Текст книги "Мой путь. Я на валенках поеду в 35-й год"

Евгений Павлович Велихов
Мой путь. Я на валенках поеду в 35-й год

Отчаянно много знаю я анекдотов. Я оброс ими, точно киль корабля моллюсками…

Максим Горький

В душе моей, как в океане,

Надежд разбитых груз лежит.

Михаил Лермонтов

«Издательство АСТ» выражает благодарность типографии «Парето-Принт» и лично ее директору Павлу Арсеньеву за участие в издании книги.

Все права защищены.

Ни одна из частей этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© ООО «Издательство АСТ», 2017

© Велихов Е.П., 2016

* * *

Какие-то смутные воспоминания у меня остались лет с трех. Отец был всегда где-то на стройках: строил мосты в Сибири, затем – Днепрогэс, Магнитогорск. Маму, к сожалению, помню только по фотографиям, она рано ушла. Жил я в сознательном возрасте в основном с бабушкой, ее матерью, на Лосиноостровской по Ярославской дороге, где отец получил отдельную квартиру в двухэтажном бревенчатом доме на первом этаже. На втором этаже жила семья инженера Рамбиди. Пожалуй, первые яркие детские воспоминания связаны с сыном Рамбиди. Он года на три был старше меня, а в то время это означало – в два раза! Сначала он отнесся ко мне со всем высокомерием своего «преклонного» возраста, но постепенно наши взаимоотношения переросли в дружбу, которая продолжалась более семидесяти лет и очень многое мне дала. Впрочем, тогда наше дружеское общение продолжалось не так уж и долго.

Вскоре, зимой 1938 года, отец отправился на строительство судостроительного завода в Северодвинск (тогда Молотовск), где он отвечал за монтаж металлических конструкций. А мы с бабушкой отправились вместе с ним – за полярный круг на Белое море. Помню деревянные дома, почти по крышу засыпанные снегом. Узкие траншеи, по которым переходили от дома к дому. Елку с какими-то волшебными игрушками из сказочного мира «до революции». А какой вкусной была сгущенка из Америки в большой банке с маленькой отвинчивающейся крышкой. И полярная ночь, которая воспринимается там вполне естественно. Сегодня на очередном юбилее Севмаша я – последний живой свидетель той стройки.

Конечно, тогда я был слишком мал, чтобы вникать в детали взрослых трудовых взаимоотношений. Потом обо всем, что там произошло, мне рассказал Николай Прокофьевич Мельников: в качестве проектанта – тогда еще молодого, малоизвестного инженера – его взял с собой отец. Впоследствии мы с ним много общались, дружили. А в последние годы жизни Николая Прокофьевича мы очень близко сошлись в попытке организовать освоение нефтяных и газовых месторождений шельфа. Но это через сорок лет. А пока… Строительная площадка в заснеженной пустыне и звездное черное небо… Полная луна освещает разложенные и подготовленные к монтажу металлические конструкции самого крупного в мире (вплоть до строительства в Хьюстоне цеха для ракеты «Сатурн-5») завода. То ли я в самом деле помню это феерическое зрелище, то ли его подсказывает воображение?

С этой стройки отца чуть не отправили по этапу. Когда строительную площадку увидел секретарь обкома, приехавший на инспекцию вместе со своим гэпэушником, он предложил отца сопроводить в лагерь, который находился здесь же. Ждать трех месяцев, положенных до конца директивного срока, он не хотел. Озабоченность проверяющих можно было понять: на площадке не было главного – кранов и механизмов для установки стальных конструкций цеха. Конструкций немыслимых размеров – высотой в сорок метров, шириной в сто пятьдесят метров и длиной в полкилометра! Да и не существовало таких тогда в СССР… Но отец как-то уговорил его дождаться конца срока. И стальные конструкции были установлены за двадцать пять дней! По предложению Николая Прокофьевича первый пролет подняли, выложив опоры из шпал, а уже стоящий пролет как деррик-кран использовали для подъема следующего… Когда готовый объект принимали, гэпэушник все бегал и стучал по балкам костяшками, не веря, что они – из стали…

Начали готовить документы на первую Сталинскую премию. Когда Николай Прокофьевич пришел согласовывать список, отец попросил его в список не включать. Видимо, он хорошо понимал механизмы работы системы и не хотел лишний раз попадать в ее поле зрения. Дело в том, что его отец, мой дед Павел Аполлонович Велихов – путеец, профессор – числился в Ленинском «списке внутренних врагов», так же как и в «списке неблагонадежных» у царской охранки. В царское время дед сидел в тюрьме один раз, в ленинское – четыре. Однажды он оказался в психушке, возможно, «из медицинских или гуманных соображений». При Сталине Павел Аполлонович Велихов был причислен к так называемой Промпартии и в тридцатом году расстрелян по делу «О вредительско-шпионской организации в центральном и местном управлениях шоссейно-грунтовых путей сообщения СССР». Дело было сфабриковано Ягодой, который в то время возглавлял ОГПУ.

Вскоре опасения отца обрели реальные очертания. Через некоторое время стали сажать тех, кто числился в списке Николая Прокофьевича Мельникова. Он вспоминал, как пришел к отцу посоветоваться уже о самом себе, потому что понял, что и за ним вскоре придут. Отец нашел оригинальный выход из патовой ситуации – выписал ему несколько (подряд) командировок в Москву. Получалось, что Николай Прокофьевич фактически постоянно был в дороге, болтаясь где-то между Москвой и Молотовском. Так полгода он и ездил, пока то ли террор пошел на спад, то ли дело его потеряли.

На заводе заложили два линкора, которые впоследствии так и не были построены из-за войны, но завод сослужил хорошую службу во время ленд-лиза. Николай Прокофьевич рассказал мне по этому поводу интересную историю. После войны на заключительном этапе ленд-лиза он был направлен в США на судостроительный завод, серийно выпускавший эсминцы «Либерти». Ходил, смотрел, восхищался… Директор (или хозяин) слушал его, слушал, а потом говорит: «Что ты мне лапшу на уши вешаешь?! Я специально в войну нанялся в конвой и обошел в Молотовске весь завод. Он на порядок мощнее нашего!»…

Позднее в цеху были построены более ста атомных ракетоносцев. Коллектив выдвинули на Сталинскую премию. Говорят, в конце доклада В. М. Молотов произнес: «Некоторые у нас сидели…» И. В. Сталин ответил: «И мы сидели. Ничего особенного». Дожившим – премию дали.

В тридцать девятом году эпопея в Молотовске благополучно закончилась, и мы вернулись в Москву. Отцу поручили следующий объект – монтаж стального фундамента Дворца Советов.

Одна из ранних сохранившихся фотографий маленького Жени Велихова

Папа в Северодвинске и брат Веры Николаевны (его второй жены) на охоте

Бабушка – Евгения Александровна

* * *

Теперь немного о корнях. Семья Велиховых происходит из духовного сословия – от настоятеля Смоленского собора. Его дети пошли по инженерной линии. Следующее поколение – Александр Велихов – товарищ председателя Общества железных дорог и председатель Общества частных железных дорог, имел акции и был домовладельцем. Его сын – Лев Александрович Велихов, мой двоюродный дед – стал известным общественным деятелем: сначала членом партии «Освобождение труда», а затем членом кадетской партии Государственной Думы и ЦК партии кадетов, где он отвечал за муниципальную политику и самоуправление. Он редактировал ряд изданий, в том числе журналы «Городское дело», «Земское дело», и опубликовал несколько своих книг. Самая известная – «Теория городского хозяйства», вышедшая в 1928 году, и до сих пор остается лучшим руководством в этой области. Его статья «О Киевском Съезде деятелей городского самоуправления», опубликованная в газете «Городское дело» за 1913 год, интересная своим анализом гражданского общества в России, получила сомнительную известность благодаря г-ну В. И. Ульянову (Ленину), который в пылу полемики обозвал деда домовладельцем.

Дед не обратил никакого внимания на критику г-на В. И. Ульянова, хотя в духе того же вульгарного марксизма мог назвать его помещиком: в то время он жил за счет имения своей матери. Позднее источники доходов г-на Ульянова, как известно, диверсифицировались, включив в себя средства и других спонсоров: немецкого Генштаба. Кроме того, в числе источников появились доходы, поступавшие от бандитизма через И. В. Джугашвили (Сталина) и др. Но мы немного отвлеклись. Так вот, про деда. Как раз в упомянутой статье дед утверждает, что наличие независимого источника дохода очень важно для независимости самого политического деятеля и возглавляемого им движения, иначе он попадает под контроль одной из двух могущественных бюрократий – бюрократии чиновничества или бюрократии общественных организаций. Этот анализ, на мой взгляд, остается актуальным и сегодня – как в России, так и в мировом масштабе.

Во время Первой мировой дед воевал, участвовал в конных рейдах по немецким тылам, был комиссаром Временного правительства. После революции довольно скоро отошел от политической деятельности и сосредоточился на научной и преподавательской работе в области муниципального строительства и самоуправления. До 1938 года Лев Александрович Велихов жил в Ростовской области, в городе Новочеркасске – «столице» М. И. Платова и П. И. Пестеля – под неусыпным оком ГПУ, НКВД, по декрету В. И. Ленина являясь официальным врагом народа. Так продолжалось до смены кадров в НКВД. В это время в Ростове на горизонте органов появилась новая восходящая звезда с тремя классами образования – товарищ В. С. Абакумов. За неимением лучшей пищи он начал «доедать» старую интеллигенцию, в том числе и моего деда. В тридцать восьмом деда посадили, три года мучили так называемым следствием, и в сороковом он сгинул в северных лагерях. Сведений о его конце в архиве ФСБ найти пока не удалось.

* * *

Мой родной дед Павел Аполлонович Велихов окончил Институт инженеров путей сообщения в Санкт-Петербурге и выбрал в качестве места работы вновь организованный аналогичный институт в Москве. Еще будучи студентом в Санкт-Петербурге, он участвовал в сходках и протестах, оказываясь под надзором полиции. В Москве дед успешно занимался научной, практической и педагогической деятельностью в области мостостроения – прекрасно читал лекции, и студенты его любили. Но продолжающаяся политическая деятельность мешала его академической карьере. К сожалению, таков удел многих талантливых ученых и инженеров в России. Однажды он попал в тюрьму…

Дед вступил в партию кадетов, оказался в составе Московского комитета партии и был избран гласным Московской думы. В дальнейшем он совмещал работу в Московском институте путей сообщения с преподаванием в Московском высшем императорском инженерном училище, где был избран проректором по научной работе. Политикой в советское время дед не занимался, но в публичном обсуждении вопроса о самоуправлении вузов участвовал и в 1921 году был приглашен во Всероссийский Комитет Помощи Голодающим. С этого начались его мытарства по тюрьмам и психушкам. В результате он попал в ленинский «список внутренних врагов» советской власти и подлежал высылке. Однако в момент высылки находился в заключении, поэтому он и его семья остались в России, и в 1930-м его расстреляли, а семья осталась здесь. Несмотря на все напасти, годы работы в советской России дед считал самыми плодотворными. Облик деда в частной жизни лучше всего понятен из личных писем. Его семейная жизнь была довольно своеобразной – он последовательно был женат на обеих моих бабушках. Видимо, он любил их, и они относились к нему хорошо, как и друг к другу. До последнего часа своей жизни он заботился о них больше, чем о себе. Широко образованный и высококультурный представитель русской интеллигенции Серебряного века, он обладал высокоразвитыми чувствами достоинства, чести и долга. Эти чувства он сумел передать двум своим сыновьям – моему отцу Павлу и его брату Евгению.

Мой дед – Павел Аполлонович Велихов

* * *

Теперь немного о бабушках и об удивительной истории с последовательной женитьбой деда на бабушке по отцу, а затем на бабушке по матери. Мать отца, Вера Александровна, была из богатой купеческой семьи. Ее рано отдали в пансион для благородных девиц. Нравы там были строгие. Даже в старости она просыпалась в холодном поту, когда ей снилось, что завтра – экзамен по математике. Помню, она рассказывала, как, не желая идти на экзамен, она принимала превентивные меры – проглатывала муху, и ее рвало. Игривый нрав бабушка пронесла через всю жизнь, а выправку сохранила до самой смерти… В старости она шутила: «Сзади я – не введи во искушение, а спереди – избавь от лукавого».

Дед, по-видимому, в юности ухаживал за другой моей бабушкой, Евгенией Александровной, но она предпочла путейца Всеволода Александровича Евреинова – моего деда по матери.

В Гражданскую войну бабушка Евгения с мужем и детьми (моей матерью Наталией и ее братом Димой) попали в Екатеринбург. Там дед (Всеволод Александрович Евреинов) умер. Особенно о его смерти в семье не рассуждали, говорили, что умер от тифа. Теперь я думаю, что, скорее всего, он участвовал в Правительстве Колчака и диагноз «тиф» – это всего лишь прикрытие какой-то настоящей причины. Но наверняка никто этого сказать не может. Когда после смерти мужа бабушка Женя с детьми вернулась домой, то вышла замуж за другого моего деда (Павла Аполлоновича). Бабушка же Вера ушла к молодому путейцу. К сожалению, их совместное счастье продлилось недолго: он трагически погиб, спасая из-под паровоза ребенка.

На моей памяти бабушка Вера никогда не выглядела несчастной. Она продолжала жить в одной комнате в громадной профессорской квартире деда, которая превратилась в коммунальную. Семья деда оттуда уехала. Я часто бывал у бабушки в комнате, где на стене остались два пятна от голов отца и дяди, когда они слушали в кровати вечернее чтение. В войну она сдавала кровь и получала паек, в том числе и водку, любила выпить до самой смерти. Бабушка была очень доброжелательная, и я никогда не слышал от нее дурного слова ни о ком: ни о соседях, въехавших, по существу, в ее квартиру, ни об иноверцах или лицах других национальностей, что не очень обычно для России.

Бабушка Евгения была человеком совсем другого типа. С ранних лет и до ее смерти (в 1952 году) я был практически отдан ей на воспитание. А это как раз типично для России, вспомните бабушку Лермонтова и Пушкина.

Такое воспитание накладывает особый отпечаток на последующую жизнь, особенно мальчика. Евгения Александровна происходила из прибалтийских немцев и характером была похожа, как мне кажется, на княгиню Ольгу или Екатерину Великую. Она много рассказывала и читала мне не только по-русски, но и на немецком языке. В результате в детстве я говорил по-немецки и читал в том числе и на готическом шрифте. Начиналось все с «Макса и Морица» и сказок братьев Гримм в оригинале. Я думаю, что детальное знание этих сказок необходимо для понимания немецкого национального духа. Затем были книги Г. Гейне и, конечно, И. Гете – великого безбожника. Бабушка была неверующей и меня так воспитала. В. Ленина и М. Горького она ненавидела, не без основания полагая, что они рассматривали русский народ как навоз для мировой революции. И. Сталина считала великим преступником (как у Н. В. Гоголя). Революцию, по мнению бабушки, организовали евреи. Но антисемиткой не была. Тем более с такой фамилией – Евреинова. К семейной жизни у нее был свой рациональный подход. Секс она отделяла от любви, а любовь – от долга, в том числе и семейного. До войны у нее был молодой любовник из известной семьи Бартеньевых.

Саша Бартеньев был большим любителем техники, он собрал трехколесный автомобиль, на котором мы ездили в Елисеевский магазин за продуктами. По дороге иногда останавливались, собиралось много мальчишек, он ласково гладил их по головкам. Я удивлялся: «Зачем ты их приваживаешь?» Однажды он объяснил: «А чем руки-то вытирать?» Руки у него всегда были в масле…

Как и многие друзья нашей семьи, он был лишенцем из-за социального происхождения, ему не дали окончить вуз. В то время я уже знал, что для русского интеллигентного человека нормально отсидеть в Бутырке, и научился контролировать свое общение с посторонними. Значительная часть внешнего мира стала для меня чужбиной, что не могло не повлиять на психику. Хотя эти обстоятельства никак не воздействовали на патриотические чувства в духе графа Алексея Константиновича Толстого (не путайте с Алексеем Николаевичем).

Что же касается отношений бабушки и Бартеньева – они были яркие, но длились недолго. Впоследствии его сестра Наталия Федоровна, которую мы называли «сестрой любовника моей бабушки», рассказывала, что, уже расставшись с Евгенией Александровной и узнав многих женщин, он так и не нашел достойной замены.

Всеволод Григорьевич Евреинов, инженер-путеец – первый муж моей бабушки Евгении Александровны

Всеволод Григорьевич Евреинов с сыном – Дмитрием, моим дядей

Евгения Александровна Евреинова

Бабушка Женя

* * *

Очень интересна история рода Евреиновых, моих предков по матери. Недавно совершенно неожиданно выяснилось, что они происходят от выходца из Польши – Матвея Григорьевича Евреинова, бывшего в начале XVIII века первостатейным купцом в Москве и Петербурге. В 1665 году десятилетнего мальчика вывезли в Россию и отдали в услужение купцу гостиной сотни Кириллу Волосатому. В 1668 году по указу Алексея Михайловича он был освобожден, так как обладал феноменальной активностью и предприимчивостью. Вскоре его назначили мещанским старостой и зачислили в гостиную сотню – высшую корпоративную организацию торгово-промышленного слоя феодальной России, имевшую право на землепользование и землевладение. Через несколько лет Матвей Евреинов стал одним из самых богатых купцов в России и в Европе.

При Петре I Матвей Евреинов также был в почете. Петр регулярно заглядывал в его лавки и однажды нашел там мальчонку-калмыка по фамилии Сердюков, забрал его у Матвея и послал учиться в Европу. Позже Сердюков построит Вышневолоцкую систему каналов, соединившую Москву с Питером. Это будет выгодное совместное предприятие.

Сын Матвея Григорьевича, Яков Матвеевич, сделал блестящую карьеру: служил при Петре Великом консулом в Кадиксе, при Елизавете Петровне – дипломатическим агентом в Голландии; с 1753 года – президентом коммерц-коллегии. Именно он 25 июля 1751 года получил высочайшее разрешение на строительство Троицкой фабрики в своем имении.

По предложению Шувалова и с одобрения императрицы Елизаветы Яков Матвеевич взялся за организацию первого в России коммерческого банка, но столкнулся со многими проблемами, главная из них – возврат кредита. Жить в долг в России принято, а с возвратом долгов дело всегда обстояло сложно. Как раз «очень кстати» случился знаменитый Петербургский пожар 1762 года, и Петр III закрыл банк. Когда Яков Матвеевич уже было облегченно вздохнул, произошло непредвиденное: взошедшая на трон Екатерина Великая сочла необходимым банк сохранить. Вину за невозврат долгов возложили на Якова, и он был «отлучен от службы и находился, не быв виновным, в несчастии» уже до конца жизни еще 10 лет. И только Указом Павла I, уже после смерти Якова, долг был списан, а имение в Троицком передано наследникам. Таково было начало банковского дела в России!

Потомки Якова Евреинова также занимали высокие государственные посты: Александр Григорьевич Евреинов был обер-прокурором и сенатором, а его сын – Григорий Александрович – обер-прокурором 1-го департамента Сената, сенатором. От Григория родились три сына – Всеволод (мой дед, погибший во время гражданской войны в Екатеринбурге), Михаил – академик ВАСХНИЛ и Евгений.

Моя мама – Наталья Всеволодовна

Мама в детстве

* * *

Начался последний предвоенный период в Москве. Мама, видимо, уже была больна. Я ее практически не помню, потому что она умерла, когда мне было пять лет. Я и сам толком не знаю – чем она болела, что-то вроде рака желудка. В общем, на тот момент неизлечимое раковое заболевание, это я могу сказать определенно. Пока она была в состоянии, они еще ездили куда-то с отцом, меня оставляли с бабушкой. А потом у отца появилась Вера Николаевна, еще до того, как ушла мама. Вера Николаевна была интеллигентным человеком: хотя у них с папой был роман, она не разбивала семью. А потом мама, наверное, поняла, что она обречена, поэтому они существовали какое-то время втроем – то есть знали о существовании друг друга и мирились с этим. Но я тогда ничего еще не понимал во взрослых делах. Я жил с бабушкой, иногда с отцом. Помню поход с ним на Сельскохозяйственную выставку. Роскошь павильонов. Замечательные макеты плотин, заводов. Полностью автоматизированная по американскому образцу куриная ферма. Дикорастущий ананас – школьный символ буржуазного рая. И фрукты! Настоящие фрукты! Среднеазиатские груши, в которые погружаешься по уши и которые текут на живот, крымский налив, настоящая антоновка… Куда все девалось? И не только у нас, но и во всем цивилизованном мире?! Бабушка Евгения была из Мичуринска и вовсю ругала соседа-помещика за то, что он перепортил все яблоки в России, следуя за каким-то американцем, который перепортил их в Америке, а потом почти везде.

Бабушка водила меня в немецкую группу и очень радовалась нашему сближению с Германией. Она совершила почти роковую ошибку: в паспорте записалась немкой. Думала укрепить свое положение вдовы двух врагов народа. В результате чуть не угодила в Казахстан. Как удалось отцу во время войны укрыть ее в семье? Ума не приложу! Однако всю войну она жила под Дамокловым мечом.

Мама в молодости

Мои родители с друзьями

* * *

Умерла мама. Мне почти ничего не рассказывали, в больницу не возили и на похороны не взяли. Она была как фея из сказочной страны. Отец познакомил меня с Верой Николаевной Загорянской. Брат Веры Николаевны, дядя Боба, был из компании отца, мы еще при маме бывали у него под Москвой. Отец Загорянских был в свое время рязанским генерал-губернатором. А по матери они происходили от известных московских коммерсантов Левенштейнов. И сегодня на немецком кладбище самым высоким памятником является колонна Левенштейнов. Я думаю, что роман отца с Верой Николаевной имел длинную историю, и бабушка восприняла новую конфигурацию семьи как неизбежную реальность. Она сложилась на ближайшее десятилетие до смерти в 1952 году сначала отца, а потом и бабушки. Вера Николаевна была крайне энергичной, доброжелательной и заботливой женщиной из того же круга старой русской интеллигенции. Фактически она вполне могла заменить мне мать, так как любила меня и я ее любил. Была, конечно, бабушка, но вряд ли она могла бы быть помехой. Однако этого не произошло… Я же, по существу, не знал мамы, а сигнал от Веры Николаевны внутрь не прошел. И ни от одной другой женщины не проходил в будущем, только изнутри наружу. Мачеха – слово у нас не очень употребительное, матерью я не мог ее назвать, я называл ее по имени-отчеству или тетей Верой.

До последнего времени я не копался в собственной душе. Но в связи с воспоминаниями приходится. Мне кажется, что моя психика имеет особенность, которая в значительной мере определила мою линию жизни. Возможно, это – патология, возможно – генетика, возможно – влияние окружения, а возможно – и все вместе. Но внутри моей мягкой, доброжелательной и покладистой оболочки есть твердое ядро с мощным отталкивающим потенциалом. Оно не управляется разумом, а само управляет и разумом, и эмоциями. Я не прочел ни одной книги, которую мне кто-то предлагал, даже вполне обоснованно. Отец мне упорно рекомендовал «Давида Копперфильда». Я прочел практически всего Ч. Диккенса, но не «Давида». Я прочел от корки до корки «Махабхарату», но не Библию или Евангелие, «Капитал» или другие труды классиков марксизма-ленинизма, за исключением «Краткого курса», но это только подчеркивает правило. Не из разумных соображений, просто не мог преодолеть внутреннего сопротивления. В науке не воспользовался ни одним советом друзей или руководителей. Всю жизнь сам себе готовлю завтрак. При первой возможности перебрался из Курчатовского института в деревню на Красной Пахре (теперь Троицк) и вернулся в институт как выбранный директор в тот период, когда наша демократия стояла на голове. Когда эта лафа кончилась, договорился с Б. Н. Ельциным и вывел институт из-под начала министерств и ведомств. Могу с чистой совестью сказать: «Спасибо Тебе, Господи, что Ты создал меня неверующим». Я просто не способен сотворить себе кумира, даже из себя самого…

* * *

Отец получил три комнаты в новой, но коммунальной квартире на Фрунзенской набережной. Мы собрались переезжать, но началась война. Отец уже был в обойме Дмитрия Федоровича Устинова, и в начале сентября мы отправились на Урал строить новые заводы. В теплушке я все время боялся, что родители отстанут от поезда. Приехали в Пермь. Сначала жили на окраине в бараке. Коридорная система, как в концлагере. Воспоминаний о друзьях в это время у меня не осталось, мы там долго не задержались, и я ни с кем не сблизился. Самым ярким воспоминанием того периода было интимное общение со смертью и игры с участием самых настоящих мертвецов. Рядом находился морг. Нужно было добежать незаметно до морга, неслышно войти, подобраться к штабелю мертвецов и выдернуть нижнего – любимое детское развлечение тех дней. Мертвецы были замороженные, скользкие и падали сверху, к нашему ликованию и негодованию сотрудников морга. Было страшно, конечно, но в этом и была вся соль… А рядом бродили живые мертвецы – трудармейцы. Их не кормили, поэтому они были распухшими от голода.

Из культурных воспоминаний помню, как вечерами при свете керосиновой лампы отец читал вслух. Помню «Маскарад» М. Ю. Лермонтова; «Две Дианы» и другое А. Дюма; «Князя Серебряного», «Поток-богатырь» и другие поэмы и романы графа А. К. Толстого (книга была не очень легальная, дореволюционного издания). Доступны были литературные хрестоматии по всему школьному курсу, и я с большим удовольствием и интересом прочел былины, стихи и прозу А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. С. Никитина, Н. А. Некрасова, Н. В. Гоголя и других русских классиков. Последующее обязательное чтение в школе уже никогда не приносило такого искреннего и свежего наслаждения. Жили в холоде и голоде, помню какую-то кашу с мышиным дерьмом. Но иногда героическая тетя Вера отправлялась в поход по деревням, обменивая там остатки былой роскоши на потрясающую пищу: поросенка, варенец, мед, яйца. У нее сохранились какие-то статуэтки и другие предметы дворянского быта, вещи. Все это в самые критические моменты шло с молотка. Мы с отцом отчаянно переживали ее походы: вернется, не вернется, живая ли и здоровая? Он к тому же много болел. Мороз в ту зиму был страшенный, а сквозь щели в бревнах барака были видны звезды. Но выжили.

Потом в поездках уже нигде не было таких суровых условий. Ездили за отцом по всему Уралу. В Челябинске жили в хорошем бревенчатом доме. Там же встретили и брата отца – в Челябинск был эвакуирован Малый театр, где он служил. Я с удовольствием побывал на многих спектаклях. Летом сажали картошку, осенью ее собирали и хранили в вырытом погребе. Были обеспечены на всю зиму. (Кстати, картошку сажаем до сих пор в деревне.) На чердаке дома я обнаружил много старых журналов: «Нива», «Огонек», «Техника – молодежи» и др. В библиотеках их регулярно изымали, перекраивая историю, а на чердаке некоторые журналы валялись еще с дореволюционных времен. Из них я узнал много интересного. Почему-то в тридцатые годы активно обсуждались темы химической и бактериологической войны, масонства, энцефалита, беспроводной передачи энергии на транспортные средства. Много было фантастики: «Война миров», «Машина времени», «Затерянный мир» и др.

* * *

Про путешествия и передвижения. В целом я – москвич и дальше Переславля-Залесского от Москвы стараюсь не отъезжать. Ни разу не был в доме отдыха или на курорте и не собираюсь… Но в моей жизни были четыре периода, которые оставили глубокий след: Северодвинск (Молотовск), Сталинград, Чернобыль и Ла Хойа (США), где я, хотя и не жил, но работал, будучи председателем Совета директоров проекта Международного термоядерного реактора (ИТЭР).

* * *

Сталинград. В конце февраля 1943 года отца отправили на восстановление сталинградских заводов («Баррикады» и тракторного). Для мальчишки восьми лет этот город был шоком и откровением. Нельзя было придумать лучшей игрушки. Первые впечатления: едем по узким коридорам улиц, а по сторонам разбитые чудеса техники со всей Европы: танки, пушки, минометы и автомашины, за ними снег и коробки домов с лестничными пролетами. Когда машина проезжает мимо «мертвой» техники, она будто «оживает». В памяти, конечно, и «мерседес-бенцы» с хорошо известной эмблемой, но без аккумуляторов. Помню, машины загоняли на бугор и спускали вниз, чтобы завести. Добротная немецкая техника не подводила…

Познакомился с соседскими мальчишками, начал осваиваться. Вначале доступно было любое оружие, потом его отняли, остались только затворы и боеприпасы на любой вкус. Пуля особого интереса для нас не представляла, так как летела недалеко и неточно. Зато из снарядов можно было достать артиллерийский порох и подкинуть несколько тонких пороховых дисков в уличную печку, на которой готовила бабушка Вера. Пламя взвивалось до неба, но разрушений, к счастью, не было. Это было одним из самых любимых наших развлечений! Несмотря на очевидную опасность подобных игр, потери среди мальчишек были небольшие, из нашей компании только один подорвался на Мамаевом кургане.

Война еще была вокруг нас: в Волге лежали скелеты, нефтехранилища все еще горели. Мы разгребали развалины школы, доставали документы из карманов погибших солдат и сдавали учителю. Из особых найденных сокровищ помню великолепный штык-кинжал в ножнах и тавоте, фонарики с пружинной прицепкой, саперные лопатки и железные кресты. Впервые мы познакомились с дюралевой раскладушкой и бензиновой канистрой. Иногда удавалось найти неразграбленную продовольственную «бомбу» с немецким военным пайком. Мы удивлялись: зачем от такой жизни немцы сунулись к нам? После уральского голода это была роскошная жизнь: с американской тушенкой, яичным порошком и сгущенкой. Летом появились волжские арбузы, яблоки, греческие дыньки. Все это лежало кучами на полу: ешь, сколько влезет!

Когда школу восстановили, мы прибегали туда погреться, проталкивались к печке и засыпали. Я тогда быстро выучил таблицу умножения и хорошо освоил устный счет, даже лучше учителей, поэтому они ко мне особо не приставали. Когда потом появились калькуляторы, я к ним так и не приспособился – пока достанешь, откроешь, нажмешь нужные кнопки, а верный ответ уже знаешь. Важным приобретением от общения с этой техникой было понимание вреда излишней точности. Способность к устному счету вместе с развитием внутреннего языка являются, на мой взгляд, важнейшими элементами общего развития.