Текст книги "Мой путь. Я на валенках поеду в 35-й год"

Из поездок по заводам отец привозил книги. Так появились Жюль Верн, Марк Твен, Майн Рид, Фенимор Купер, наши фантасты. Отец привез мне замечательную трилогию Г. Сенкевича: «Огнем и мечом», «Потоп», «Пан Володыевский», а потом «Камо грядеши?». Хотя я знал, конечно, и «Капитанскую дочку», и «Тараса Бульбу», но душой был с паном Заглобой, Подбипентой, поручиком Володыевским, маленьким князем и Речью Посполитой. Уже в Москве это привело к серьезным столкновениям с учительницей истории, которая одновременно была и директором школы, но об этом потом. Отец любил А. Мицкевича, и я хорошо запомнил поэму «Конрад Валленрод», прояснившую потом мне кое-что в перестройке… Моя сталинградская эпопея закончилась потерей иммунитета и соответствующими простудными болезнями, что поспособствовало моему самообразованию. Пока я валялся в постели – много читал.

В Сталинграде родился мой брат Вова. Тетя Вера поехала на Тракторный завод разгружать консервы. Вернулась и сообщила, что, похоже, собирается рожать. Бабушка Вера ей говорит: «Что вы, Верочка, Павлика же нет, подождите!» Папа был тогда в Москве. Подождать не удалось. Принимали роды дома. Раздался первый вопль младенца и, как мне казалось, уже никогда не прекращался. Говорили: «Полезно, пусть развивает легкие». Эту мудрость я окончательно усвоил уже в приложении к своим детям. Потом показали Вову. Был он, на мой взгляд, страшненький… Конечно, рожать в Сталинграде – решение довольно рискованное, но в конце концов, несмотря на некоторые возникшие осложнения, все обошлось благополучно.

Мой брат – Вовка

Я и Вовка на Оке

Два брата – Евгений (справа) и Владимир

Братья спустя много лет

* * *

Весной сорок четвертого мы вернулись в Москву – сначала я, потом остальные. Помню, мы уже с бабушкой Женей около зоопарка. Плакаты, рекламирующие союзников и второй фронт. Там же на углу бабушка завела меня в парикмахерскую и сказала: «Вот здесь мы оставим всех твоих гнид». С тех пор, многие десятилетия, я обхожу это место стороной…

Следующий запомнившийся эпизод. Мы с веселой бабушкой Верой пришли в гости к молодой жене моего дяди. Жили они тогда в здании Малого театра. Бабушка принесла трофейную бутылку французского шампанского из Сталинграда, и мы, как положено, на троих, ее выпили. Мне было 9 лет, наверное, я в первый раз был слегка пьян, и было очень весело.

Осенью я пошел в четвертый класс. Директриса была сталинского покроя и преподавала историю. Я с детства писал полуплагиатные стихи, и в этом случае тоже:

Когда вокруг сияет свет

И озаряет много стран,

Лишь в нашей школе света нет,

И лишь у нас сидит тиран.

Но верьте, что взойдет она…

И дальше по тексту. Обошлось.

Класс был непростой. Обычно под последней партой братва резалась в карты. Во время линейки на школьный двор врывались местные хулиганы и били всех подряд, включая учителей. Один раз пытались взорвать школу, она треснула, но устояла. Они нашли либо гранату, либо порох – мальчишки всегда что-то взрывают.

Учитель физкультуры преподавал по совместительству черчение и демонстрировал остроумие: «Есть скрипач Ойстрах, а ты – чертежник Ойужас». Рукоприкладствовал и в наказание гонял нас на четвереньках вокруг физкультурного зала. Пели хором «Артиллеристы, Сталин дал приказ…». Но все же чему-то учились…

Вера Николаевна Загорянская с сыном Владимиром Павловичем Велиховым

* * *

В эти годы я интересовался путешествиями и историей. Выработал привычку стараться знать урок лучше учителя, что не так трудно, если дома есть хорошие книги, а они были. Кроме того, этому способствовало еще одно обстоятельство. У тети Веры с детских времен была хорошая подруга Рика, которая вышла замуж за итальянского профессионального дипломата Петроню Кварони. В 1944 году, после свержения Муссолини, его направили в Москву в качестве посла. Летом мы снимали дачу в поселке Кратово, куда они приезжали к нам с детьми. Мы много гуляли, и дядя Петроня рассказывал мне древнюю историю: очень красочно и профессионально. У него были зубы на пружинках, и он любил ими играть: оттянет и отпустит, демонстрируя чудеса западной техники. Он же снабжал меня итальянскими оловянными солдатиками. Я прочел историю военного искусства, включая походы Наполеона. Под его влиянием начал читать Плутарха. На почве солдатиков и военных игр я подружился с соседским мальчиком Сережей Щербаковым, жившим в Москве в «Доме на набережной», о котором я узнал в те времена. Мы поддерживаем отношения до сих пор, сейчас Сережа Щербаков – академик-биолог.

Дома моей обязанностью было опекать Вовку. Как только он выскакивал утром на улицу, то бежал к бузине и ел ее горстями. Тетя Вера говорила мне: «Пойди, посмотри, что делает Вовка, и скажи ему, чтобы он этого не делал». Такую целеустремленную зловредность я наблюдал только у Якова Борисовича – обезьяны, которая жила у нас несколько лет в семье. Но это потом.

* * *

В шестом и седьмом классах мой интерес сместился в сторону физики. Отец принес мне книгу Джеймса Джинса «Вселенная вокруг нас», изданную в СССР в 1932 году. В этой книге простым языком описано все единое мироздание – от атомного ядра до звезд, галактик и Вселенной в целом. Я пристрастился к физическому кабинету, и у меня в классе появились друзья – Димка Вайнцвайг и Гога Попко. Оба остались друзьями на всю жизнь. В те времена Вайнцвайг обладал потрясающим талантом экспериментатора. Уже потом он сменил эксперимент на теорию. Мы ходили в кружки и в физкабинет. Учительница физики была старая дама с юга России, ее на всю жизнь поразила ременная передача на заводике в ее родном местечке. Она всегда рассказывала нам именно про ременную передачу. У нее в шкафах стояли всякие приборы, но она не знала, что это за приборы и как ими пользоваться. Мы с Димкой пытались приспособить их в дело, а она грудью защищала их от нас. А вот Гогин отец, будучи инженером, собирал дома телевизор! Политически он был настроен весьма радикально, в то время как родители Димы работали в каком-то академическом институте, имели коминтерновское прошлое и свято верили в преимущества социализма. По этому поводу у меня с ними были споры, хотя политика нас тогда не сильно занимала.

* * *

Женя Юргенсон

Событие, определившее, по существу, всю мою последующую жизнь, произошло на каникулах в деревне Веледниково, в которую мы уезжали на лето. Со мной был другой приятель, боком входящий в нашу компанию. Мы с ним услышали деревенскую историю о брате, женившемся на сестре, за что во время поездки из церкви на них с неба упал большой камень. Наши поиски загадочного камня увенчались успехом. Решив, что это метеорит, мы откололи от него кусок и по совету бабушки послали тов. Е. Л. Кринову в комиссию Академии наук по метеоритам. Пока мы ждали ответ, обнаружили, что по лесу шляется еще какой-то парень с ящиком. Мы сразу заподозрили конкурента и пошли выяснять отношения. Парень оказался художником, а ящик – мольбертом. Эта встреча принесла еще одну пожизненную дружбу: с Женей Юргенсоном и его мольбертом я обошел пешком и объехал на попутках значительную часть России.

Пришел ответ от тов. Е. Л. Кринова. Он поблагодарил нас за любознательность и сообщил, что камень является обычным песчаником. Я не поверил и стал искать способы опровергнуть его ответ. Так начала раскручиваться цепочка: камень – состав – спектральный анализ – спектроскопия – теория атома Бора. Понадобилась высшая математика. Пределы и производные я освоил сам, а с интегрированием мне помог отец. Ярким воспоминанием стало взятие первого определенного интеграла, затем уравнения Максвелла. Для этого отец повез меня к другу моего деда – члену-корреспонденту Академии наук Торичану Павловичу Кравцу, жившему в Ленинграде. Город, дворцы, Невский, Петергоф, кафе «Норд» и кофе со сливками запомнились мне на всю жизнь. Торичан Павлович был представителем великой русской интеллигенции во всем ее блеске. Возможно, я ошибаюсь и преувеличиваю детские воспоминания, но мне кажется, что уже никогда и нигде в мире я не встречал столь образованного и интеллигентного человека. Он тоже попал в ленинский «список внутренних врагов», подлежал высылке из России, но этого не случилось, так как Торичан Павлович был уже выслан в Сибирь… Этим выводом уравнений Максвелла я пользуюсь всю жизнь.

Дружба с Женей Юргенсоном привела к другим важным последствиям. Там же в Веледникове он привел меня в дом Зинаиды Васильевны Ершовой. Она была очень «секретной» женщиной – ее называли русской Марией Кюри. На самом деле она работала в Париже, в лаборатории Марии и Жолио Кюри, а в дальнейшем Игорь Васильевич Курчатов привлек ее к атомной проблеме. Она получала первые образцы металлического урана, плутония, полония для нейтронного запала бомбы и стала одним из основателей знаменитого Института неорганических материалов имени академика А. А. Бочвара. Несмотря на разницу в положении и возрасте, у нас установились дружеские отношения на всю жизнь. В дальнейшем, когда меня назначили руководителем термоядерной программы, Зинаида Васильевна возглавляла разработки трития как термоядерного топлива. При многих замечательных свойствах ее таланта и характера, меня с самого начала поражало необыкновенно сильное чувство долга и ответственности, которыми она обладала и которые, вообще говоря, характерны для ее поколения.

Атомная проблема была сугубо засекречена, но литературы было довольно много. Еще в 1945 году Николай Рамбиди – тот самый первый друг – дал мне отчет Г. Д. Смита по Манхэттенскому проекту в США. Я помню прекрасную книгу Г. Бете «Введение в физику ядра», учебник В. Смайта «Введение в атомную физику», в котором я нашел понятное изложение основ квантовой физики и теории относительности. В 1948 году я прочел сборник по квантовой электродинамике со статьей о Лэмбовском сдвиге и превосходную статью Виктора Вайскопфа, объясняющую поляризацию вакуума. Не думал тогда, что впоследствии мы станем большими друзьями, и как жаль, что его давно уже нет. В печати появилось описание испытания ядерного оружия в Америке. Можно было выбирать поле деятельности.

С Веледниковом связано еще одно воспоминание и еще одна пожизненная связь – с семьей Скрябиных. Бродя с Женькой по России – он с мольбертом, а я с книжкой, мы решили посетить монастырь в Звенигороде. Учительница, у которой он брал уроки французского языка, знала семью академика К. Скрябина и написала нам рекомендательное письмо. Женька, человек авантюрного склада, без особого труда (он ведь был художником!) и угрызений совести исправил в письме время нашего пребывания в гостях: вместо «на пару часов» написал «на пару дней». Мы с Женькой пришли в Звенигород босиком и основное время проводили в развалинах разрушенного монастыря. В результате небольшой хитрости мы прожили два дня в академической семье. Особого восторга это у хозяев не вызвало, но как люди интеллигентные, они вида не показывали. Познакомился я с Георгием, сыном академика. У него были свои проблемы – на дипломной практике он непреднамеренно уморил корову, и отец, как мог, включая свои связи, сглаживал последствия. В дальнейшем я работал с Георгием в Президиуме Академии наук как с академиком-секретарем, а сейчас – с академиком в третьем поколении, его сыном Константином в Курчатовском институте и в моем отделении РАН, где он возглавляет работы по расшифровке генома человека и персональной медицине.

* * *

Бабушка Женя связала нашу семью с театром. В юности она имела свой собственный гастрольный театр, в котором играли известные артисты, в том числе А. И. Южин. Ее партнеры были настолько талантливы, что однажды, играя невесту, на лице которой должны быть написаны все добродетели, кроме умения мыслить, она не смогла удержаться от смеха и прыснула в самый неподходящий момент. Какой афронт! В конце концов театр прогорел, но она познакомилась с кругом театралов и вышла замуж за Всеволода Григорьевича Евреинова. Сам он был инженером-путейцем, но его брат Николай Николаевич Евреинов – одним из самых знаменитых культурных и театральных деятелей Серебряного века. Он тоже попал в ленинский «список внешних врагов» и в 1925 году оказался во Франции. Кстати, в семье Евреиновых до революции в качестве гувернантки жила бабушка Алилуевых, о которой так тепло вспоминает Светлана Алилуева в письмах к другу. Евреиновы звали ее с собой в Париж, но она выбрала сталинскую семью.

Связи помогли бабушке Жене направить по театральному пути моего дядю (брата отца) Евгения Павловича Велихова. Велиховская семья не очень одобряла этот выбор. Его мать, баба Вера, говорила: «Один сын у меня инженер, а другой – так, актер». Но дядя Женя стал известным актером Малого театра, создал такие значительные образы, как полковник Пикеринг в «Пигмалионе», лорд Болингброк в «Стакане воды» (этот образ многое подсказал мне в тактике общения с начальством).

Дядюшка был женат на очень милой женщине – Тане Карнович, у них родился сын, но вскоре умер. У дяди начался роман с Е. Н. Гоголевой, и они разошлись с Таней. Таня осталась нашим другом и взяла опеку надо мною. Водила почти на все спектакли Малого театра, потом с ее помощью и помощью другой дружественной семьи – Коршей (Театр Корша) меня устроили в детскую группу при Московском театре юного зрителя. Кроме того, другая моя тетя (племянница бабы Жени) устроила меня в детский театр при МГУ, где я получил роль в спектакле «Золушка». Играл глашатого в чулках и шляпе, которые одолжил у тети Веры. До сих пор помню слова роли: «Жители сказочного королевства, а, жители сказочного королевства!» Спектакль имел успех, и мы выступали даже на гастролях. У бабы Жени были несколько другие виды на мои отношения с Таней, но, как я уже объяснял, из-за некоторых «дефектов» моей психики ничего из этого не вышло.

Увлечение театром сопровождалось другой семейной традицией – постановкой шарад. До революции в интеллигентских семьях ставили домашние спектакли. После революции никто этого позволить себе не мог, но тяга к театрализации жизни, «инстинкт преображения, инстинкт противопоставления образам, принимаемым извне, образов, произвольно творимых человеком, инстинкт трансформации видимостей природы» (Н. Н. Евреинов) существовал и находил выход, в том числе и в шарадах. Из подсобного материала создавали декорации, из бабушкиного гардероба – костюмы, а участники вкладывали в спектакли свои таланты режиссеров, постановщиков и актеров. Впоследствии мне этот опыт пригодился при постановке политических, научных и прочих спектаклей. Когда вы занимаетесь наукой, организацией конференций и прочих мероприятий – вся эта деятельность очень похожа на театр.

Женя Велихов – учащийся школы № 588 г. Москвы (1950 г.)

Это мой класс, 588-я школа. Я тут стою сзади, рядом со мной Димка Вайнцвайг, мы с ним только и живы изо всей компании

* * *

Обучение в 49-й начальной школе закончилось, и надо было выбирать новую школу. Предлагали устроить меня в элитную 110-ю, но я выбрал 588-ю, где работал выдающийся учитель физики Лев Дмитриевич Дмитриев. Физику он не очень хорошо знал, так как у него не было высшего образования, зато имел опыт лаборанта в научном институте. Лев Дмитриевич организовал в школе великолепный физический кабинет, мастерскую с рядом станков, в том числе токарным, и радиомастерскую. Я сразу же вместе с Димой Вайнцвайгом попал в кружок и стал там буквально жить. Это была замечательная экспериментальная школа! В кружке занимались и ребята-энтузиасты из старших классов. Перечислю только некоторые самодельные приборы, которые помню. Из глобуса соорудили генератор Ван де Граафа. Он давал вполне приличную искру, много больше, чем стандартная электрофорная машина, которая тоже была. Из трех презервативов и плекса соорудили действующую модель глаза. Тепловизора не было, но болометр отмечал каждого входящего и выдавал сигнал на очень чувствительный зеркальный гальванометр (это было царство Димки!). В кабинете находилась катушка Румкорфа, и от нее питался вибратор Герца. Однажды все это чуть не закончилось печально. Я сидел на верхушке лестницы и налаживал вибратор. Один провод свисал вниз. Пришел инспектор районо – лысый старичок – и остановился точно под проводом. От высокого напряжения, высокой частоты прямо в плешь ему влепилась искра. Хорошо, что ничего с ним не случилось и нам удалось избежать неприятностей.

Наладили камеру Вильсона. Спирта не было, пошли за ним к химику. Он говорит: «У меня нет спирта!» Но мы-то знали, что есть, – он был пьяница. Я со злости сказал: «А вы дыхните!» Вызвали родителей, но обошлось…

Построили говорящую вольтову дугу. И много еще чего. Наконец – моя гордость – я соорудил катодный осциллограф! Их тогда, в 1948 году, в российских лабораториях почти не было. Схему я подсмотрел на физпрактикуме физфака, куда меня устроила тетя Ира из МГУ. Описание нашел в только что изданной у нас американской книге Р. Смита «Физические приборы». Но самое главное – электронную трубку с анодным напряжением в 300 вольт – купил на Коптевском рынке. Низкое напряжение позволило мне сделать простой источник питания на схеме удвоения напряжения сети. Трубка была немецкая. Больше никогда в жизни таких трубок не встречал. Позже, когда я уже много лет проработал в Курчатовском институте, наши ветераны вспоминали, что в те годы у них был уран, а электронные схемы приходилось покупать на свои деньги на том же рынке. Помню восторг – первая синусоида и фигуры Лиссажу на зеленом экранчике!

Постепенно физика вытеснила театр. Ходил на лекции в МГУ на химфак к Коле Рамбиди; слушал лекции по атомной физике. В политехническом лектории, в отличие от нашего времени, лекции были вполне добротные. Там же был и хороший школьный кружок. Как-то времени на все хватало.

Для поступления на физфак мне нужна была золотая медаль, ведь я имел сомнительное происхождение и врожденную неграмотность. В связи с этим я установил прекрасные личные отношения с учительницей литературы, и она исправила мои ошибки в выпускном сочинении. Как установил – расскажу потом.

Когда учился в седьмом классе, бабушка объяснила мне, что о своем материальном положении я должен заботиться сам. Я начал репетиторство и уже к окончанию школы имел приличный доход. Хватало на карманные расходы, в основном на книги. Смеюсь, что это было короткое время, когда у меня были свои деньги. Потом уже появилась семья…

* * *

Летом начали выезжать на дачу – на Оку в Соколову пустынь около Каширы. Обычно снимали избу и привозили с собой всю необходимую нехитрую мебель. Оттуда у меня с Женей Юргенсоном начались походы вдоль Оки: от Каширы через Серпухов и Поленово до Тарусы. Он с мольбертом, а я с книжкой по физике. Он обычно в дороге исполнял оперные арии и романсы, а я подвывал при полном отсутствии слуха. Почему Женька терпел это безобразие? Ума не приложу! Ночевали обычно в кустах на берегу, как положено на Руси странникам. Но один раз повезло. Нас приютила моя родственница, работавшая летом в Поленовском музее. Впечатления остались на всю жизнь: Ока, простор, вечера, палестинские акварели и диорамы В. Поленова, великие полотна его и В. Васнецова. Когда много позднее я попал в Израиль, я был уже готов к восприятию чуда одной из колыбелей цивилизации.

На Оке со мной произошел случай, который я до сих пор воспринимаю слегка сюрреалистически. Мы вчетвером – Женька, я, мой брат Вовка пяти лет и наш приятель Львов из княжеского рода (его родственник Львов был премьером Временного правительства) поплыли по Оке на обычной плоскодонке. Ока – река широкая с очень быстрым течением. Выгребли против течения и посреди реки бросили якорь. Женька собрался писать свои пейзажи, разложил мольберт, кисти и краски, а я встал и стал обдумывать, как бы с лодки нырнуть. Женьке мои раздумья не понравились, он меня толкнул, я с присущей мне «ловкостью» упал на борт и вывалился в реку. Выныриваю и вижу жуткую картину: плоскодонка тихо опускается на дно, борта уже под водой, около нее бултыхаются Женька и князь – оба плавать не умеют, но князь прихватил весла. Посреди, наполовину в воде, стоит Вовка и орет благим матом. Я подплыл к нему и подставил спину. Он на нее свалился и смертельным захватом обхватил мою шею. Я поплыл к берегу на том воздухе, который был в легких. Река широкая, течение сильное. Плыву и чувствую – все, конец. Как оказался с ним на берегу, не помню. Выбросил его на берег, а он продолжает орать: «Мама, никогда больше с ними не поеду!» Поддал ему, чтобы не орал, и поплыл за лодкой. Плоскодонка всплыла, и Женька за нее держался. Я их отбуксировал на берег, там уже был князь с веслами. Лодку перевернули, я собрал мольберт, кисти и одежду, высохли. Вовка, хоть и грозился рассказать о «кораблекрушении», но не выдал нас родителям. Не знаю почему, потом много лет подряд я видел во сне, как будто я наблюдаю уже с той стороны реки и вижу, что мы с Вовкой утонули.

В Соколовой пустыни у меня появилось много знакомых и надолго. Среди них была семья Чистяковых. Женька, как обычно, активно начал ухаживать за одной из двух сестер, я пристроился ему в хвост без особого успеха. В какой-то момент он сделал рокировку от одной сестры к другой, и роман начал развиваться на полных оборотах. На ней он женат, у них сын.

На следующий год двое ребят пригласили девочек Чистяковых в турпоход на Кавказ. Мы очень хотели отправиться вместе с ними, но возникла финансовая проблема, которую Женька решил блестяще. Где-то он раздобыл открытку, на которой были изображены маки фламандской школы. Он состарил холсты, на каждом из них делал рисунок и подмалевок, а я потом разрисовывал. Было организовано массовое производство фламандских маков и их маркетинг. Может быть, они у кого-то и до сих пор висят. Деньги нам были нужны только на путевки, билеты и еду. Когда мы заработали нужную сумму, отправились в турпоход.

Я пытаюсь вспомнить: а во что мы были одеты? Тогда этот вопрос нас как-то совершенно не интересовал. Помню, как во время войны отмачивали наждачную бумагу на тряпичной основе и из нее что-то шили. В 1943 году что-то получали из старой американской одежды, что-то перешивали из остатков былой роскоши, что-то было сталинградским трофеем. Валенки подшивали, но пятки были всегда дырявые. Из телогрейки и ватных брюк мне сшили комбинезон, за что во дворе я получил прозвище «Комбинезон», которое потом трансформировалось в «Робинзона». Даже в Большой театр на галерку ходили в валенках. На галерку пускали, ниже – нет. До сих пор не могу понять, зачем нужен галстук? Уже много позже, когда я стал считать, что меня можно было бы назначить президентом Академии наук, меня поразил Александр Николаевич Яковлев – в то время он был членом Политбюро и секретарем ЦК по идеологии. Однажды он объяснил мне, что они предпочли Г. И. Марчука, так как вид у него был более приличный. Возможно…

Проблема с одеждой возникла тогда, когда мы уже на Кавказе спешили поздно вечером спуститься с гор на турбазу и часть пути проделали на пятой точке. Внизу обнаружили, что выглядим примерно, как скульптура Владимира Ильича после взрыва на Финском вокзале. Запасных брюк не было, пришлось латать эти.

Начался поход из знаменитой турбазы «Теберда». «Теберда, Теберда, голубая вода…» (Ю. И. Визбор). Здесь я впервые увидел горы Кавказа. Как всякое первое впечатление, оно незабываемо. Появилась тяга к горам, и, в общем-то, в результате за следующие полстолетия я побывал почти на всех горах этой планеты. Горные реки, озера, чудесные леса… Наши девочки продолжали доставлять нам некоторые хлопоты, так как к ним клеились разные мужики сверх уже существующих соперников. Московские ребята как-то поблекли довольно быстро, но появились новые. С одним взрослым туристом, «профессором» из Ленинграда, мы с Женькой обошлись довольно подло. Утром за завтраком почему-то кормили супом, и мы в его суп подкинули несколько таблеток пургена. На подъеме он начал отлучаться, а наверху потерял всякий товарный вид. С инструкторами было сложнее, особенно учитывая их грузинское происхождение. Но и у них был большой выбор, так что все обошлось без членовредительства.

Из Теберды отправились в путь через Клухорский перевал. Пока лезли наверх, с наслаждением пили чудесную ледяную воду из горного ручья. Когда залезли, увидели горное озерцо, из которого он вытекал. В его устье лежал раздувшийся труп лошади…

Все было впервые – и ледник, и фирновый снег. Вниз к Сухуми шли по зеленой долине и ели все фрукты подряд, за что и поплатились потом. Наконец увидели море! Опять-таки впервые в жизни. Из сухумских впечатлений осталось только море и маленький подвал, где в литровых бутылках без этикеток, запечатанных сургучом, продавалась настоящая «Хванчкара».

Потом мы с Женькой отправились пешком в Сочи. Путешествие напоминало известное путешествие Остапа Бендера по Военно-Грузинской дороге. С деньгами у нас было негусто. Питались в основном подножным кормом, ночевали в парках и на пляжах на скамейках. В Сочи, уже садясь в поезд, обнаружили в соседнем вагоне мою учительницу литературы. У Женьки сразу же возникли планы ее обольщения, но сам он был не в форме: от некондиционной пищи у него страшно распухла нижняя губа. Чтобы она совсем не отвалилась, он подвязал ее к голове бинтом и в таком виде к амурным приключениям был непригоден. Поэтому он взялся за дистанционное руководство мною. Все пошло относительно успешно. Сидя на подножке вагона, мы прекрасно ехали по цветущему югу. На станциях она угощала нас помидорами. Насколько я знаю, Женька до сих пор сырых помидоров не ест. С учительницей у меня установились прекрасные отношения, и она помогла мне получить золотую медаль, исправив ошибки в выпускном сочинении.

* * *

Последние годы в школе у меня были заняты физикой, кружком, лекциями в университете, но и театр я не бросал. Стояли в ночных очередях, покупали «лишние билетики» перед входом, ходили в Большой театр и в консерваторию. В этом сказывалось благотворное влияние Женьки и девушки, за которой я в это время ухаживал. Она активно готовилась к театральной карьере, и мне приходилось подтягиваться. Обсуждали смысл жизни, читали Аристотеля, Ф. Ницше и О. Вайнингера. З. Фрейд был почему-то недоступен. Начиналась пора поступления на физфак МГУ, который я выбрал.

На доске почета крайний справа – мой отец П. П. Велихов

В этот последний школьный год умер отец. Он был глубоко верующим человеком, как и тетя Вера. Обратить меня в христианскую веру они не пытались. С одной стороны, как я подозреваю, опасались создать для меня проблемы в школе и в жизни, с другой – сказалось влияние немецкого рационализма бабушки. В то же время они не скрывали правды и своего отношения к так называемому «коммунизму». Поэтому я довольно точно представлял, что происходит на самом деле, и соответственно выстроил свою двойную жизнь. Хорошо понимал возможные последствия своей неосторожности и каждый вечер перед сном вспоминал, не сказал ли я чего лишнего. Отец был глубоко нравственным человеком, он не мог дать взятку, проехать без билета, соврать. Но и он не мог выжить без двойной жизни. Для него это было трагедией, а для меня стало нормой. Отец не мог занимать руководящий пост на крупном предприятии, так как не был членом партии (как и его брат, который остановился на звании заслуженного артиста). Но он был одним из лучших монтажников страны, создал контору «Проектстальконструкция», и ему позволили ею руководить.

Отец очень рано окончил Московский институт путей сообщения и с 18 лет начал самостоятельную работу по сооружению мостов. Он был во всех лицах – командовал, вел документацию и бухгалтерию, нанимал работников. Результатом был конечный продукт – мост. И на больших проектах – Днепрогэсе, Магнитогорске, Севмаше, стальном фундаменте Дворца Советов, стальных каркасах высотных зданий Москвы (мы называли их недоскребами) и многих других он стремился к тому же.

Той же философии придерживался и Игорь Васильевич Курчатов. Он любил рассказывать такую историю. При поступлении в институт заполнялась анкета. Так вот одна дама на вопрос: «Род занятий?» ответила: «Занятия были, но родов не последовало». Традиции Курчатовского института совпали с семейными, и я по мере сил старался и стараюсь доводить дело до конца, хотя это далеко не всегда удается. Довольно распространенная в академической среде философия: «Мое дело – фундаментальная наука, а доводить все до конца должен кто-то другой» – мне чужда. Это не означает, что я не признаю значения чистой любознательности, в том числе и за счет государства, т. е. нас с вами, как любил говорить Л. А. Арцимович.

Наоборот, любознательность есть важнейший врожденный инстинкт человечества, приведший к созданию нашей цивилизации. Но не надо путать божий дар с яичницей. Яркий чистый белый цвет получается из чистых цветов радуги. Если цвета не чистые, то цвет получается тусклый и серый. А понятие фундаментальности сводится к понятию бесполезности и безответственности, как часто, к сожалению, бывает в наше время в России. Правда, и не только в России.

Отец был высокоинтеллигентным человеком, уважал интеллигенцию и разделял ее либеральные взгляды. Но всегда утверждал, что наше образование оплачено многими людьми, не получившими его плодов. Мы должны не только испытывать чувство благодарности, но и осознавать свой долг перед ними. Ведь я получил не только бесплатное образование, но и стипендии, медицину, жилье, и кто-то за это заплатил. Долг платежом красен: поэтому с начала перестройки и до сих пор я против теории псевдолибералов о полной свободе от долга, которая оправдывает утечку мозгов. Я за свободу выбора гражданства, национальности, вероисповедания, но не за свободу от долга и совести. Я голосовал за закон о свободе совести, но не за свободу от совести.

Отец как-то раздобыл антологию русской поэзии ХХ века, и я узнал великих поэтов Серебряного века. Он же привил мне любовь к А. Вертинскому, сохранившуюся у меня на всю жизнь. Мне повезло, я побывал почти на всех его концертах после возвращения…

Отец не мог уделять мне много времени – он жил всю жизнь, как на войне, и умер от перенапряжения в 47 лет. Утром собрался на работу, но оторвался тромб, и началась агония. Последние минуты я не застал, так как бегал за кислородной подушкой в аптеку. Его, конечно, больше всего волновало наше будущее. Похоронили мы его на немецком кладбище под колонной Левенштейнов.

* * *

На плечах тети Веры остались мы втроем: Вовка, ее дочь Ирина и я. Начав свою жизнь в семье генерал-губернатора, она осталась одна в сталинской России без постоянной работы, с довольно скромной пенсией. И выдержала. Есть женщины в русских селеньях… Без малейшей жалобы или следов уныния. Всегда энергичная и уверенная в будущем, она ухитрялась помогать еще и своему старому дяде, который последние годы доживал в нашей комнате за ширмой. До революции он был успешным коммерсантом и воспрял при нэпе. Имел особняк около Белорусского вокзала, который, кстати, до сих пор стоит на том же самом месте. В этот особняк на мансарду он пригласил великого скульптора С. Эрьзю. Дядя тети Веры рассказывал, как доходяга – от голода и холода – скульптор таскал на себе огромные куски мрамора на мансарду. С. Эрьзя воскрес, и начался мраморный период его творчества. Потом он уехал в Аргентину и освоил твердое красное дерево. Жил во дворце, питался овсянкой, которую варил всегда сам. Эту привычку к овсянке я перенял и варю ее на завтрак до сих пор… После войны С. Эрьзя выкупил всю свою коллекцию, привез в Москву и бесплатно передал государству. Просил лишь организовать музей. Но для братьев-скульпторов это оказалось неприемлемым. После долгих хлопот музей С. Эрьзи организовали на его родине в Саранске…