Текст книги "Оправдание Острова"

Приложение к главе четвертой

Истинная история князя Юстина, написанная Прокопием Гугнивым

Да уж, крепкое перо нужно иметь тому, кто собирается описывать деяния Юстина и Гликерии. Деяния-злодеяния. От таковых описаний способны ломаться любые перья. Я пишу об этой богопротивной паре по ночам, когда никто не видит. После всех дневных панегириков пишу, какие они на самом деле змеи в облике человеческом.

Тем немногим, что в хронике истинно, являются мои слова о детях, Парфении и Ксении. От этих слов я, недостойный, и здесь не отказываюсь. Дети не могут не вызывать любви, особенно Ксения, чадо необычное и странное, которому ведомо неведомое и видимо невидимое. Она всегда сторонится детских забав, как сторонятся их в детстве только святые. Если Парфению и Ксении дано будет когда-либо вступить на княжеский престол, из них выйдут милосердные и мудрые правители. Не такие, как Юстин и Гликерия.

Юстин. Безмозглый прелюбодей, мздоимец и узурпатор. Прежде было решено, что после рождения младенцев правителем Острова на год становится епископ Феофан. Этот Юстин и года вытерпеть не смог – начал без милости теснить Феофана.

Беседовал с ним, увещевал, доказывал, что через год всё равно он регентом будет, так для чего-де тянуть кота за хвост и не лучше ли де сразу передать власть ему, Юстину? Епископ слушал его молча, просто смотрел на него и шевелил бровями, а через месяц так же молча покинул княжеский Дворец и вернулся в свой монастырь.

Гликерия. Редкостная шлюха, и это лучшее, что о ней можно сказать, потому что в некотором смысле Гликерия даже хуже своего мужа.

Если бы кто узнал, что я здесь всё это пишу, не прожил бы я после того и часа. Но именно поэтому писать меня влечет с особой силой, и не могу тому противиться. Да и за потомков обидно: будут, чего доброго, верить тем домыслам, которые я был вынужден поместить в хронике.

Например, о первых произнесенных Парфением словах. Никто из известных мне младенцев не начинал со слов отец и мать. Для этого существуют мама и папа, и то – именно в таком порядке.

Гликерия значит сладкая… Сладость ее пробовали с четырнадцати лет и, замечу, очень многие, ибо не было в истории Острова второй такой б… Можно думать, что выражения мои недопустимо сильны, но это не так. Как бы я ни выразился, будет, уверен, слишком мягко.

Она торговала своим телом на улицах и площадях, в домах знати и в казармах. Особенно – в казармах, куда ее влекло количество участников, и она была последней, кто уставал от этих оргий. Когда же у солдат не было денег, чтобы заплатить за ее услужливое тело, она предоставляла его бесплатно. И ошибется тот, кто объяснит это бескорыстием, ибо единственным объяснением была ее неуемная похоть.

Самые искушенные развратники Острова изумлялись ее познаниям в области любовных утех и в ее присутствии чувствовали себя жалкими невеждами. Время от времени, когда Гликерия понимала, что беременна, то всеми известными ей способами пыталась избавиться от плода. Два раза ей это не удалось, и она рожала.

Что произошло с этими детьми, в точности неизвестно. Рассказывают, однако, что спустя годы, когда она уже была княгиней, к воротам Дворца пришел какой-то человек, утверждавший, что он ее сын. Стражники хотели было его прогнать, но Гликерия им в этом воспрепятствовала. Напротив, она приказала проводить этого человека в одно из подвальных помещений, где якобы намеревалась с ним поговорить. Больше его никто не видел.

Говоря о том, что в жизни Гликерией двигало не бескорыстие, упомяну лишь о том, что именно ею на Острове были основаны публичные дома, доходы от которых она самолично и получала. По горькой иронии эти заведения были названы ею домами благочестия, в которых будто бы перевоспитывались жрицы любви.

Когда в одном из таких домов забеременели сразу три перевоспитанные и об этом узнал весь Остров, Гликерия лично возглавила расследование. Подозрение пало на 92-летнего привратника Евлампия. На публичном дознании означенный Евлампий не вспомнил не только женщин, с которыми якобы согрешил, но даже и то, каким образом это делается.

Забеременевшие, однако, его вспомнили и заявили, что в момент их совращения он был в высшей степени бодр, настойчив и изобретателен. Глядя на Евлампия, напоминавшего сухую ветку на ветру, многие в его настойчивости усомнились. Слезящиеся глаза совратителя были сосредоточены на ближайшем облаке. Весь его вид свидетельствовал о слабом понимании происходящего. Евлампий был признан виновным и казнен.

Впрочем, что уж тут говорить о Евлампии, когда Гликерия совершала неоднократные попытки убить своего воспитанника Парфения. По счастью, всякий раз Ангел-хранитель отводил ее руку от отрока. Самым известным таким случаем была игра в ножички, когда княгиня подговорила одного из мальчишек метнуть нож в Парфения. Гликерия объяснила это тем, что под рубахой у Парфения надета-де кольчуга (хотя кто же носит кольчугу под рубахой?) и ничего с ним не случится, тогда как князю надо привыкать к любым неожиданностям, и что метание ножа лучшее лекарство от пресловутой неповоротливости малолетнего. Она была большой мастерицей заплетать мозги, эта Гликерия.

Когда же благодаря крику Ксении с другого конца Острова убийство не состоялось, княгиня поспешила отрубить мальчишке голову, причем в ожидании палача явственным образом закрывала ему рот. Гликерия не ожидала лишь того, что, даже будучи отрубленной, голова заговорит. Лежа на красных от крови ступенях (за отсутствием эшафота казнь осуществилась на лестнице) рядом со щуплым детским телом, голова рассказала и о просьбе Гликерии, и о кольчуге, и еще кое о чем.

Удивительно, вскричала Гликерия, удивительно, какие глупости говорит эта голова! Отрок сей, без сомнения, безумен.

Да он просто потерял голову, поддакивали льстецы и прихлебатели, глядя на то, как кровь из аорты всё еще продолжала толчками вытекать на ступени.

И никто не смел заткнуть голове рот, и тогда к лестнице бросилась Гликерия, не боявшаяся не только говорящих голов, но и самого князя мира сего. Когда она наклонялась к голове, нога ее поехала на скользкой от крови ступеньке. Падая, княгиня коснулась лбом отрубленной головы, и лоб ее стал алым. Говорят, что кровь эта не смывалась с ее лба сорок дней, иначе как же можно объяснить то, что в течение такого времени она не покидала Дворца и никому не показывалась?

Ненавидела ли Гликерия Парфения? Полагаю, что нет, даже при том, что хотела его убить. После похоти главной ее страстью было властолюбие, а все остальные страсти являлись так или иначе продолжением главных. Парфений был кротким ребенком и сам по себе желания убить его у Гликерии не вызвал бы, но он стоял на пути к власти, и в том была его великая вина.

Уверен, что она не колеблясь в конце концов убила бы Парфения, но мысли ее изменились, когда она заметила, что отрок живет другим временем, гораздо более просторным и долгим, чем ее. Гликерия осознала, что Парфений не препятствие для нее, а защита.

Время Парфения делало приход его к власти событием отдаленным, в то время как смерть его вернула бы всех князей к борьбе за княжение, в которую бы включился и простой народ, а народ (и здесь она не тешила себя надеждами) оказался бы не на ее с Юстином стороне.

Перечитав написанное, поправлю себя в том смысле, что властолюбие все-таки было в ней сильнее похоти. Как бы то ни было, две эти страсти, соединившись, и привели к ее беспримерному возвышению.

Она втерлась в доверие к тогдашней жене Юстина княгине Агафье, страдавшей бесплодием. Гликерия уверила несчастную, что легко исцелит ее от бесплодия и тем отведет от нее опасность быть отвергнутой мужем. Сказав, что ей надо возжечь в княжеской спальне особые курения, Гликерия отправила Агафью лежать в ванне с травяным настоем, при этом предупредила княгиню, что в нужное время сама за ней придет.

В спальне лжецелительница, как то и было ею предусмотрено, дождалась Юстина. В отличие от травного дела, с которым она была незнакома, в делах любовных для нее не было тайн. Княжеский постельничий рассказывал, что неприличны были движения Гликерии, но еще более неприличен был ее взгляд. Именно он воспламенил Юстина, и между ним и Гликерией произошло то, чего простодушная Агафья, лежа в давно остывшей воде, никак не ожидала. В ту ночь ложе с Юстином уже делила Гликерия, а Агафья на это ложе уже не вернулась. Говорили, что Гликерия Юстина приворожила, хотя правдоподобнее, что князь был заворожен прежде всего ее постельными умениями.

Еще неделю, напоминая привидение, Агафья ходила по Дворцу. В вечернее время оказывалась у дверей спальни, и стояла там, и обливалась слезами, пока в один из дней Гликерия не ударила ее серебряным подсвечником по лицу. От этого удара у Агафьи оказался сломан нос и рассечена бровь, отчего слёзы на ее лице смешались с кровью.

Такой и застал ее у спальных покоев князь Юстин. В его присутствии Гликерия ударила Агафью еще раз, разбив ей губу и раскрошив передние зубы. Она била бы несчастную и дальше, поскольку метила ей в глаз, чтобы та окривела, но князь это адское отродье остановил.

Тогда Гликерия закричала, что бывшую жену он должен немедленно казнить, поскольку Агафья-де не даст им жить спокойно. Все боялись, что Юстин, попав под полное влияние Гликерии, так и сделает, но он, не желая смерти жены, пусть даже и бывшей, распорядился заточить ее в монастырь.

Агафья же в слезах благодарила его за великодушие и повторяла, что какая же она теперь без зубов жена светлейшему князю, и желала ему радости и благополучия с Гликерией, поскольку счастье ее повелителя для нее превыше всего.

Спустя несколько дней Юстин потребовал у епископа Феофана, чтобы тот обвенчал его с Гликерией. Феофан же отвечал ему, что союз этот неправеден и не будет на него епископского благословения. Юстин посмотрел на епископа медным взглядом, но ничего не сказал, и в этом молчании все увидели недобрый знак.

Наихудшие предположения подтвердились, ибо через неделю Феофан скоропостижно скончался, а епископом поставили Филарета. И был он безгласнее рыб, и совершил венчание. Гликерия же была наказана за свое злодеяние, поскольку, подобно Агафье, так и не смогла забеременеть. Слишком много беременностей прервала она в юности, чтобы впоследствии быть способной родить.

Вслед за Феофаном пострадал и эпарх Амвросий, чья самоотверженность спасла во время мора многие жизни. В отличие от других начальников, он не нес Юстину злато, чтобы остаться в своей должности. Память о его подвижничестве в дни мора в сердцах сограждан не стерлась, но была свежа, а кроме того, обязанности эпарха он продолжал выполнять безукоризненно.

Не получая подношений от Амвросия, Юстин всё более раздражался. Молчу уже о великой ревности, которую князь испытывал к любимому народом эпарху. Движимый этими низменными чувствами, Юстин давно искал повода сместить Амвросия. Не найдя такого повода в действительности, Юстин его придумал.

В ту пору стало известно, что из монастыря исчезла украшенная самоцветами Княжеская Библия, на которой князья принимали клятву, восходя на престол. В пропаже Библии был обвинен Амвросий. Основанием для обвинения стали показания двух монахов, видевших якобы, как под покровом ночи эпарх выносил драгоценную книгу из монастыря.

Одним из свидетелей был монастырский келарь, способный свидетельствовать перед кем угодно и о чем угодно, человек, чуждый благочестия и сребролюбец, не имевший в душе ничего святого.

Вторым свидетельствовавшим монахом был я…

Мне тяжело признавать эту ложь, но что я мог поделать? Когда Юстин спросил меня, не видел ли я, как Амвросий выносил из монастыря Княжескую Библию, я ответил, что не видел. Я также спросил, как вообще мог оказаться эпарх ночью в монастырском книгохранилище. Князь помолчал, а потом сказал:

Кто же еще мог оказаться там ночью? Только ты. Вынести Библию из книгохранилища мог только ты сам, и отец келарь подтвердит, что видел, как это происходило.

Мог ли я не лжесвидетельствовать?

Собрав островитян на Главной площади, Юстин во всеуслышание провозгласил, что деятельность эпарха всегда была направлена на уничтожение Острова путем полного его затопления, а данный вопиющий случай – одно из звеньев в цепи Амвросиевых преступлений. Юстин указал, что звено это было ключевым, поскольку на чем же теперь будут клясться князья, восходящие на престол? Получалось так, что им теперь на престол и не взойти, а на нем придется пребывать Юстину, вопреки его, Юстина, желанию. Услышав это, я понял задуманное Юстином во всём размахе его замысла.

Амвросия приговорили было к смерти, но ответом на приговор стала буря негодования, немедленно поднявшаяся на площади. Видевший свой народ таким впервые, Юстин поспешил приговор отменить, и это несколько людей успокоило.

Гликерия советовала ему казнить эпарха тайно, но князь побоялся действий бесповоротных, ибо понимал, что может настать день, когда толпа потребует предъявить живого эпарха. Амвросия на всякий случай не казнили. Вечером того же дня его ослепили и увезли на юг Острова. Дальнейшая судьба этого человека мне неизвестна.

Впоследствии же, исповедуясь на смертном одре перед братией монастыря, отец келарь признался, что, по тайному требованию Юстина, Княжескую Библию из монастыря вынес он, он же доставил ее во Дворец, а затем лжесвидетельствовал против эпарха.

Юстин и Гликерия, которых иначе как порождениями ехидны не назовешь, были, однако, омерзительны по-разному. Гликерия, как сказано, являлась воплощением похоти, Юстин же был охвачен страстью сребролюбия. Назначив себя верховным судьей Острова, он утверждал любое судебное решение, принятое на вверенной ему земле. Утверждал же только по получении мзды, отдавая предпочтение той из сторон, которая приносила больше денег. И было это всем удивительно и непонятно, поскольку не случалось еще такого на Острове, чтобы князь был мздоимцем.

А еще измыслил Юстин требовать у богатых людей деньги якобы на благие дела, обещая им, что на том свете получат обратно свою жертву сторицей. Нечто подобное действительно случилось с философом Евагрием в Александрии, и князь об этом узнал из принесенной мной рукописи. Рассказ ему так понравился, что он велел мне записать его на отдельном листе и, выбрав жертвователя (жертву?), зачитывал ему этот рассказ вслух, а затем требовал денег. Не знаю, все ли верили написанному, только пожертвовать не отказался никто.

Эти строки я пишу через несколько дней после великого пожара, в котором сгорели ненавистные всем Юстин и Гликерия. Говорят, что Дворец был подожжен в пяти местах, и в это легко поверить. Знаменательно, что сгорели они в своей спальне, где начался их греховный союз.

За три года до ужасной смерти Юстина и Гликерии произошел примечательный случай, который многие называли в шутку чудом Юстина о змие. Он описан мной в хронике по приказу самого Юстина. Ему, слабому умом, казалось, что этот случай ярко проявляет его мудрость. На самом деле он был олицетворением их с Гликерией правления.

Они были двуглавой змеей, которая выпила из Острова все соки: в тайнике за спальней были найдены многочисленные сундуки с золотыми монетами. Поверх одного из сундуков лежала Княжеская Библия, чудесным образом не тронутая огнем. Может, и грешно так говорить, но скажу: остается только радоваться, что, в отличие от змеи в кувшине, Юстин и Гликерия из своей могилы уже никогда не выползут.

Глава пятая
Евстафий

По смерти Юстина и Гликерии регентом при малолетнем Парфении стал младший брат Михаила и Юстина, благоверный князь Евстафий.

В первое лето Евстафия некие мореходы привезли в подарок князю невиданных рыб. Евстафий, желая на них посмотреть, пришел к мраморному водоему у Дворца, упал в воду и утонул. Общее же время его правления – три дня.

Парфений

Запись краткая, многословному стилю Прокопия Гугнивого вроде бы даже не соответствующая. С другой стороны – а много ли по такому случаю напишешь? Кто-то может сказать, что проще было совсем ничего не писать, что три дня правления не считаются, и – будет неправ. Дело здесь не в Евстафии и его трех днях: это и в самом деле не имеет никакого исторического значения.

Смысл отдельного упоминания Евстафиева правления в другом. Средневековье не выносило отсутствия звеньев в хронологической цепи. Любой цепи – будь то олимпиады, которыми датировались события в некоторых хрониках, будь то императоры или просто годы. Потерянные звенья нарушали целостность времени, которое организовывало мир Божий и предваряло вечность. Русские и ирландцы указывали даже пустые годы – те, что прошли без событий. Год такой-то: не произошло ничего. И бысть тишина.

Пустым годом Прокопия Гугнивого, не русского и даже не ирландца, была запись о трех днях всеми ныне забытого князя Евстафия. Да, текст, повторю, не по-прокопиевски лапидарен. Возможно, необычным стилем хронист хотел подчеркнуть необычность случившегося с князем: вышел, что называется, на рыб посмотреть… Рука – Прокопия, и это его запись.

Эта же рука в свое время записала пророчество св. Агафона. Предвидел ли Агафон судьбу продиктованного им текста? Если да, то почему диктовал его именно Прокопию – были ведь и другие писцы в монастыре? Иногда мне кажется, что, доверив пророчество Прокопию, Агафон хотел сделать его содержание до времени неизвестным. До того времени, когда оно станет необходимым и снова найдется. Поживем – увидим.

Однажды без всякого повода Ксения сказала мне, что пророчество найдется.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Чувствую.

Для меня это веский аргумент. То, что (пред)чувствует Ксения, обычно сбывается. Я привык к этому еще с детства.

Забавно, что в сообщении о новом регентстве я назван малолетним. Вообще говоря, нам с Ксенией было тогда лет по тридцать. Но у нас действительно было свое собственное время, так что по большому счету ошибки нет.

Это последняя запись Прокопия Гугнивого. Она сделана им в день смерти Евстафия, ставший днем и его смерти. Вероятно, радость Прокопия из-за гибели Юстина и Гликерии была столь велика, что сердце не выдержало.

Все дни после пожара он не ходил – летал. На вечернем же поминовении новопреставленного Евстафия вдруг схватился за сердце и грузно съехал по стене на пол. Стоявший рядом брат Мелетий подхватил его под руки, потащил к выходу, на воздух.

Мы были на той службе и вместе с несколькими монахами тоже поспешили наружу. Прокопий лежал на траве. Брат Мелетий поддерживал его голову, но немигающий взгляд Прокопия не оставлял надежды. Из открытых дверей раздавались обрывки песнопений. Мы же стояли потрясенные, потому что впервые видели смерть человека.

Через минуту вышел епископ Филарет. Внимательно посмотрев на лежащего, закрыл ему глаза. Большим и безымянным пальцами закрыл, движением уверенным и точным, словно всю жизнь только этим и занимался. Прочитав молитву, сказал Мелетию, что отныне он будет вместо покойного летописцем. Всё еще держа голову Прокопия, Мелетий наклонил свою: как благословит владыка.

Через месяц владыка был вынужден уйти, поскольку венчание Юстина и Гликерии не было ему прощено даже через годы. Владыка ушел, а благословение осталось, и никто его с Мелетия не снял.

Кстати, именно Мелетий установил, что из рукописи хроники изъято пророчество Агафона об Острове. Вначале он просто заметил сбивку в счете листов, а уж из бесед с братьями (он вел их целенаправленно) выяснил, что изъятым текстом было пророчество.

Прокопий нередко бросал загадочные фразы, что тексты порой пропадают, что не все пророчества доходят до адресатов, или, например, как полезны бывают пророчества, переданные противнику во благовремении. Разным людям Прокопий говорил разные вещи, и оттого подозрений в его отношении не возникало.

Певец Юстина и Гликерии казался прирожденным болтуном – в той, разумеется, степени, в какой это было достижимо в его положении. Вообще говоря, считалось, что на языке у него то же, что и на уме, а поскольку язык не был сильным местом Прокопия, как-то уж так это переносилось и на его ум.

Между тем, Прокопий был не так уж бесхитростен. Собрав бессвязные высказывания безъязыкого, Мелетий восстановил ход событий – так, собрав осыпавшиеся камешки, восстанавливают мозаику. Он понял, что покойный не только изъял лист из рукописи, но и отправил его куда-то на Большую землю.

Не понимал Мелетий, по его словам, лишь того, зачем Прокопий делал те опасные намеки, которые при определенном стечении обстоятельств могли его разоблачить. Можно лишь предполагать, что для него это было игрой, тем более захватывающей, чем ближе он подходил к саморазоблачению. Это щекотало Прокопию нервы – так же, вероятно, как и Истинная история, которую он писал одновременно с неистинной. Чем дольше мы с Ксенией живем, тем больше удивляемся тому, как истинное в мире переплетается с неистинным.

Таков был Прокопий Гугнивый, который слыл человеком с двумя языками, но не имел ни одного, ненавидел власть, но искал близости к ней, писал втайне, но рассказывал об этом, некогда был жив, но теперь мертв. С ним безвозвратно ушла часть нашей жизни, потому что никогда его больше не будет.

Ксения

Удивительнее же всего то, что мы всё еще живем. Сейчас – в дачном доме, куда перебрались на лето. По вечерам гуляем вдоль опустевших пляжей.

Сегодня приезжал Филипп, издатель Истории Острова. В среднем раз в месяц Филипп приезжает нас подбадривать. Предлагает не ограничиваться имеющимися у нас комментариями к хронике и написать еще о чем-нибудь. О чем угодно.

Обещали подумать. Мы-то, собственно, и пишем, но это скорее личные заметки. Надо ли их публиковать?

Прощаясь, я показала Филиппу на скалу, напоминающую башню, – наверху подобие зубцов. Возле этой скалы я крикнула когда-то:

– Нож!

Когда мы с Парфением проходим мимо нее, я говорю шепотом:

– Нож!

И всякий раз Парфений резко поворачивается – не так, правда, резко, как тогда. В этой истории его больше всего удивляет мое замечание об x-образных ногах.

Во время нашей беседы с Филиппом из-за скалы вышла женщина. Именно с такими, да, ногами. Увидев, что мы на нее смотрим, помахала нам рукой. Парфений, рассматривая ее, прищурился.

– Вылитая тетушка Клавдия. Что-то их притягивает к этому месту.

Все мы помахали ей в ответ. Иногда мне кажется, что каждый новый век рождает одних и тех же людей. Или очень похожих.

Филипп позвонил по мобильному, и через минуту подъехала его машина. Сев на заднее сидение, он опять помахал – на этот раз нам. Все на удивление много махали в тот вечер. Когда его машина скрылась, мы с Парфением еще какое-то время стояли у автострады. Мимо нас проносились автомобили неведомых марок. К нам подошла женщина, стоявшая у скалы.

– Мы научились отличать грузовые машины от легковых, – сказал ей Парфений, – но почему-то это и стало нашим пределом. Марок выучить не можем.

– Возраст, – ответила женщина. – Такой у вас возраст, что как-то даже неудобно и называть.

Парфений опустил голову, как бы обидевшись. Когда поднял ее вновь, стало видно, что он улыбается.

Сказал:

– Мы чувствуем себя лет на сто двадцать. Не больше.