Текст книги "Фарс о Магдалине"

– Рукопись? – заинтересованно говорит Бимов.

– Может наше расследование имеет какое-нибудь отношение к Вашей рукописи? – хитрит Бомов.

– … – привстал Бим.

– … – привстал Бом.

– Может, Ваша рукопись имеет какое-нибудь отношение к нашему расследованию? – уточняет Бимов.

– Думаю, рукопись ни при чём! – говорит Пётр Анисимович и прикрывает ладошкой лежащую на столе рукопись.

– Думаю, Вы думаете неправильно, – возражает еврей из своего угла. – Я за свою жизнь прочитал много рукописей. Я знал многие рукописи, написанные и рукой святого апостола, и клешнёй отпетого злодея. И могу Вас уверить, что рукописи (часто даже), дают материал и идеи справедливому и пусть даже несправедливому расследованию, следствию. И разве сможет кто, например, читая Книгу, усомниться в праведности и правдивости вдохновлёных богом авторов или, если вам нравится по-другому: не сделает вывода, что авторы, писавшие эту рукопись – праведны, правдивы и вдохновлены?

– Я тоже так думаю, – снова хитрит, обращаясь будто бы к еврею в шляпе и проявляя вдруг неожиданную, недюжинную и прыткую эрудицию, младший Бомов. – Я имею в виду Вашего пророка, титана, гения, полубога, царя, вождя, кротчайшего из всех людей на земле – рабейну, Моше рабейну, Моисея. Ах, Гендель, Шуберт, Шёнберг, Берлин, Вейнберг, Гаст и Рубинштейн, Пинтуриккьо, Синьорелли, Бернардино, Рафаэль! – и, чтоб уже окончательно переманить на свою сторону глазливых болельщиков, коллега Бомов добавляет с напором, свойственным победителю:

Мраморный Моисей

Высотой в пять локтей! –

Микеланжело ди Лодовико Буонароти Симони!..

…но… тот же Моисей… кротчайший, извините, велел убить брата своего, друга своего, ближнего своего, велел своим военачальникам, тысяченачальникам и столоначальникам убивать женщин и детей и приказывал их… – хотел уже про пророка ещё что-то сказать нехорошее перебитый евреем из угла… но был перебит евреем из-за угла… но евреем из-за угла был перебит…

– Но! – перебивает его еврей из угла. – Мы, – и еврей обводит круглыми руками Мир, – не говорим сейчас о благовидном или неблаговидном частном поступке, мы говорим о великих результатах Поступка, которые преобразуют (жест объемлющих рук) Мир…

– А я, – перебивает, в свою очередь, Бомов, – а я напротив, не говорю о следствиях, в которых расследуются мировые катаклизмы, а о следствии, хоть бы и уголовном… – тут младший лейтенант, младший сотрудник молниеносно косится на Петра Анисимовича и, когда оказывается пойманным Петра Анисовича глазом, кокетливо и намекающе улыбается ему и, как кажется главному редактору, даже подмигивает, – …да! такова жизнь – уголовном! – продолжает подмигнувший. – И здесь Ваша рукопись (обращаясь к Петру Анисимовичу) как и Ваша трагедия (к еврею в углу), описанная Вашим Пророком, могут ох как помочь разобраться и найти убийцу… Тогда благовидности и неблаговидности, подсмотренные пытающим или пытливым, если хотите, глазом добросовестного мастера, приведут прямо к неблаговидному преступлению или преступнику, если вам нравится – по– другому: приведут неблаговидного преступника прямо на скамью осуждения и отчуждения!

Петру Анисимовичу стало страшно. Он ещё крепче прижал к себе портфель. Конечно, его поразило так развязно и без придания конкретного смысла сказанное слово «отчуждения»…

«Слово отчуждено, обособлено и отделено от существа Божия»²⁰20
  Сократ Схоластик, кн.1


[Закрыть], – произнесло бы марево в римской тунике и тоге, соткавшись от того, что Петру Анисимовичу стало страшно, ибо как раз слово «отчуждение» понимал он исключительно как свою судьбу и непохожесть свою… но по проспекту туда и сюда, прямо под ногами, перед глазами, поперёк, из подворотни в подворотню, из подъезда в подъезд, из угла в угол, из-за угла за угол, за афишную тумбу, зашмыгали чёрные и квадратные, как тени, мысли, мысли, как тени. Пётр Анисимович выхватил одну глазами и тут же подумал: «Запутать след!», – вторую: «Навести на ложный след», – вредное влияние уголовного репортёрства, которым занимался Крип в то время, когда его жизнь шла по чёрным точкам, сливающимся в одну невыносимую чёрную линию (полосу) – там (в уголовном репортёрстве) такая метафора как нож в шоколадном масле. Ах, эта дворничья метафора: «Замести следы».

Ах, да – это автомобиль, карета скорой милицейской помощи. Галстук наружу. Побеседовать с милиционерами из скорой помощи (может, отсекут) и… поразмахивать свободной рукой и рукой с портфелем – так чтоб этим всем казалось, что встретились хорошие знакомые, добрые друзья его, милиционеры!

– Вот так, дорогие! – и Пётр Анисимович, прямо распался юродивейшим реверансом всем этим, всем наблюдателям, соглядателям, шпионам и сыщикам, Бимам, Бомам, Бимовым и Бомовым, Бедуиновым, и отдельно Иисусу из Назарета, и Матфею-апостолу, и ветхому Захарии, Иуде же, конечно, и… теряющийся в засушенных стрекозиных крыльях ряд… и Вадим, и бильд-редактор Юленька Крепсова – бесконечный ряд… все те, которые встают передо мной и вокруг меня и сливают в меня нечистоты, и валят всё со своих плеч на мои, все мириады отработанных моментов, всю тьму неподчиняющихся правовой сфере рефлексов… Лодовико Буонаротти Симони…

…но надо было дальше.

Дальше Пётр Анисимович не бежал, но вместе с проспектом направо повернул, а, повернув, повернувшись (значит – оглянувшись) раз, другой, понял, что никакие его «добрые друзья и знакомые» не помогли, не отсекли (те вполне могли откупиться), что по обеим сторонам повернувшего проспекта стлались по стенам, по мостовой и замирали, когда приходилось замирать, и вдавливались и в стену, и в мостовую, если надо было, если надо было вдавливаться, теньки (теньки – это маленькие тени). И тогда всходило: «Запутать след!», «Навести на ложный след!» и такое подобное, будто соглядатаев можно навести и запутать. Смешно.

Пётр Анисимович резко и повернулся (оглянулся – значит), и остановился одновременно. Созрел некоторый план, а для этого надо было идти в противоположном направлении. И Пётр Анисимович пошёл. Когда, и как только, он проходил мимо, скажем, обёрнувшейся вокруг фонарного столба тени (зелёной чешуйчатой русалки), та, разобёртываясь, соскальзывала со столба и скользила вслед. Петр Анисимович ещё раз резко остановился, и тени снова зашхерились в шхерах, и Пётр Анисимович подошёл к одной из них на белой стене, хотел пощупать, определить на ощупь и ощуть какое-нибудь свойство: твёрдое, мягкое, рассыпчатое, мокрое, липкое, тёплое или холодное?.. Ни тёплое, ни холодное… стена как стена, только стенью. А стень выпрямилась вдруг и подала руку, предлагая вступить к ней в плоскость стены. Пётр Анисимович принял приглашение и вступил, желая прекратить всё это – раз и сейчас навсегда. Но не тут-то было! Горячились и кривлялись, и принимали позы за столом, во всю стену, обвинители, заседатели, адвокаты и судьи в сандалях (сандалиях). Ноги в сандалях на самом первом плане – чистые, утёртые полотенцем – были хорошо видны, прямо лезли в глаза, хотя понятно было, что художник пытался затушевать их и сделать в глаза не лезущими, потому что они были похожи на копытца, копыта парнокопытного(ных), или сатиров, или силенов, может быть, или других фавнов и панов. Сверху за столом – уже апостол, а снизу под столом – ещё сатир. Все возмущены, размахивают руками, ещё хуже, чем в кабинете.

Таким камням и такому солнцу не хватает места в картине жизни, не то, что на белёной стене.

Вопрос резко встал о том, куда посадить Петра Анисимовича, где ему за столом уготовано место… провокационная мысль – так сразу взять и расставить всё по местам: Петр-предатель, Фома-неверуюший, Иоанн-святой, Иуда-изменщик, Пётр Анисимович… рано ещё, – прочитал Пётр Анисимович, – и поэтому, – было написано дальше, – Пётр Анисимович сбрызнул снова на мостовую, обернулся и снова пощупал оставшуюся в стене тень, ни тёплую и ни холодную.

Маленький Пётр Анисимович глядел зачарованным глазом на умопомрачительные кувыркания и причудливости, затейливость, цветущесть и цветность которых, возникали друг из друга и проникали друг в друга, и сообщались между собой и разобщались как носы, рты, глаза и уши и, как все агрессивные прелести Нанси-Обнажённой, королевы амазонок на картине неголубого уже и нерозового Пикассо. В глубинах же ещё не поросшего пухом Аниски тёрлась и пузырилась нудная нудь – густое кисельное первоначало, ещё неизвестное по имени, ещё неопознанное, но производящее морок и всякие смуты в голове… и до того, что хотелось схватить трепыхающуюся, василькового цвета бабочку Неллю, утащить в рощу, сбить с её крылец саднящий дыхание душок… и что дальше?.. что, кроме повреждёной опавшей на землю пыльцы? Собиратель осколков к продолжению был не готов. Он не знал, что надо будет делать дальше. Эроты в нём, хоть и шевелились уже и пускали пузырь, но ещё не надоумили его о необходимых или, по крайней мере, конкретных действованиях, поэтому не тащил он её в рощу и не сбивал пыльцу, а только провожал глазами – бабочку, уже в следующий миг таявшую в очередной солнечной конвульсии.

Но через полгода, когда берёзка стояла в инее, и когда бесноватый Карачун заморозил мух и надраил красной до синевы краской носы и щёки, явился случай. Какой случай? Неважно! Так же неважно, как неважно куда выходят окна издательства «Z», потому что случай всегда приходит, когда его ждёшь и подстерегаешь.

А они:

Неля-Нанси – Королева кроличьей шубки!..

и

Маленький будущий писатель!..

вдвоём,

только и ждали случая, и подстерегали -

Неля-Нанси

и взбудораженый настойчивыми амурами

маленький редактор

издательства, окна которого будут выходить, бог знает куда.

Они ворвались в дом, оставляя тот весь мир всем другим. Другим, тем которые ещё не успели подсесть на случай, к которым случай ещё не успел подсесть, не успел… Пусть там праздник! пусть восторг, ликование и пусть перламутровый аккордеон на снегу!.. там «люты морозы – глубоки снеги», а здесь: «не оставляй дверь на мороз»… и за захлопнутой на мороз дверью, в тишине вдруг объявшей, рогатый и крылатый бог «ударил кремень о кремень» и в печке загудел огонь, и пусть только (шёпотом): о, крылатый бог! не придут, не прибегут, не постучат, не упадёт, соседи, родители, сестра, подружка, крыша, пусть только…»

Поэма, слепленная из узористого, упругого, шероховатого, из шёлкового, из золотистых волосков в отсветах печки, из заходящего за окном золотого и зелёного солнца на приопущеных ресничках и прикасающихся пальчиках…

Правда ли, что это была поэма? Не взгляд ли это в то далёкое вчера из своего теперешнего, из теперешнего этого умения складывать кружевные слова в уже воздвигнутые опытной жизнью, выученные навсегда рифмы и превращать в них угловатые детские очертания, очертания, которым и словá такие ещё не приходили в голову: «узорчатого, упругого, шероховатого…».

«Странно, каким восковым становится воспоминание, как подозрительно хорошеет херувим по мере того, как темнеет оклад».

Слов не было никаких. Не было ничего, кроме слепеньких пальцев (что-то там пощупать), морочливых треснутых на морозе губ (к чему-то там прикоснуться) и страха, который объяснить можно, тоже, лишь уже владея арсеналом обманчивых или неточных слов. Наверное, может быть, такой страх овладевает парашютистом перед первым своим прыжком, перед открывшимся пропастью люком, когда ветер захватывает дух, а дух, сжавшись до минускулы, малюсенького «я», пытается удержаться в неведении… что там? что там, за этой гранью в неведомое? Озарит ли тебя сверкающее знание счастья или коварная явь снова разрушит твой призрачный рай?.. и не может удержаться, подгоняемый всякими хтоническими подгонялами.

Остановиться бы надо, Пётр Анисимович, тем более что потом, Неля-Нелля-Нелли, Нелля-Нелли-Нелла-Нела выпускница, отличница, повесилась от любви к лётчику, который бросил её за то, что она была уже не девочкой… на спинке железной кровати.

Но не остановиться! Теперь запретное и воображаемое, и столько уже щемящее «нельзя» становится разрешенным, доступным… это победа!.. хоть и не знаешь еще, как к этому подступиться.

А ещё через год, когда бесноватый Карачун заморозил мух и надраил «опрятней модного паркета» желтоглазую речку, и Пётр Анисимович вместе с другом «Китайцем» полезли на чердак, чтоб отрыть в куче старья ржавые прошлогодним снегом коньки (ласточки, снегурки, дутыши, ножи)… пришла из страны анютиных глазок Она…

Пришла, брызнула волшебным соком в глаза близорукому, и близорукий стал прозревать бездну… Это снова из далекá-далёка – теперешними словами.

На самом деле, на уроке ботаники, где, как раз, учительница, «Заслуженная учительница ABCDEF » проводила урок ботаники, посвящённый семейству фиалковых и, в частности, рассказывала о фиалке трёхцветной, Viola tricolor L, что равносильно братикам, топорникам, троецвету, полуцвету, Иван-да-Марьям, а главное и в основном – анютиным глазкам… здесь начинался ряд податливых легенд: о девушке Анюте, не дождавшейся своего суженного и превратившейся в кустик анютиных глазок у себя на могилке, и о той Анюте, с добрым сердцем, которая верила каждому слову и находила всякому проступку оправдание, и повстречала коварного обольстителя, а тот клятвенными заверениями разбудил её желания… от чего и она, в конце концов, обратилась тем же цветком, лепестки которого излучали: белый цвет – надежду, жёлтый – удивление, а фиолетовый лепесток излучал печаль; дальше ученик Петя Крип представлял себя французом в Париже и поляком в Варшаве, и на Елисейских полях, которые, как ему казалось, были полями и были засеяны до горизонта анютиными глазками, дарил девочке с фиолетовыми глазами, в белом платье и с жёлтым бантом, почти неотделимым от жёлтых её волос, фиолетовый букетик памяти при разлуке.

Ещё, заслуженная учительница рассказывала, что в средневековых городах на каждом углу старухи-колдуньи продавали выжатый из анютиных глазок сок, и Петя представлял, как он сам покупает этот любовный эликсир, чтоб потом брызгать им в глаза барышень и вызывать у них тем чувство любви. А потом, вдруг, он оказался в саду ботаника, мыслителя и поэта, среди клумб с подглядывающими за купающейся Афродитой анютиными глазками, особым сортом, чёрными, который выведут потом и назовут в честь бессмертного произведения – «Доктор Фауст», и мыслитель читал ему новый стих, посвящённый одной из своих возлюбленных… может, Анне-Катерине, которая была Анхен и Аннета, а может Анне Шёнеман или другой какой-нибудь своей красавице Анне:

Ах! – вздумал цветик наш мечтать, -

Когда бы мне всех краше стать…²¹21
  Пер. Н.Вильмонта


[Закрыть]

или

Ах, смотрите, ах, спасите –

Вкруг плутовки сам не свой,

На чудесной тонкой нити

Я пляшу, едва живой.²²22
  Перевод А. Глобы


[Закрыть]

Неизвестно какие бы ещё мифы и легенды, и стихи не нарассказывала учительница про фиалку трёхцветную Viola tricolor L, но в дверь постучали.

Пётр Анисимович оторвался от рукописи.

В кабинет вошла девочка. В сопровождении Веры. Позвонил телефон. Напомнил: «Вначале появилось прелюбодеяние, затем убийца, и он был порождён от прелюбодеяния…»

– Ученица, новая, наша, – неуверенно, будто понимая, что не туда попала и извиняющимися глазами оглядывая сидящих, представила девочку с анютиными глазками директриса школы и добавила: – Аня…

– …класс затих, и только капитан в милицейской форме поцокал языком, радуясь новому свидетелю.

Ученик второго класса Пётр Анисимович Крип сопротивлялся три дня, но уже на второй день пропала нежность к напитанной сладкой, дымной от печки дурью Неле-Нелли – обречённой королеве выпускного бала. Гладя (не глядя, а гладя) теперь её и целуя вытянутыми губами, всасывая вытянутыми губами уже на исходе, на самом донышке чашки оставшееся, уже горьковатое, а бывшее таким сладким, таким желанным, ещё недавно бывшее, бывшее таким желанным наслаждение, Пётр Анисимович вспоминал урок ботаники.

На третий день новая ученица победила его; взглядом! из круга окруживших её школяров с оплавленными гормонами мозгами, готовых стать на голову, на уши, на что угодно перед ней. Будто прыснула она ему в глаза любовным соком, выжатым из её анютиных глаз.

Срочно захотелось Петру Анисимовичу быть первым в стаде и тоже пройтись на ушах и на голове, и померяться силой и умом, и своей приручённой галкой (птица такая), и этикетками от спичечных коробков…

…а сейчас, разогнавшись по «модному паркету» на двух разных коньках (ласточке и дутыше, потому что одинаковых не досталось, они достались Витьке «Китайцу», потому что он их отыскал первый), на двух разных коньках, принайтованных (лучшего слова не подобрать) к валенкам верёвками, как седло к корове, мчался он, лучше сказать, мчал его дух мельканий и неожиданных открытий…

…вот-вот! первым в стаде! Да, теперь его уже не устраивала тайная, скрытая от всех, в полутёмной комнате, около воркующей золотоволосой печки, любовь. Стадо! теперь стадо должно знать – кто! первый, выбранный, избранный из всех…

…тем временем, за поворотом зачленился мостик. Зачленился, потому что состоял из многих членов: поручней, досчáтой кладки, брёвен, быков держащих конструкцию, всяких поперечин, продолин… а за ним, за мостиком?.. Жёлтое, белое и фиолетовое, удивления, надежды и печали, драки, дуэли и коварство, подкуп, убийство и прелюбодеяние… Опа! снова всё не так!

– Всё так! всё правильно, – было написано дальше, – продолжайте, – было написано ещё дальше, – поощрил поощряющим голосом младший, младший лейтенант Бомов. – И пусть, пусть, как сказал Ваш любимый автор: «херувим в темнеющем окладе…» – и Бомов с Бимовым, вместе, намекающее, улыбнулись оторвавшему глаза от рукописи главному редактору Петру Анисимовичу Крипу, и даже, как ему показалось, снова, вдвоём, вместе, одновременно подмигнули, – было написано ещё дальше.

В белой шубке, – продолжал читать редактор, – отороченной белым мехом, в белой шапочке с белым бомбоном (читай помпоном), в белых чулочках и на коньках с белыми ботиночками, и так неуверенно, распластав крылышки в беленьких перчаточках (именно перчаточках, не варежках), и путаясь в длинном, закрученном вокруг шеи, жёлтом с фиолетовыми полосками шарфике…

Вот он – случай! которого если ждёшь, всегда придёт. Взчертить послушный, подыгрывающий, прирученый, податливый лёд головокружительным пируэтом, взметнуть из-под конька хрустальную пыль – это не на ушах стоять! проехаться взад и вперёд, и поддержать подоспевшей, кстати, рукой и поучить…

А как же, Пётр Анисимович? валенки и два разных конька притороченных как седло к корове?.. «коньки с белыми ботиночками»… бедный родственничек… Вот и мостик многочлениситый!.. с подвешенными на него на ниточках, верёвочках, нанизанными на него синдромами сомнений, запретов, депрессиями, делириями, ипохондриями и акцентуацией характера.

Классический пример фрустрации²³23
  Существуют трудности и в понимании самого термина «фрустрация». Если обратиться к филологии этого термина, то frustration означает расстройство (планов), уничтожение (замыслов), т. е. указывает на какую-то в известном смысле слова травмирующую ситуацию, при которой терпится неудача. Фрустрация должна рассматриваться в контексте более широкой проблемы выносливости по отношению к жизненным трудностям и реакций на эти трудности.
  (Н.Д. Левитов, «Фрустрация, как один из видов психических состояний»).


[Закрыть], Пётр Анисимович. А следом и регрессии, и агрессии. Облом!

И побежал Пётр Анисимович назад, в обратном направлении, мимо скорой помощи, мимо русалочьей тени, мимо Бимов, Бомов, вахтёра, который ему не помощник, мимо белого, жёлтого и фиолетового, мимо узористого, упругого и шероховатого, мимо, мимо, мимо…

Бедный Пётр Анисимович, – читал дальше Пётр Анисимович, – жизнь так трясла его, так гнула и так заставляла… О-о-о! Какие только позы он не принимал, чтоб жизнь оглаживала его и омывала тёплым, а не окатывала ледяным, как из ведра, ужасом. Бедный Пиноккио.

Вера… Вера привела в кабинет («Ученица, новая, наша… Аня…»)… в сопровождении Веры.

Когда отмечают День Великомучениц Веры, Надежды, Любови и их матери Софии (как же так иногда случается, что всё, или не так уж всё, но даже что-то, хоть и маленькое, встретится с таким же маленьким, вдруг встретятся, пересекутся, скрестятся, произойдёт такой вот карамболь, и превратятся эти два маленьких в значение, одно большое значение, как будто бы случайность обратится в закономерность, и больше – в неотвратимость… Вера, Великомученица Вера… Надежда, Любовь)… тогда, когда отмечают День Великомучениц Веры, Надежды, Любови и их матери Софии, неофициальных покровительниц Святого Интернета, назначенных православной церковью (католическая, в свою очередь, назначила покровителем Уловителя человеческих душ, Святого Исидора), так вот все знают, что тогда наступает сентябрь, дни становятся короче, понижается температура воздуха, приближается время непогоды, а в тот, именно в тот день объявили ещё результаты сентябрьского рейтинга «Лаборатории Кашперского», в котором лидирующим всё же остался августовский Sobig.f, тот же сетевой Blaster (это запомнил Пётр Анисимович, и это осталось в памяти, как метка), да кому какое дело до всех этих червей и вирусов?.. до всех этих злодеев, выстроившихся, чтоб приводить в отчаяние верующих (читай пользователей)?.. погода тогда стояла уже отвратительная. Неслись ветры, продували и без того продуваемый всеми ветрами город… не всеми, возразил бы летописец, не было в этом городе тёплых южных и западных ветров.

Пели, обнявшись как в народном хоре имени, ну, хоть бы и заведующего городским зрелищным филиалом… что пели? Ну хоть бы и то, что пели:

Славное море – священный Байкал

Славный корабль – омулевая бочка.

…пели, обнявшись: Вера, Юлинька Крепсова (Юлия Аркадьевна), повзрослевшая Аня… и заканчивала запев, одиночно и пронзительно, Королева Нотной папки Неля-Нана-Нанси-Нансия:

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко.

Долго я тяжкие цепи носил, – подхватывал фото-редактор (полностью – Крупов Аркадий Юльевич), – Долго скитался в горах Акатуя, – подключались Бимов и Бомов, вместе с Бимом и с Бомом, и вот уже гремел хор, под управлением «темно-фиолетового рыцаря с мрачнейшим никогда не улыбающимся лицом», на самом же деле, попика в чёрной хламидке: – Старый товарищ бежать подсобил, Ожил я, волю почуя,– и ещё раз все вместе: – Старый товарищ бежать подсобил, Ожил я, волю почуя.

«…общество становилось всё веселее и, – как сказал любимый учитель, – оживлённее»²⁴24
  Э.Т.А. Гофман, «Житейские воззрения Кота Мурра».


[Закрыть]

…и вот тогда уже, уже, да: и кафтан дыроватый, и грома раскаты, - и Вадим в определённом месте вывел: Эй, баргузин пошевеливай вал, и его новая любовь уже пела…

Ветер был на самом деле злой и с дождём, и ничем не хотел потрафить малоразговорчивой Великомученице Вере и мечтательной Великомученице Надежде. И главный редактор издательства «Z», преодолевая струящиеся потоки, пробирался туда, где в городе в одно место сходятся пять улиц, образуя пять углов, туда, где на одном из углов, в квартире на последнем этаже жил Вадим.

Сегодня родилась Вера. Сегодня день рождения у Веры.

Вера была высокой девушкой, ходила с гордо поднятой головой и на всех посматривала свысока. Была малоразговорчива. Веронику было трудно в чем-то переубедить, она упорно стояла на своем, даже если была не права. Тёмноволосая кареглазая, малоулыбчивая девочка, всегда выглядела не по годам серьёзной.

Но ничего этого про Веру, тогда, Пётр Анисимович не знал, как и не знал, вообще, Веру в лицо.

Вадим говорил про неё; она была девушкой Вадима; у неё сегодня был День рождения: они решили отметить вдвоём, а потом пригласили ещё Вадимова друга, Крипа Петра Анисимовича.

Аниска (да! Вадим называл его всегда – Аниска или на «ты» Пётр Анисимович) купил на близлежащей с метро и церковью (которая в рассказе должна была бы называться Марии Магдалины церковью), на площади с метро и церковью на ней и кучей цветочных ларьков купил Пётр Анисимович Аниска букет роз и стоял теперь в открытой двери, мокрый, с мокрым букетом, а Вадим, в глубину коридора, выкрикивал как трубач на полковой трубе: «Пётр Анисимович Крип! – и улыбался, и становился валторной: Ту-ту-ту, ту-ту-ту, ту-ту-ту! Наш бедный родственничек».

Из глубины коридора (из коридорной глубины) вышла девушка – темноволосая, кареглазая и неулыбчивая.

Какой-то ток (не обязательно электрический) побежал по телу Петра Анисимовича Крипа. Пространство втянулось в одну точку и точка… а точка стала дуться и надуваться, и становиться всё больше, будто её надували, как воздушный шарик, и шарик не выдержал наконец и лопнул. И народился новый Свет, новый Сын. Миру явилось новое Пространство, и та история, которая была в начале, началась снова. Громадные песочные часы начали новый отсчёт. Пётр Анисимович следил глазами за сквозящей песочной струйкой, и песчинки, подобно мигам жизни, кадрам киноплёнки… да, собственно, не так миги и кадры как мимолётная их смена… ещё не сумеешь рассмотреть один, как второй уже… и третий, и четвёртый…. коридор-прихожая уехала в перспективу черными и белыми квадратами с на них стоящими, нет, с на них передвигающимися медленно и безостановочно, тёмными, будто покрытыми полупрозрачными покрывалами фигурами. Лампа на далёкой стене светила тускло и так, что свисающие с потолка пуки трав казались когтистыми крыльями демонов, теми, которые вечно нас преследуют, проникают в наши мысли, волнуют нам неправедные желания, подстрекают нас на зло, собирателями душ, зрителями и глазастиками… за стеклом песочных часов, уходящая вверх к зарешёченным окнам каменная лестница. На полу, закрывая совсем один из чёрных квадратов (совсем да не совсем… как сказал бы тут любимый автор: «посерёдке – нет, не совсем посерёдке… именно это было отвратительно…»), не совсем закрывая, а оставив чуть приметную, но приметную всё же полоску квадратной грани (грани квадрата) – лист, с графиком, на котором в системе координат начертаны: параболы, гиперболы, директрисы, биссектрисы, фокальные радиусы и цифры, и буквы, и трёхчлены, и уравнения. Над графиком два кроличьих существа, передвигающих по очереди от точки к точке графика маленькую фигурку. А вокруг, в стенах, деревянных и коричневых, полувдвинутые или полувыдвинутые, то, что у немцев называется Schubladen, а у русских переиначено в шуфляды, выдвижные ящики со старинно-исписанными папками.

На белых нитках (потому что другие не были бы видны) свисают такие же белые и тоже с графиками, шевелящиеся от веяния воздуха, уже отработанные листы. Демоны владеют пространством и управляют стихией, и фигуры следуют за их взглядами; фигуры анимируют (я бы понимал это слово, здесь, как передвижение, или перенос самого себя, или своей же души своими же руками в пространстве, и при этом мне виделся бы конкретный Сизиф, а не абстрактный Саваоф, конкретный Сизиф, упирающийся в свалившийся на его голову камень-душу), анимируют из клетки в клетку, и в каждой свершается тайна, какая-то тайна; восходит суть, смысл. Сын света своим изволением осеняет то тех, то других – вряд ли в этом есть расчёт – показать сначала тех, а потом этих – хотя есть, наверное, недоступный пониманию Петра Анисимовича расчёт закономерной случайности.

Для вечности любая случайность закономерна.

И вот взволновался черный квадрат, шевельнув соседний белый квадрат не всем известного (в отличие от художника чёрного квадрата) художника Пронькина Владимира Ивановича… Ну что делает с повествованием фамилия персонажа? Автор старается, кропотливо складывает атмосферу, интонацию… и вдруг Пронькин! Да ни в коем случае я не хотел повести рассказ на весёлый лад! И не придумал я, Пётр Анисимович, специально, для этой цели, эту фамилию – Пронькин. Пронькин – это настоящая фамилия автора картины²⁵25
  Посвящённый критик пишет об этой работе так: «Вершина пирамиды Старого, монокулярного искусства заканчивается плокостным абстракционизмом и его течениями. Открытие Конкретного абстракционизма, вершины пирамиды нового, Конкретного искусства, явление, по значимости превосходящее открытия Кандинского, Малевича, поскольку открывает эру нового искусства века XXI, бинокулярного искусства».


[Закрыть], которая, когда я её рассматривал, направила меня на определённые мысли; и побежали во мне мысли, как волны, как ветер, который стал резать мысли в полосы, полоски, зигзаги, и уже солнце вспыхнуло взметнувшимися мириадами и превратилось в каскад разноцветных стёклышек, совсем как на витраже, положим, на соборе в Бурже или как на оконных медальонах какого-нибудь другого старинного собора, да собственно на любых витражах украшающих окна и фронтоны… да и не в этом, совсем не в этом сейчас дело. Чёрный квадрат обратился вдруг, как бы художнической палитрой (которая всегда красивее, чем картина на мольберте): всякие карминные, изумрудные завитки появились на нём, белила – вавилонской башней, различные фиолетовые, розовые, зелёные – цветá стали перемешиваться, закипать, превращаться в клокочущий кратер, в вулкан, который только один и способен выплеснуть в мир ядовитую лаву бушующего художника или бушующую лаву ядовитого художника, как кому больше нравится.

Чтоб мир отравился.

Вуалевы полупрозрачные тени стали окрашиваться плюхающей, всхлипывающей лавой, и появился рембрантовский старик в красном талесе, будто он не только что накинул его, а молился и не снимал его с тех самых пор, как сын ушёл из дому, и до этого счастливого возвращения. И бродяга, со стриженой головой, в лохмотьях наглеца и юродивого, уткнувшийся такой умилённой физиономией в колени набожному отцу… такой умилённой, что закрадывается сомнение в искренности физиономии. Да вот он, под неусыпным оком демона – в фиолетовом плаще с меховой подбивкой, с соколом на запястье, потрясает мошной, устремляется в жизнь, и жизнь закипает на других квадратах… друзья, женщины, вино, лютня, старуха-кредиторша – расчерчивают горизонтали, вертикали и диагонали на белых и чёрных квадратах. Вдруг, серо-зелёно-коричневый, гризайлевый… и в самый захудалый притон его уже не пускают, и красотка в окне уже не для него, и собака, левретка, лает, гонит и визжит на него, а может на дохлую кошку, притороченную, как наказание и как награду, и как медаль за развратную жизнь к нищенскому коробу, в котором ни полушки, ни гроша не осталось. Не получилось, прогулялось, пропилόсь… «…сколько наёмников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода!» А вот и калитка, и сорока принесла на хвосте удачу, и корова покойная (не покойница, а покойная) в кустах, обещает сытую жизнь, а дальше тучные нивы, холмы и лес…а лавровое дерево у выхода – знак грядущих побед… «…пойду, возвращусь к отцу моему…»

Вмешивается, вмешивается всегда кто-то, кто-то один, и его надо победить, превзойти – то ли в любви, то ли в карьере… другими словами, совершить подлость, может и маленькую… против человека.

Не получилось, раздал, раздарил, прогулял, промотал… «… пойду, возвращусь»… «упаду в колени Отцу моему».

И возвращается. Но, видишь, ты? Видишь, каким иезуитским путём? Через страдания, через распятия… А без этого нельзя? Нет?

Всегда найдётся кто-то, кто будет недоволен, кому такая христианская справедливость, как кость поперёк горла.

«… принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; И приведите откормленного телёнка и заколите: станем есть и веселиться…»

И всегда возникает этот третий – шут с обиженными и гороховыми глазами Пьеро!

Обиженный и гороховый Пьеро!

«…вот, я столько лет служу тебе, и никогда не преступал приказания твоего; но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими…»²⁶26
  От Луки.


[Закрыть]