Текст книги "Мой путь. Я на валенках поеду в 35-й год"

В то время царила невероятная эйфория – после запуска спутника и атомщики, и ракетчики считали, что невозможного нет. Президентом Академии наук стал Мстислав Всеволодович Келдыш, первым вице-президентом – Михаил Дмитриевич Миллионщиков из Курчатовского института. Михаил Дмитриевич был очень своеобразным человеком: величественным в своей должности, но с нежной и ранимой психикой. В АН СССР он создал Совет по прямому преобразованию тепловой энергии.

Нужно было начинать что-то новое и в Институте. С одной стороны, появился Н. Н. Пономарев-Степной с термоэлектрическим и термоэлектронным (позже) преобразованием ядерной энергии («Ромашка»), с другой – возник интерес к МГД-преобразованию, правда, в институте им занимался только я. Я повторял свои опыты с ртутью у И. К. Кикоина, который очень любил необычные опыты и демонстрации. Меня заметил М. Д. Миллионщиков и пригласил к себе работать. К этому времени в термоядерных исследованиях появился некий застой, как неоднократно бывало, и я с удовольствием перешел на новое поле деятельности.

В то же время я продолжал работать с Михаилом Александровичем Леонтовичем, который был необычайно широким человеком, и, хотя его вряд ли увлекала техника, он никак не препятствовал моему новому занятию. Существовало только одно препятствие: в институте все было, как теперь говорят, схвачено и поделено. Начать что-то новое, даже при такой поддержке начальства, было трудно.

К счастью, наметилась очередная реформа. Н. С. Хрущеву не удалось развалить Академию, но разогнать ее техническое отделение он ухитрился. Уже потом, в 80-е годы, я с трудом собирал обломки обратно. В частности, в свободном плавании оказалась «Магнитная лаборатория», созданная Анатолием Петровичем Александровым для изучения размагничивания и обнаружения подводных лодок. Она располагалась в стареньких финских домиках в поселке Красная Пахра, в сорока километрах от Москвы. Мне предложили начать свою деятельность там, куда я и отправился проработать и прожить следующие 15 лет.

Наталья Алексеевна с отцом – Алексеем Александровичем Арсеньевым

Наталья Алексеевна с мамой – Еленой Анатольевной Нечаевой

Счастливые молодожены

* * *

Теперь о моей семейной жизни. Последние годы университета я бывал летом на Николиной горе, где тетя Вера, как я уже писал, давала уроки французского языка и имела комнату. Туда же я приглашал свою Наталью и ее родителей, когда за ней ухаживал. Рядом был конный завод, так что с конной основой все было в порядке. Но когда встал вопрос о женитьбе, то Наташина мама по ряду причин оказалась в оппозиции. Самая тривиальная – Наталье не было и 20 лет, а выглядела она еще моложе.

Но основная проблема заключалась в том, что отец Наташи периодически уходил в свою вторую семью, а мать рассчитывала на дочь для сохранения мужа. Я этого ничего не знал и просто шел напролом. Иногда мне не отпирали дверь, но любовь – не картошка… Все кончилось тем, что 25 января я забрал Наташу, и мы расписались в ЗАГСе без всякой торжественности. Отпраздновали свадьбу у меня дома, а потом уехали на медовый месяц на Николину гору. Родители на свадьбу не пришли.

Там мы сняли раскладушку на террасе, на ней и спали. Ходили на лыжах по Москве-реке. Был дикий мороз и продувной ветер. На конном заводе ездили на лошадях. Дед, хозяин дома, развлекал нас прибаутками. В деревенской лавке, покупая ржавую селедку, спрашивал: «А смерть от нее легкая?» Единственное, чего было вдоволь, это черной икры. Она была не очень дорогая.

С родителями жены я не ссорился, в Москве мы поселились у них в одной из трех комнат за перегородкой из шкафов. Во второй половине жила бабушка Наташи – Мария Никитична Нечаева. Родители Наташи были правоверные совковые интеллигенты. Так критически до поры до времени я их и воспринимал. Только потом узнал, что они были колымскими первопроходцами, открывшими золото и алмазы Сибири. Дочь они воспитали правоверной комсомолкой. Мне не стоило большого труда за полгода обратить ее в свою веру и, на свою голову, превратить в воинственную диссидентку. Этому помог и «ноев ковчег» у тети Веры на Фрунзенской набережной. Зимой я учил Наталью кататься на коньках; мы продолжали заниматься конным спортом, а летом отправились в Судак на Черное море.

В Судаке жили наши друзья – Рамбиди. Они снимали комнату у греков. Была прекрасная домашняя обстановка и пища. Мы же приехали с палаткой, снаряжением для подводной охоты и ограниченными финансами. Палатку поставили на краю большой помойки, питались в кафе общепита и ходили на местные пляжи. Скоро такая жизнь надоела. В кафе нас кормили куриными шеями, мы удивлялись: откуда столько шей у курицы? Ходить по жаре на пляж было муторно. Перебрались в Новый свет – старинный Голицынский завод шампанских вин, стоящий на берегу бухты, основательно запакощенной туристами. За небольшим перевальчиком обнаружилась бухточка и так называемый «царский пляж». Бывал ли там царь или нет, не знаю, но место действительно царское – ни цивилизации, ни пресной воды, ни туристов.

Палатку бросали на целый день. Пили в основном очень дешевое шампанское «брют» с завода, а в освободившихся бутылках носили из-за горы пресную воду. Варили лапшу и охотились. Вожделенной целью была кефаль, но охота на нее была нелегким делом. В основном пробавлялись бычками. Большая рыба прячется в пещерах на дне. Нужно было нырнуть метров на 10–12 и заглянуть в пещеру. Мне еще перед этим приходилось продувать маску на девяти метрах, поэтому, увидев горбыля, обычно клал ружье на дно и выныривал за воздухом. Опять нырял и стрелял, при удаче нужно было еще залезть в пещеру и достать рыбу.

Несмотря на крымскую жару, в воде мы мерзли порядочно. Целый день – охота. На берегу в камнях ловили крабов. По воспоминаниям, крымский краб – самый вкусный. Он меньше и нежнее камчатского, мы ловили его потом на Курилах, но больше и вкуснее флоридского, которым нас кормили в Майами. Больших крабов ловить не просто, они весьма осторожные. И мы долго не могли понять, на что их ловить. Успех пришел неожиданно. Когда я добыл кефаль и начал ее чистить, на меня бросились все крабы, включая однорукого. Он даже отталкивал меня своей огромной клешней. Всех съели, теперь даже немного совестно… Вроде бы уже познакомились – и съели! Ничего не поделаешь – человеческая хищная природа. Таково было наше царское меню: рыба, крабы, лапша и шампанское «брют».

На обратном пути заехали к Наташиной приятельнице на Кубань. Ее отец преподавал физику в школе. Нас встретили очень трогательно. Все-таки я окончил физфак, работал в секретном институте. На радостях он открыл замечательные настойки и наливки, мать принесла сметану, в которой ложка стояла, и другие дары Кубани. Последствия, конечно, были соответствующие. Как говорится, мы с ним всю ночь боялись умереть, а утром пожалели, что не умерли. Стыдно было перед нашими женщинами, но они нас быстро простили. Поездили с родственниками по станицам, по ярмаркам. Впервые мне открылись последствия большевистского геноцида казачества, осуществлявшегося под прямым руководством В. И. Ленина и Я. М. Свердлова.

В Москве меня ждала работа, а Наталью учеба вместе с нашими занятиями конным спортом и катаньем на коньках в парке им. М. Горького. Я тогда гордо бегал на норвежках и учил Наталью. Была и культурная жизнь, благо шла «оттепель». Хотя обстановка сложилась своеобразная. Лучше всего ее определил Б. Пастернак:

Культ личности забрызган грязью,

Но на сороковом году

Культ зла и культ однообразья

Еще по-прежнему в ходу.

И каждый день приносит тупо,

Так что и вправду невтерпеж,

Фотографические группы

Одних свиноподобных рож.

И культ злоречья и мещанства

Еще по-прежнему в чести,

Так что стреляются от пьянства,

Не в силах этого снести.

Вышли рассказы А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор»; «По ком звонит колокол» Э. Хемингуэя. Мы ходили в бассейн, учились нырять с аквалангом. Но весной наступил новый этап нашей семейной жизни. Первого ребенка редко кто планирует. И мы не планировали. У Натальи начались боли. Положили ее в больницу, боялись внематочной беременности. Она была твердо уверена, что я испортил ей всю жизнь. Надо иметь в виду, что училась она на геологическом факультете, уже съездила в экспедицию на Дальний Восток с двоюродной сестрой, собиралась ездить и дальше. В геологии ее интересовала природа, а не наука. И вообще оказалось, что она счастлива только в лесу, с животными и маленькими детьми. Анализ дал три креста Вассермана. Представляете ее состояние! Слава богу, в венерологическом диспансере две старые опытные еврейские бабушки-врачи после интервью и беглого осмотра определили это как токсикоз.

* * *

Весной отправились на Николину гору к тете Вере. На автобусе нам ехать запретили, боялись тряски. С братом Вовой мы доехали до Звенигорода на электричке и спустились по Москве-реке на резиновой лодке к Николиной горе – к тому самому мосту, с которого якобы Б. Н. Ельцина сбросили в реку. Было великолепное путешествие, пели соловьи. На Николиной горе тогда еще можно было ходить за земляникой, потом за грибами. Мы подолгу гуляли, и беременность у Натальи протекала хорошо. В декабре она родила сына Васю.

Все трое детей родились у нас в одну неделю декабря, хотя и в разные годы. Мы назвали это эффектом мартовского кота. Получили мы Васю домой, и тут же он заболел воспалением легких. Я ставил ему горчичник, в который можно было обернуть его почти полностью. К счастью, нашли врача – Тумаркина, он лечил детей старой интеллигенции и был похож на древнего еврейского пророка. Начались обычные для тех времен заботы: достать подгузники, масло, пеленки и т. д. Молока у Натальи было всегда в избытке, но это приводило к груднице, так что я научился делать ей уколы, а заодно и Ваське.

Наталья вернулась к занятиям в университете, пришлось найти няньку. На переменках она прибегала в студенческое общежитие, куда я привозил Ваську на кормление.

Стипендии не хватало, требовался постоянный источник денег. Мы с Сашей Веденовым нашли его во Всесоюзном институте научно-технической информации. Саша организовал новый еженедельный выпуск журнала «Экспресс-информация по физике плазмы». Он стал редактором, а я – единственным референтом. Каждую неделю, по четвергам, я прочитывал все ведущие журналы на английском языке по теме (на других языках ничего особенного не было) и за ночь писал все тексты. Это был, конечно, не перевод, а пересказ и анализ. Но в течение месяца каждая мало-мальски интересная статья приходила к подписчику за минимальную плату в любую точку Советского Союза. Есть ли такая услуга сегодня при всем развитии Интернета? Вместе с лекциями и стипендией денег на семью хватало, через год я даже купил горбатый «Запорожец».

Жизнь в Москве, несмотря на помощь Марии Никитичны, бабушки Наташи, у нас не складывалась, и через год, когда Наталья перестала кормить Васю, мы переехали к другой ее бабушке – Варваре Васильевне, в ее собственный дом в Пушкино. Там отремонтировали терраску и зажили вахтенным методом: неделю я, неделю Наталья, одновременно взяв очередную няню (няни, к слову сказать, были одна хуже другой).

У Варвары Васильевны я начал бывать с самого начала ухаживания за Натальей и проникся к ней большим уважением. Когда у нее появлялись гости, она немедленно подыскивала им подходящее занятие – просто не могла видеть кого-то, болтающегося без дела. Наташин дед, Александр Николаевич Арсеньев, закончил естественный и медицинский факультеты, затем учился в Берлине и у С. П. Боткина. После этого уехал в деревню и всю жизнь проработал сельским врачом. Ему много раз предлагали привлекательную карьеру, но он был тверд. Его жена, Варвара Васильевна Бибикова, прошла с мужем весь путь, став деревенской школьной учительницей. Дед знал три поколения своих пациентов, вставал посреди ночи во вьюгу или дождь, запрягал лошадь и ехал принимать роды, оперировать аппендикс или зашивать очередную резаную рану. Это были коренные русские люди с великолепным европейским образованием, ставшие источниками культуры, морали, доброты. Было ли что-то похожее в других странах, не знаю. Будет ли еще когда-нибудь у нас? Александр Николаевич прекрасно знал и любил природу и передал эту любовь Наталье. Прадед ее тоже выбрал карьеру врача и погиб в войну за освобождение Болгарии под Пловдивом. Его имя запечатлено на «докторском памятнике» в Софии – за каждого живого болгарина погиб тогда один русский солдат. Еще один Арсеньев в ту войну погиб под Шипкой. А вообще-то в истории бесконечных войн есть еще хотя бы одна столь справедливая и благородная война?

В семье Натальи родословная не обсуждалась. Советская власть выбила из дворянства интерес к своему происхождению, и это стало даже чем-то не очень приличным. Род Арсеньевых – древний дворянский род. Документально он начинается с Аслана-мурзы Челебея, который в 1389 году перешел на службу к Дмитрию Донскому из Золотой Орды, принял православную веру и имя Прокопий. Сын его Арсений Прокофьевич получил прозвище Исуп (Юсуп). От него пошли Арсеньевы и Юсуповы. В те времена русское дворянство впитывало и переваривало ордынскую аристократию, особенно после принятия Ордой Ислама как государственной религии.

Род прописан в списках тульского дворянства. Дарья Арсеньева была женой светлейшего князя Меншикова, а ее горбатая сестра Варвара – ближайшим советником Петра I по иностранным делам. Арсеньевой была и бабушка М. Ю. Лермонтова, и многие другие исторические личности. Бибиковы были не менее известны в русской истории. Их предок, мурза Жидомир, родственник ханов Синей Орды, выехал из Синей Орды в Тверь в 1300 году. Его сын Дмитрий принял крещение и стал тверским боярином. Он носил прозвище Бибик и получил от Ивана III отписные вотчины в Новгородской земле. От него пошли Бибиковы, многие из которых служили воеводами, генерал-губернаторами, гласными и стольниками царей и цариц, в том числе пользовались особым доверием Петра I.

А. С. Пушкин особо отмечает генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова среди ведущих деятелей Екатерины. Он отличился в семилетней войне, подавлении польского восстания и Пугачевского бунта. Под его началом начинал свою карьеру А. В. Суворов. Екатерина поручила А. И. Бибикову председательствовать в комиссии по составлению Уложения 1767 года, так что он был как бы секретарем Екатерининского аналога Общественной палаты.

В Отечественной войне 1812 года на Бородинском поле отличился Дмитрий Гаврилович Бибиков: ядро оторвало ему правую руку, но он не покинул поля боя. За это и заслужил особое уважение современников и Императора. После войны он – вице-губернатор во Владимире, Саратове, Москве; в 1837 году – Киевский военный губернатор; с 1848 года – член Государственного Совета, а с 1852 года – Министр внутренних дел. Бибиковы состояли в родстве с Голенищевыми-Кутузовыми. Многие из них были гласными Московской думы и занимали посты в московской администрации. Им, в частности, по закону принадлежит Бибиковский дом на Пречистинке, в котором жил и Денис Давыдов.

Обо всем этом я узнал уже позже. Старые документы в доме не хранились, я нашел только довоенный журнал с хвалебной одой великого акына Джамбула в адрес железного сталинского наркома Н. И. Ежова.

В Пушкине прожили почти год. В связи с моим переходом на работу в Красную Пахру в конце 1961 года мы получили двухкомнатную хрущевскую квартиру («хрущебу») во вновь построенном в поселке доме. Это была наша первая собственная квартира. В ванной, совмещенной с туалетом, была дровяная колонка, а на кухне – дровяная печка; через щели в полу крыса воровала Васины игрушки. Но все равно мы были в восторге и отпраздновали новоселье вместе со всем теоротделом, включая Михаила Александровича Леонтовича. Рядом с домом был дровяной сарай, а около него росли белые грибы-боровики. Начался наш Пахринский период.

Здесь, в Академгородке, я прожил 15 лет и только после отъезда в Москву узнал, насколько глубоки мои семейные связи с Пахрой. Меня неожиданно просветила Лидия Ивановна Глебова, изучавшая историю г. Троицка[1]1
  Глебова Л.И. История новой Москвы. Троицк и его окрестности. – М., 2013.


[Закрыть].

Как вы, может быть, заметили, я только что употребил три разных названия одного города: традиционное – Пахра, привычное для меня – Академгородок, и совершенно неожиданно для живущих там, в основном научных работников и сотрудников институтов, – Троицк. Когда город был переименован, мы были возмущены до глубины души! И только спустя много лет Лидия Ивановна рассказала мне, что это название имеет глубокие исторические корни. Неожиданно для себя я совершенно в новом свете увидел не только Троицкую суконную фабрику, которую ранее воспринимал как архаику, случайно оказавшуюся на задворках Академгородка, но и свою собственную родословную.

Наталья Алексеевна с Васей, у нее тогда еще была большая толстая коса

Семья Арсеньевых. Девочка посередине – Наталья Алексеевна. На фото у нее сломана нога, она ее сломала в школьной драке, была и остается очень драчливой. Посередине – дедушка, слева от него его жена Варвара Васильевна. Она не стала менять фамилию и осталась Бибиковой. Разные роды, длинная история. (1953, Пушкино)

Бабушка Натальи Алексеевны – Мария Никитична Нечаева. Она с нами жила до своей смерти, помогала с Васей

* * *

Конец 50-х и начало 60-х было временем беспредельного романтизма в ядерной и ракетной технике. Что только не изобреталось и немедленно превращалось в проект, прототип, демо! В основном это происходило в СССР и США, кое-что и в Европе. Той бюрократии, которая сейчас останавливает любое движение живой мысли, и в помине не было. Неформальная сеть ученых, конструкторов, инженеров, заводских мастеров и политических руководителей от Политбюро работала на доверии практически без трения. В результате в кратчайшие сроки были созданы образцы техники, которые определили весь облик конца ХХ и начала ХХI веков: Т-34, ВВЭР-400, АПЛ, ТУ-104, РД-3М, Королевская семерка, М-20, спутник и токамак. Это была эпоха романтизма. Но романтизм нес в себе вирусы упадка. К тому же началась «холодная война». Поскольку она была холодная, реальной проверки боем техника не проходила, и мир постепенно забрался в виртуальный мир ядерной зимы и звездных войн.

В конце 50-х разрабатывались и испытывались ядерные ракеты, самолеты и много всего другого. В скором времени к ним добавились космическое пучковое и лазерное оружие. Американский милитаризм нашел себе прекрасного союзника в лице советской сверхсекретности. В этой обстановке я приехал в Магнитную лабораторию. Ее передали в Средмаш как подразделение Курчатовского института. Директором был очень милый капитан первого ранга Виктор Дмитриевич Панченко, а я оказался в полуформальной роли «серого кардинала». В дальнейшем к этой роли я хорошо приспособился. Задача заключалась в разработке магнитогидродинамических преобразователей тепловой энергии для атомных электростанций любого вида. Однако с самого начала была ясна принципиальная проблема. Рабочее тело в МГД-генераторе должно проводить ток, рабочее же тело ядерного реактора – это жидкость или газ (пар). Жидкость проводит ток, если это жидкий металл, но он несжимаем. Это как раз та проблема, над которой я работал со Стечкиным и Альперовичем. Газ может проводить ток, если он нагрет до очень высоких температур, но высокие температуры категорически противопоказаны атомному реактору, так как в его топливных элементах в результате цепной реакции накапливаются высокоактивные продукты деления, там они и должны храниться всю кампанию до перегрузки топлива. При высоких температурах подходящих непроницаемых стенок не существует. Выход из положения есть: в люминесцентной лампе стенки холодные, а ток течет. Это происходит потому, что электроны разогреваются в лампе самим током и имеют значительно более высокую температуру, чем сам газ. Можно сделать то же самое в канале МГД-генератора? Крупнейшие специалисты, всю жизнь занимавшиеся газовым разрядом, категорически ответили: «Нет!» По Платонову, я воспринял это как «глухое невежество профессоров», благо сам в это время не был ни кандидатом наук, ни профессором.

* * *

На Пахре. Шуточное мероприятие день физика; слева академик Дыхне, справа – я

Российско-американская комиссия в Пахре, тогда это был филиал Курчатовского института, теперь называется Троицкий институт инновационных и термоядерных исследований – сокращенно Тринити

На Пахре начала собираться компания со следующего за моим курса: Юра Волков, Володя Голубев, Жора Касабов. На физфаке я играл с ними в гоп-доп и обычно выигрывал. Нам нужно было создать новую науку о плазме с горячими электронами в магнитном поле – теорию и эксперимент, конечно, не такого масштаба, как наука о термоядерной плазме, но и не тривиальную; обучить новых сотрудников и тех, кто остался в лаборатории; превратить все это в пилотные инженерные сооружения. Мы это и сделали, самостоятельно и впереди планеты всей. Поначалу мы не были знакомы с нашими конкурентами в США и Европе, потом познакомились, объединились и стали друзьями. Атомная техника не пошла по этому, как теперь говорят, «инновационному» пути, а остановилась на водяном паре, и слава Богу! В таком глобальном и опасном деле, как атомная энергетика, инновации, конечно, надо опробовать, но не спешить с ними. В то время мы не знали, чем дело кончится, и прошли весь путь до определенного конца, что, по-моему, правильно и является традицией Курчатовского института. Многие имели больше амбиций и амуниции, но сошли с дистанции преждевременно.

В Магнитной лаборатории («Магнитке») мы начали одновременно создавать экспериментальную базу для исследований, теорию, системные исследования, конструирование и сооружение двух крупных опытных установок одновременно с проектированием и строительством для них корпуса. Стали работать с такими крупными производственными организациями, как Научно-исследовательский институт электрофизической аппаратуры, Научно-исследовательский и конструкторский институт энергетики им. Н. А. Доллежаля. Складывался коллектив и особый «курчатовский» стиль работы. Появился и серьезный конкурент – Институт высоких температур, разрабатывающий МГД-генераторы для обычной, не ядерной энергетики.

В следующую загранкомандировку я поехал вместе с академиком Александром Ефимовичем Шейндлиным. Он вместе с академиком Владимиром Алексеевичем Кирилиным в это время создавал ИВТ и продвигал программу создания энергетических МГД-генераторов. В. А. Кириллин был заведующим отделом науки ЦК КПСС, а у меня была совсем другая весовая категория – м.н.с. Аналогичная программа начиналась в США в Массачусетском технологическом институте и Лаборатории АвкоЭверетт (А. Кантровец); в Англии – в Электротехнической лаборатории в Лезерхеде и в фирме «Парсонс»; в Германии – в Институте Макса Планка, а также в других местах. Конференция была первым мировым форумом, посвященным этому новому направлению в науке и технике. На заседании с очень амбициозным докладом выступил профессор из МТИ, в числе прочего заявивший о том, что проф. Дж. Керреброк доказал устойчивость МГД-течений. Следующим докладом был мой, где я доказывал прямо противоположное. Впоследствии мы с Джеком Керреброком, который ничего подобного на самом деле не утверждал, стали большими друзьями и до сих пор сотрудничаем.

По окончании конференции возникла идея создать при Международном агентстве по атомной энергии в Вене Совет по прямому преобразованию энергии. Мы успешно проработали в нем около 10 лет. Совет стал прототипом такого же Совета, который в 1971 году я создал вместе с американцем Амасой Бишопом по управляемому термоядерному синтезу. Эти шаги заложили основу для начала проекта Международного термоядерного реактора (ИТЭР). Заодно я подсмотрел удачную конструкцию экспериментального корпуса в Лезерхэде и построил аналогичный в Пахре. Таким образом, Магнитная лаборатория в Пахре довольно скоро превратилась в серьезную научную единицу как по советским, так и по международным масштабам.

За 5–6 лет были созданы основы физики и магнитной гидродинамики плазмы с горячими электронами, а также экспериментальные методы получения и исследования. В такой плазме в качестве легкоионизуемой добавки использовались пары цезия, а в конструкции – окись алюминия и лейкосапфир. Я хотел бы упомянуть замечательного мастера Виктора Николаевича Литвинова, перешедшего к нам из Института физпроблем, возглавившего мастерские и очень быстро освоившего эти новые в стране технологии.

Что касается идеи самого МГД-генератора, то она оказалась исключительно простой и изящной. Представьте себе керамическую сковороду, закрытую с небольшим зазором такой же крышкой. В центре сковороды – отверстие, через него в зазор между сковородой и крышкой втекает газ и растекается по радиусу во все стороны поперек однородного магнитного поля, которое создают две катушки Гельмгольца, намотанные вокруг сковороды. Электроны в такой системе двигаются поперек скорости по окружности и сами себя разогревают трением о газ, ионизуя пары цезия. Ионы же цезия увлекаются газом и создают полезный ток («холловский ток»). Беда в том, что электроны в магнитном поле движутся, как несжимаемая жидкость, и если ионизация неоднородна, то они обтекают «холмы», как вода на холмистой поверхности. В результате ток и нагрев электронов становятся неоднородными, усиливается неоднородность ионизации, а она, в свою очередь, усиливает неоднородность тока. Это и есть механизм турбулентности. Если в однородном потоке холловский ток растет с ростом магнитного поля, то в турбулентном он насыщается. Мы не только теоретически предсказали этот эффект, но и с помощью электронно-оптических преобразователей увидели предсказанную структуру в плазме. Момент, когда мы увидели предсказанное наяву, – это тот момент прозрения, который иногда дарит ученому природа и ради которого и стоит заниматься наукой. Атомная энергетика не поднялась до таких высот, чтобы использовать эти результаты, но с ростом мировой энергетики, я надеюсь, они будут востребованы. Уж очень сама по себе красива эта идея.

* * *

Кроме хорошей науки вокруг этой деятельности сложилось прекрасное международное научное братство из наших, французских, немецких, итальянских, японских и американских физиков и инженеров. Туризма, как такового, не было, но удалось побывать в большинстве столиц и крупнейших городах на конференциях и по работе. Появился доступ к мировому искусству, импрессионизму и прочим «измам», свободной литературе.

Чтение книг на английском языке у меня началось с книги У Ширера «Взлет и падение Третьего рейха». Я попал в больницу с диагнозом «возвратный тиф». По-видимому, это был приступ аппендицита, но так как я вернулся из загранкомандировки, меня упекли в инфекционную больницу на Соколиную гору. В палате лежали пациенты с гепатитом и циррозом печени по причине запоя. Мне сообщили, что возвратного тифа в Москве с войны не было, но снять диагноз можно будет только после следующего приступа.

Жена начала разрабатывать варианты моего освобождения. Мой аспирант из Узбекистана, которому я по неосторожности сделал диссертацию, прислал в Москву вагон дынь и позвонил моей теще, чтобы она его реализовала. Теща в основном лежала на диване и читала Агату Кристи. Поэтому, что там случилось с вагоном – неизвестно, но одну огромную дыню жена мне все-таки привезла. Мы ее вскрыли, а содержимое вылили за окно. Там немедленно появилась огромная стая навозных мух. Перед сном всем пациентам давали какую-то микстуру для успокоения. В тумбочке у алкоголика-соседа всегда была бутыль со спиртным. Он заменял содержимое мензурки и рекомендовал нам тоже выпить для дезинфекции. Так и жили… Свободного времени было много, и я начал осваивать У Ширера.

Жене удалось перевести меня в академическую больницу. Там тоже с моим диагнозом справиться не могли. Помню, какой-то профессор допытывался, с кем я контактировал. Когда я ответил: «С тещей, и она не заболела», он глубокомысленно заметил: «Да, тещи – они выносливые…» Пытались забрать вещи для дезинфекции, но жена отстояла. В конце концов меня отпустили, но я успел дочитать У Ширера и с этого времени начал читать толстые книги по-английски.

* * *

Сегодняшний директор академик В. Я. Панченко не только спас и развил Центр в смутное время, но и создал такие новые направления, как трехмерная лазерная литография, позволяющая делать искусственные элементы костного скелета для пациентов, попавших в катастрофу; лазеры для операций на сердце, которые делает академик Л. А. Бокерия; брегговские фильтры для оптоволоконных линий и многое другое. Таким образом, и этого «ребенка» пристроил.

В области термоядерных исследований я воспользовался опытом работы с ВПК, и было выпущено решение комиссии о сооружении в 1975 году первого в мире токамака нового поколения – Т-10. В Принстоне было принято аналогичное решение о сооружении Принстонского большого токамака (PLT). Мы с Мелвином Готлибом, директором Принстонской лаборатории, поспорили о том, кто получит первую плазму. Выигравший пари получал самую большую бутылку спиртного, которую можно было купить в городе. Я его обогнал на неделю. Уже в Принстоне он пытался подсунуть мне литровую бутылку джина, но я походил по магазинам и нашел 1 галлон «Бифитера». Распили в Москве. Так мы спасли американскую термоядерную программу.

В 1975 году запустили Т-10. Запустили с некоторыми приключениями, так как одну кат ушку ухитрились сжечь. Машина должна была проработать 10 лет, но проработала полвека и еще продолжает выдавать существенные физические результаты. Не от хорошей жизни, конечно, но она уже оправдала себя несколько раз. В первые годы Т-10 был достопримечательностью, которую посещали канцлеры, короли (бельгийцев) и прочие ВИПы.

В 1971 году мы с Амасой Бишопом (США) встретились в Вене с Гендиректором МАГАТЭ Г. Эклундом и договорились о создании Совета по термоядерным исследованиям при Гендире МАГАТЭ. Возникла проблема с Европой. В Европе к тому времени термоядерные исследования были уже объединены под эгидой Евроатома. Мы никогда не можем договориться до конца с Европой, поэтому не признавали Евроатом взаимно. Но без его участия не могло быть эффективной международной организации. Поэтому я, как представитель СССР, согласился пригласить Евроатом в Совет. В Москве на меня набросились (и в Средмаше, и в ЦК), но я отговорился плохим знанием английского языка, и постепенно все свыклись. Без этого решения не было бы проекта ИТЭР. Собственно, в этом отличие ученого от дипломата: ученый настроен на превращение невозможного в возможное, а дипломат – наоборот.