина Сергеевна всего полгода назад приехала из города и, с первого дня все время организовывая что-нибудь, многого еще не понимала в деревне. Весной у нее ничего не стоило отпроситься с урока, сказав, например, что свинья Машка поросится дома. А какая помощь Машке от Петькиного или, скажем, Никитиного участия? Да и кто же матку откармливает? Это если в колхозе, а дома – борова надо, чтоб пожирней…

Никита жевал свой хлеб молча. А потом вдруг перестал жевать и неожиданно и медленно, как всегда, сказал:

– Есть мысль… Я знаю, где камень.

Колька – покоритель сердец

Петька поперхнулся простоквашей.

– Чт… Что?..

Но договорить не успел.

– Тсс, – предупредил Никита и, быстро отломив от буханки хлеба граммов пятьдесят мякиша, пхнул его в рот. Петька автоматически проделал то же самое.

Над подоконником выросла хитрая физиономия Мишки.

– Здравия желаю!

– М-м, – не очень радостно поприветствовал его Петька.

Мишка заглянул в комнату. Мать ушла к этому времени цедить молоко на кухню. Мишка прыгнул через подоконник, подошел к столу, ткнулся носом в пустой чугунок из-под простокваши.

– Тю-тю! – сказал Никита, запрокидывая голову, чтобы дотянуть из кружки последний глоток освежающей сыворотки.

– Идете? – спросил Мишка.

Петька незаметно поглядел на Никиту.

Никита, чуть помедлив, кивнул.

– Посмотрим, что там у вас… – равнодушно сказал Петька. Решать он обыкновенно привык сам, но в тех случаях, когда надо было много думать, ничего не поделаешь – решал Голова, то есть Шар, то есть Никита.

Мишка ухмыльнулся.

– Светка говорит – нехорошо! Ля-ля-ля! Владька – не твое дело! Светка – маме скажу, как не стыдно! Ха? Владька – это ж по согласию!

– Граф Монте-Кристо будут, – коротко перебил Никита.

Петька потом всю дорогу пытался спросить у него, что он такое брякнул про камень. Но, во-первых, мешался под ногами пронырливый Мишка, а во-вторых, Никита усердно не замечал Петькиных стараний.

Никита сказал:

– Ладно, делать нам все равно нечего…

Но, кажется, им обоим хотелось поглядеть, как это Колька тетки Татьянин будет целовать Кравченко. А если точнее – не как будет целовать Колька, а как эта Егорова, Светка самая, «ля-ля-ля» и прочее. Не то чтобы даже «ля-ля-ля», а так это – бывает иногда интересно взглянуть. Ну просто, мало ли девчонок: и рагозинские, и курдюковские. А у этой только и душа-то невесть в чем держится. Кажется, дай ей ведро – она переломится. Голодали, видно, в эвакуации. Из блокады, ясно. Оно и жалко. Другую бы вытянул крапивой под коленками – вот и знакомы. А эту нельзя…

Только у самого хутора Никита шепнул:

– Потом.

Петька хмыкнул: дурак он что ли – начинать разговор при. Мишке.

Владька не поздоровался с ними. Но примиряться никто и не собирался. Мишка ж был секундантом, а это совсем иное дело, чем быть противником, так что Мишка оставался как бы нейтральным.

– Тихо, – сказал Мишка. – Светки нет?

– Светку мать зазвала ужинать, – сообщил Владька.

Петька подумал: жаль, что зазвала. Но так это – мимоходом подумал. Даже сам не заметил, когда.

Мишка впереди, остальные за ним пробрались огородами к амбару.

На сеновале пахло прелью.

– Быстро, чтоб никто не выглядывал, – скомандовал Мишка.

Петька и Никита облюбовали себе место рядышком, ближе к лестнице, которая вела на сеновал. Глубоко зарылись в пыреистое сено и долго чихали все четверо, пока наконец успокоились.

Прошло немало времени, так что Петька даже начал скучать, прежде чем внизу послышался Колькин голос и какое-то шебуршанье.

Спустя несколько минут над лестницей показалась кучерявая голова Кравченко. Ну, ясно, Кольке с его штанами нельзя взбираться первому.

– Ой, как страшно! – сказала Кравченко, аккуратно усаживаясь на сено.

Колька, прежде чем сесть, тревожно огляделся: Владька и Мишка должны были присутствовать здесь по уговору.

– Ну, давай, – сказал Колька и тщательно шмурыгнул носом.

– Но ты мне покажешь норку, где суслик? – уточнила Кравченко.

Все-таки уговорил он эту городскую.

– Сказал… – нетерпеливо буркнул Колька.

– И где ягода эта, малина, да? Я люблю малиновое варенье!

Колька уселся рядом с ней и повторил:

– Давай, что ли…

Кравченко зачем-то подергала кучерявой головой.

– Только ты глаза закроешь, ладно? Так всегда делают, я знаю.

Вечно эти девчонки пообещают что-нибудь, а потом одно, другое. И вечно им кажется, что они все знают.

– Ладно… – легко согласился Колька.

– Шесть раз? – переспросила она.

– Что я, считать не умею?

– Ну, целуй, – сказала она, подставляя губы.

– А что ты сама глазеешь? – возмутился Колька, едва раздался звук его первого в жизни поцелуя.

Кравченко удивилась.

– Мне страшно!

– Может, мне тоже страшно, – резонно заметил Колька.

– Ну, смотри и ты, – обиделась она. – Только все это уже совсем не так… – Голос ее дрогнул.

– Вот еще, – сказал Колька. – Не все равно тебе? Уговор дороже денег.

Она рассердилась.

– Не знаю я никаких уговоров! Целуй тогда быстро. И больше я никогда не стану целоваться с тобой. Меня Слава в Челябинске целовал, так все по-другому было. Грубый ты!

– Что я, кутенка, что ли, целую! – в свою очередь возмутился Колька.

Она от злости забыла про страх и зажмурилась.

– На!

Колька сердито чмокнул ее в губы.

– Два! – сказала она. Потом: – Три! Четыре! Фи! Какой ты неуклюжий!

– А откуда ж я уклюжесть-то возьму? – справедливо изумился Колька. – Ты, что ли, уклюжая?

– Какой гадкий! И не буду я больше целоваться с тобой! Совсем не нужно мне твоих ягод! – Она сделала движение, чтобы подняться. – Вовсе ты не мальчишка! У тебя даже штаны с разрезом!

– Я вот щас как тресну! – оскорбился Колька, задетый за живое. И даже размахнулся.

Она отпрянула, испуганная, заплакала и хотела кричать, но когда увидела, что бить он все-таки не собирается, – только уткнулась лицом в ладони и заревела.

Колька присел рядом, верно, полагая, что когда-нибудь да кончатся же эти хныканья.

Хныкать она перестала, но слез не утерла с лица, и в молчании они поцеловались еще раз.

Спускался Колька вторым.

И когда Петька выглянул через щель в крыше, они рядышком шагали по тропинке в сторону сопляковской усадьбы.

Мишка хохотал, держась за живот и перекатываясь по слежалому сену. Владька только улыбался. Никита, похоже, и не заметил развернувшейся перед его глазами сцены. А Петьке почему-то было не смешно.

Владька тоже посмотрел в щель и, убедившись, что влюбленные ушли, начал спускаться.

Мишка, подмигнув, спросил у Петьки:

– Ты бы Светку стал так, а? Я бы за здорово живешь!

Но Петька ни с того ни с сего вдруг так двинул ему под дых, что Мишка отлетел на сено. Отлетел, спружинил, и не успел Никита глазом моргнуть, как точно по такой же траектории, только в обратную сторону, отлетел Петька. Никита прыгнул между ними.

– Вы что?! Я сейчас…

Опять выскочил наверх Владька.

Петька стиснул зубы.

– А-а, – ухмыльнулся Мишка. – Все ясно…

Петька сделал движение в его сторону.

Но тут вмешался Владька:

– Ты что, приходишь на чужой двор со своими законами?! Да? Давай! Если не трус!

Никите пришлось потеснить и этого.

Образовался своеобразный треугольник с тремя возбужденными точками по углам и с одной абсолютно хладнокровной посредине – там, где сходятся биссектрисы.

Мускулы на Петькиных скулах ослабли. По всем правилам, он должен бы сейчас вызвать Владьку на дуэль. Но он зачем-то поднял клочок сена, шаркнул его в ладонях, будто утер их, выронил, сказал: «Ладно…» И, не обращая внимания ни на Мишку, ни на Владьку, подошел к спуску.

Никита не понял его, однако удивляться чему-нибудь не привык и двинулся следом.

Мишка и Владька остались наверху.

А от дома к амбару уже бежала Светка.

– Как не стыдно! Как не стыдно, мальчики! Я не знала, что вы все такие!..

Петька презрительно шевельнул губами, и, чтобы не столкнуться со Светкой, они повернули в противоположную сторону, в поле.

– Ты ничего, что я так это… ну, ушел? – спросил Петька немного погодя.

– Значит, надо, – буркнул Никита.

Петька, окончательно успокаиваясь, вздохнул.

– Ну, ладно…

– Что-нибудь придумаем, – неожиданно пообещал Никита и в растерянности почесал стриженый затылок! «Дела-а!»

Таинственные знаки.

Спрятаться было негде.

Забрались в старый, глухой овраг, что начинался неподалеку от бывшей Сопляковки и, доверху поросший шиповником, тянулся к Стерле. Только в самом низу его не было ни травы, ни кустов, а жесткими, сухими комьями выступала красная глина. Весной здесь текли красные ручьи и на красных проталинах голубели первые подснежники.

Они забрались на самое дно оврага, в тесный котлован, так что почти уперлись коленками друг в друга, когда сели.

Кусты шиповника прикрывали их сверху плотной завесой.

Над самым Петькиным ухом равнодушно выкрикивал перепел.

Выдержка не позволила Петьке любопытничать. А Никита, ничего не объясняя, расчистил пяткой ровный квадрат глины под ногами, к Петькиному удивлению, вытащил из кармана найденную в землянке манжету, но не взглянул на нее, а отломил сухую ветку над головой и острым кончиком ветки нарисовал на красноватой почве следующее:

Память у Никиты была отличная.

– Что это? – спросил Никита.

– Знаки Зодиака, – твердо ответил Петька.

Никита поглядел на него с любопытством.

– А что это такое – знаки Зодиака?

– Не знаю, – признался Петька.

Никита вздохнул.

– Я тоже не знаю…

Никита не любил не знать чего-нибудь. На минуту он задумался, как бы еще раз проверяя самого себя. Лицо его сделалось опять напряженным и сосредоточенным.

– Вот камень! – сказал он и ткнул острым концам ветки в кружок на одном из рисунков.

Петька выпрямился, как будто его вдруг осенило. Но поскольку его еще ничто не осенило, неуверенно пошевелил губами и два раза дернул себя за чуб.

Никита не обратил внимания на эти манипуляции.

– А где ж он, этот камень? – спросил Петька.

– В Москве, – просто разъяснил Никита, как если бы сказал: у дядьки косого Андрея на свалке.

Петька недоверчиво скривился было, но потом открыл рот… Потом закрыл его и яростно дернул себя за чуб. Дернул один раз, но больно. Что значило: понял! Его действительно осенило теперь.

Голова у Никиты что погреб: год назад положишь, а вынешь будто свеженькое.

Учительница Валентина Сергеевна рассказывала зимой, на вечере «Урал – земля золотая», о том, чего только нет на Урале… И сказала, что недавно где-то вниз по Туре геологи нашли глыбу черного мрамора. Настолько чистого, что ее даже специальными тягачами уволокли в Москву, чтобы сделать какой-то памятник.

– Вот, – показал Никита. – Это Тура, а это камень. – Лицо его было замкнутым, как всегда в ответственные минуты.

– А это что? – нетерпеливо указал Петька на длинный ряд цифр. Он привстал на корточках, готовый хоть сейчас лететь в Москву на розыски таинственного камня.

Никита, спрямляя линии второго чертежа, вписал в него цифры:

– Или, может быть, цифры надо расставить так, к примеру:

Но тысяча пятьсот минус триста в обратном направлении, если взять за основу предыдущий чертеж, – как раз и давали тысячу двести, то есть цифру, которая была написана на столе. А чертежи на столе и на манжете означали, вероятно, один и тот же маршрут, но в первом случае он был почему-то упрощен. Этого Никита не мог объяснить – почему.

– А шесть, сто шестьдесят и двести восемьдесят три? – нетерпеливо спросил Петька, уже позабыв и про Мишку, и про Владьку, и про Светку, весь поглощенный новой идеей.

– Может, килограммы?.. – вопросом на вопрос ответил Никита. – Это я не знаю…

– Думай, Голова! – возбужденно приказал Петька и слегка даже стукнул по круглой Никитиной голове.

– Ну, ты… – предостерег Никита.

Петька, не обращая внимания на предостережение, замычал от досады.

– Это можно потом, – утешил его Никита. – Надо искать, где был камень…

Если эта мраморная глыба и есть тот самый Пронин камень, на котором он свихнулся, – становилось понятным, отчего Проня не может найти его. Странно только, почему он не разыскивал его год назад, когда камень еще стоял на месте. Но Петька нашел объяснение и этому. Дураков держут в сумасшедших домах, только пока они буйные. А под старость – чего его держать? Пускай гуляет. Вот и вырвался Проня. Раньше-то его не видно было?..

На мгновение мелькнула мысль о возможном соперничестве со стороны чернобородого. Но какой взрослый поверит умалишенному? Они и умному-то не вдруг верят – докажи сначала…

Словом, Петьке уже все и до конца было ясно. Оставалось выведать самую малость: где разыскали геологи эту мраморную глыбу, тот ли это камень, что разыскивает Проня, куда ведет от него изломанная прямая и почему рисунок ее оказался в лесной землянке под охраной двух рассыпавшихся скелетов.

Все это можно было считать пустяками. Не подлежало сомнению то, что изломанная прямая, откуда бы она ни начиналась, вела прямехонько к тайне.

– Главное – это надо подумать… – сказал Никита. – Аббат Фариа до всего додумался теорией.

– Думай, думай! – радостно посоветовал Петька.

Копайте! Клад зарыт под вами

Сухая, как стручок в августе, злая на вид бабка Алена не любила, когда ее расспрашивали. Если уж сел, так слушай. А рассказывать она умела. Она знала все, что произошло на сто километров вокруг Белой Глины примерно за последние семь тысяч лет.

Об одних только сокровищах она могла бы рассказывать сто и один день без перерыва. Но рассказывать о чем-нибудь определенном – только о сокровищах, например, – она не умела. Она припоминала заодно еще и еще что-нибудь – благо, нашлись-таки слушатели. Причем, рассказывая, она не забывала уточнить, через сколько лет после такого-то события родилась она сама, через сколько лет вышла замуж, много ли времени прошло до этого события с того дня, как вышла замуж ее мать – Никитина прабабушка, потом или раньше сталось видение божьей матери в Курдюковке, холодным ли был покров в том году и сколько «ведмедей» по тайге шастало… Короче говоря, сообщала такую массу второстепенных сведений, что мы не будем приводить всех ее рассказов дословно. Мы припомним лишь некоторые из них, да и то в сокращенном виде, как воспринимал их Никита.

…Это было в год, когда у царицы Анны двойня народилась, сказывают. Два первыша, два царя – де ж это видано? Ну и скрыл царь от народа это. А земля ж слухом полнится. Приложи ухо к ней – гудит. Будто шум – а то весточки летят… Дурак слушает, слушает – не поймет, а умный человек враз схватывает. Ну, так вот в том году, после двойни это было, когда столбы небом шли. Это знамение: когда мир – войне быть, а в войну если – к замирению, к голоду еще, к пожарам, к урожаю…

…Нонче это ж переменилось все. Жили раньше: и Стерля что Тура была… Ну, так у водопада, где омут сейчас, – омутище был. В том омуте купались, понятно… Купались – ничего. А то раз один пропал: пошел к омуту – и нет его. Потом другой. Еще один. Заклятое место стало. Не понять никак. Ну, жил о ту пору Васька на деревне, парень что кедр во степу: ни тебе черта, ни барина, ни господа бога не боялся. Пошел это в ночь он на омут-то. И что было там, не сказывают. Но слух шел – сомище острогой Васька прибил. И что было в том сому-то каменьев ценных множество разное. Что слух – то слух. А что каменья у Васьки были, то уж верные люди сказывали. Да оно ж куда бедному человеку, крестьянину-то, с каменьями? Барин прослышал. Отдай – к Ваське – господское! Ну, перестал это Васька выказывать их, сохнуть стал. И, может, преставился бы, да умен был. Взял он те каменья и закопал в земле. Не по себе тужусь, сказал, а по детям, чтоб за блеском-то головы не сложили свои. Так баба евонная сказывала. А Васько-то сам – ни гугу уже. И где каменья теперь – так неведомо…

…Народу по тайге было много разного – убивцы да клейменые, золотишком промышляли. А как это жисть устроена: кто промышляет за свое, а кто за чужим доглядывает… Слышала, в невестах еще, объявился один – жилу сыскал, ну, вдарит раз – и бери себе золото или там серебро – гдесь по-за Марковыми горами это. Девок платками оделял на Гуменках, парней – водочкой. В котомке все золотишко носил. Котомка большая – о трех ведер не смеряешь. А после нашли его: голова пробита, топором будто. Призвали властей. Наезжали разные, сыскали убивцев – двое было. Но пытали-пытали их, а золото в воду кануло. Не призналися. Так и лежит где-то спрятанное.

…А еще раньше, говорят, давным-давно было, когда Марко пришел, – он один эти края поднимал, пни да коряги ворочал, землю расчистить чтоб: крестьянской души был, простой мужик. Русалки-то это потом его… Но для людей радел. И вот, сказывают, видит он – земля хлебом благодатна, а песок по Туре с золотишком шел. Знал Марко: где золото – там хозяином не крестьянину, а благородию быть. Вот и взял на себя: перемыл песок весь по Туре, отчего и замутилась она. А золотишко спрятал, чтоб ни самому, ни другим неповадно было. Так богатство Марково все и ждет хозяина… Марко-то думал дождаться своих. А зеленые-то – русалки, что под горой теперь, – они миловаться не ждут… И сгинул Марко.

…В том дому, где Филимоновы теперь, до большой гари Нефедка жил, старик. Ну, старик и старуха – ни детей, никого. И вот за год небось, за два ли перед гарью как раз буря была, гроза. Как вдарит молния! Проснулся Нефедка – ночью это, глядь, а окна раскрыты вдруг, еще глядь – в полу дырочка будто, вроде прожег кто. Старуху толкнул, за кайлу да и в подпол – ну рыть. И то молния была – стрелка такая, чистого золота: пролетела в окно, пол прожгла и в земле осталась. Знать, в милость послал ее господь. Никто еще стрелки не сыскивал той, да и седни не сыщет. Помолился Нефедка – и к образам стрелку ту. Многие видели. Я, как под венец идти, тоже глазеть ходила – она ж к счастью от бога, стрелка та. Блестит, не разглядишь, будто солнышко под образами. Тут вскорости и цареубийству быть. А Нефедка к смерти своей закопал стрелку. Сказал: кому судьба велит – тот сыщет, глядишь, а не судьба – так иметь не след… Вот как. А счастье стрелка та принесла немалое… Это уж после Нефедки все…

…Макарка, что помер на високосном-то, – темный был. Это уж нонешние власти ему к темнотище-то дорогу отказали. А при давешних временах у Макарки, хошь, голик пляшет, хошь, кирпичи с дымохода вылазиют: один, другой, да так это в пустом-то и висят, будто держат их. Сама видела. А еще Макарка мог тёлок обращать. Не сндравится кто, он тому телку да в бычка и сведет: кажин год корова бычками носиться будет. Ну, плачь не плачь – для Макарки то что с горы калач… Вот. Ну, так Макарка тот с голоду помер. Вишь, не хотел жить, как ему на темное запрет даден был.

…А про золото, сказывают, в самый бунт супротив царя взяли его будто тыщу пудов – со всей земли Российской, – увезти думали. А земля – она не пущает вдруг. А которые удумали за моря его – туды-сюды, а с места не стронутся. Вот тут и схоронили: ни себе, ни людям чтоб. Злыдня – она всегда такой была. Много захоронили – пудов тысячу. И что сыскали уже, а что и посейчас ищут…

…А случалось, что и теперь находили разное. Прокоп, что на Савелом хуторе, – то за Гуменками еще, – Прокоп тот, гли, книжки нашел писаные. Дурьей голове бог и случай дает. Эти писаные-то книжки Прокоп по лени своей замест лучины палил. И теперь небось на Савеловке про то рассказывают. Прокоп – он себе на уме. Что мое – лишь бы мое, а к чему это – ни ума ему…

…Молодые-то вы все чудеса не чудесами видите. А вот что колодезь тайный сгинул перед Афоней святым – про то Настаська блаженная мне доподлинно сама сказывала…

Чем больше говорила бабка Алена, тем нетерпеливее становился Петька. Иногда ему казалось, что достаточно схватить лопату, и – где ни копнешь – всюду золото. Но практичный Никита, воспользовавшись одной из немногих остановок в рассказе бабки Алены, дернул ее за юбку.

– Баб Алена, то все при царе Горохе было, давно то есть, а что при тебе – расскажи, что сама видела. Ну, капиталисты, может, богатые, помещики до революции!..

Бабка сердито пошевелила губами, недовольная вмешательством внука, потом вздохнула:

– Э-э! И де ж то при нас богатые были! Мужик тут вольный с испокон веков – белоглинские-то да курдюковские! Ярма особо не взденешь. Были мы, ну, дареные вроде. За что – бог его. Но баре у нас – наподобь Соплякова все – саме в лаптях шастали. Избивал, случалось, а кукиш ему от мужика – и все. То овин его петухом возьмется, то лошадям ноги посечет кто. Всяко тут мужики гибли. За лошадь-то когда одного, а когда двух мужиков в цепях уводили… Вот ить… А то в Засулях, сказывают, жил вроде Соплякова, а в тайне – ба-а-гатый барин был! Мусе́ какой-то. Эт напрямки, тайгой если – ден двое на телеге. Мусе́ – фамилия не наша – не то хранцуз, не то германец, заморский в общем. Усадьбишка так себе. А как в Москве зачали власть брать большевики – Мусе наш богатющий, сказывают, приявился. А после слух был, что в красную-то войну полковник будто гуменский – это барин тамошний полковник был – ну дак, сказывают, порешил он Мусю. Будто замаял до смерти… Я тогда аккурат твою мать носила, ну, верой все, а иду как-то – он, полковник-то, и встренься мне на Сопляковке! Вот те, думаю, про него бают – убивец вроде и самого вроде порешили уж, а он живехонек… Чур-чур – говорю, правда, – кто его… Ну, а тут и родила вскорости. Это до среды троицкой, если по-нонешнему… – Бабка Алена хотела отвлечься, но Никита снова решительно дернул ее за юбку.

– Куда ж полковник делся, говоришь?

– Да тут, как рожать, вскорости большевики пришли. И Соплякова, и полковника – кто ж его – след простыл…

Никита опять дернул за юбку. Бабка Алена сидела на кровати. Никита и Петька – на полу.

– Много ли добра было, бабушка, у Муси этого, которого полковник порешил?

– Та много!.. У-у, сказывают люди, все будто издаля: из Москвы да с Царьграда все, ни ложки тебе деревянной – золоту привез, табуретки – и те золотые, аж, прости господи, по малому ребячьим делом ходить – горшок золотой был. Не наши же те люди – хранцузы-то, не русские. Сопляков тож вроде к хранцузу это ездил, на горшки те взглянуть. Но хоронили когда Мусю, шарили люди, сказывают, – ничего не нашли. Так это ж кто его…

Никита и Петька переглянулись.