Текст книги "Оправдание Острова"

Глава третья
Михаил

По смерти князя Константина Островом правил сын его князь Михаил. Начало его княжения не было безоблачным, ибо князь Андроник, сын убитого Фрола, не спешил признавать первенство Михаила. Он объявил, что признание его отцом первенства Константина не распространяется на него, и потребовал встречи с Михаилом.

На встрече князья говорили о родословиях, поскольку из-за них и началось горестное противостояние. После недельных споров было обретено согласие, которое состояло в следующем. Обоими князьями признавалось, что первую ночь император Август провел с княжной Меланией как с прекраснейшей в княжеском семействе. Август, однако, искал в отношениях глубины, и оттого вторую ночь провел с княжной Иларией, и поиск его оказался не напрасен.

Невзирая на обнаружение искомого, утром следующего дня император покинул Остров и никогда более сюда не возвращался.

Первой родила Илария, что, по соглашению князей, давало ее роду преимущественное право на власть в сравнении с родом Мелании. И князь Андроник подтвердил признание этого права, хотя выражение его лица было в тот час задумчивым.

Парфений

После войны родословий князья пришли к согласию. Август, оказывается, пребывал на Острове в течение двух, а не трех дней. Вместе с третьим днем, по мысли Михаила и Андроника, отсекалась возможная третья династия.

В этой попытке обезопасить себя от третьей силы может быть увидена некоторая, что ли, наивность. В самом деле: аргумент не выдерживал критики. Человек, ставший в течение двух дней родоначальником двух династий, вполне, казалось, способен был дать начало и трем, и большему количеству династий, уложившись в те же два дня. Это – с точки зрения физиологии. Если же смотреть на историю метафизически, то основание династии несводимо к зачатию и требует, бесспорно, отдельного дня, потому что этот день сам по себе – эпоха.

Примечательно, что в ходе достижения компромисса красоте одной из праматерей противопоставлена глубина другой. Можно, конечно, удивляться тому, что о женщинах к моменту договора князей выяснились новые подробности: в течение многих веков об островных привязанностях Августа Клио не проронила ни звука.

Здесь проявляет себя отношение к миру как к произведению искусства. Только красивое истинно или, выражаясь в духе хроники, глубоко. И наоборот: только глубокое по-настоящему красиво. Чтобы тексту верили, он должен быть красив. Именно это обстоятельство снимает вопрос, почему Август, найдя глубину, тут же уезжает. Что уезжает – неважно, главное: он нашел то, что искал.

Задумчивость князя Андроника показалась князю Михаилу плохим знаком. Он понимал, что договор их непрочен и от первого же порыва ветра падет, как дом, который построен на песке. И тогда он обратился к епископу Афанасию и поведал ему свои тревоги о будущем.

Тревожься, князь, о настоящем, посоветовал Михаилу епископ, ибо будущее приходит в виде настоящего. Помочь здесь может лишь Агафон Впередсмотрящий, который, пренебрегая временем, не тревожится о будущем.

Услышав это, князь Михаил призвал Агафона и поделился с ним своей тревогой.

И Агафон сказал:

У тебя, князь, будет сын именем Парфений, что значит девственник. У князя же Андроника родится дочь Ксения, то есть чужая, что можно понимать как чужая миру. И соединятся в браке, и с их соединением на Острове утихнет междоусобица.

Случится ли это в обозримое время, спросил князь Михаил.

Необозрима только вечность, ответил Агафон Впередсмотрящий.

Узнав о сказанном Агафоном, князь Андроник к заключенному договору стал относиться с бо́льшим воодушевлением. Предсказания Агафона вызывали у него большее доверие, чем обещания Михаила.

В лето пятое Михаилова княжения на Остров приплыл некий кузнец с говорящим псом, который был слеп. Кузнец тот брал у людей золотые перстни и ожерелья, зарывал их в землю, а затем приказывал псу отыскивать. И откапывал пес драгоценность за драгоценностью, и, взяв зубами, возвращал владельцам, и говорил о каждом: кто милостив и благ, а кто, напротив, блудник и прелюбодей.

Иные же, убедившись в ясновидении пса, предпочитали расстаться со своими украшениями и незаметно убегали, только бы не слышать произносимых им горьких слов. И как он ни разу не ошибся, все говорили, что имеет пес дух пытливый, хотя и волховской. Перед тем как отплыть с кузнецом в неизвестном направлении, пес предрек нашествие на Остров моровой язвы.

Видя, что прежде пес не ошибался, все весьма обеспокоились и вопросили Агафона Впередсмотрящего о том, не ложно ли предсказание о язве.

Агафон же сказал им, отвечая на вопрос вопросом:

Что проку в знании о том, перед чем вы бессильны?

Отчего ты, Впередсмотрящий, не хочешь предупредить нас о пагубном поветрии, возразили люди. Мы бы предприняли какие-то меры к спасению, пусть даже их на самом деле и нет.

На это Агафон ответил им с печалью:

Не я ли предупреждаю вас ежедневно, что пьянство пагубно, и указываю действенные меры к спасению? Так ответьте мне, много ли вы до сих пор предприняли?

Ксения

О предстоящей моровой язве Агафон Впередсмотрящий говорил князьям неохотно, и ничего не сказал об их смерти. Он не любил смотреть вперед. Строго говоря, само прозвище Впередсмотрящий было дано ему не вполне справедливо: Агафон смотрел одновременно во все стороны.

Он видел наступающие события с той же ясностью, что и наступившие. Первые, возможно, даже яснее, потому что их не искажало несовершенство человеческой памяти. История, учил Агафон, повествует не столько о прошлом, сколько о настоящем.

В одной из своих проповедей он рассматривает вопрос о предопределенности событий. Утверждает, что предопределенности нет. Есть свободный выбор человека, который приводит к тем или иным событиям.

Так говорил Агафон.

Обсуждая эту главу хроники, мы с Парфением коснулись свободы выбора. Я не понимала, как безграничная свобода выбора может не нарушать всемогущества Божьего.

Парфений сказал:

– Почему, радость моя? Может. Просто любой – даже самый свободный – выбор человека Богу заранее известен.

Я подумала: муж называет меня радость моя. Уже целую вечность мы составляем радость друг друга. Мы – свободный выбор друг друга, хотя обвенчали нас, не спрашивая согласия. Можно было бы сказать, что выбор осуществился после, в ходе нашей совместной жизни, но такое объяснение было бы легковесным. Оно точно не понравилось бы Агафону, пренебрегавшему временем. Выбор осуществлялся не после венчания, а внутри него.

Многое мне в Агафоне созвучно. Изредка я угадываю кое-что из будущего, но об этом не говорю. Не потому, что скрываю, – просто не могу выразить. Ни в коем случае себя с Агафоном не сравниваю: он предвидел, а я предчувствую. Это не поддается слову.

В лето седьмое царствования светлейшего князя Михаила жена его, княгиня Зоя, майскими днями почувствовала себя непраздной. Тогда же, в месяце мае, от князя Андроника понесла княгиня Евпраксия.

В августе месяце седьмого лета княжения Михаила Остров охватило моровое поветрие. Началось оно на Большой земле, а на Остров перенеслось корабельными крысами.

И тогда спросили Агафона князь Михаил и князь Андроник:

Зачем, спрашивается, были зачаты наши дети, если им суждено погибнуть от мора?

Во всём, что касается зачатия, вопросы к третьему лицу не вполне оправданны, ибо оное осуществляется двоими, ответил Агафон. Одно лишь скажу: дети спасутся.

В течение недели мор охватил весь Остров, и не было от него спасения нигде. Некоторые уходили в Лес, надеясь, что страшная болезнь там их не настигнет, а иные строили шалаши на пустынном берегу. Но жизненные надобности заставляли их хоть изредка посещать свои дома, и обратно они приходили, уже неся в себе частицы смертоносной язвы, которые становились явными по возвращении.

Пораженный мором прежде всего чувствовал как бы удар рогатиной под лопатку или в грудь против сердца, и разболевался, и начинал харкать кровью. Потом словно бы жгло его огнем, а дальше начинала бить дрожь. И набухали железы в разных местах, у кого на шее, у кого на бедре, а у иных под мышкой или под скулой, а еще под лопаткой или в паху.

В первый месяц мора умер иерей Иоанн, мужественно исповедовавший умирающих, а затем их же и отпевавший. Служа панихиду, он начал медленно оседать, его схватили под руки и повели к скамье, и даже когда его несли к дому, он не прервал отпевания, и вскоре преставился с молитвой на устах.

Умер золотых дел мастер Евлогий, чьи украшения носила островная знать. Его руками были выкованы подсвечники в храме Преображения и позолочены купола, которые в ясную погоду будто горят огнем на радость благочестивым и на устрашение неверным.

Умер глава налоговых сборщиков Евмений – человек неподкупный и трудившийся с великим тщанием, отчего к нему относились с почтением, но, по правде говоря, не любили.

Вслед за ним ушел начальник городской стражи Виссарион, чей тяжелый кулак был знако́м многим горожанам. И такова была сила его привычки, что даже при отпевании грозная десница Виссариона приняла внезапно вид кулака. Многие бы, мыслю, вздохнули при его кончине с облегчением, если бы не смотрели в лицо той, что страшнее всякой стражи.

Умерло и превеликое множество иных, имена же их Бог весть.

И живые не успевали погребать мертвых, и не хватало здоровых, чтобы смотреть за больными, так что за десятью больными ухаживал один здоровый. Многие дома стояли уже пустыми или же оставалось в них по одному человеку, иногда – ребенку.

Был в те дни главой Города, иначе сказать эпархом, человек по имени Амвросий. Ежедневно он обходил квартал за кварталом, чтобы понять, где труднее всего, и направить туда помощь. Из вверенных ему денег не присвоил он себе ни динария, что на Острове не было делом обычным, но, прибавляя еще и свои средства, всё отдавал на борьбу с мором.

Амвросий этот самолично проверял пустые дома, чтобы быть уверенным, что там никто не забыт, и не боялся прикасаться к больным телам, желая определить, есть в них жизнь или уже нет. Жители почитали Амвросия праведником, каковые нечасто встречаются среди эпархов. В том, что мертвых, пусть не сразу, но хоронили, а живым оказывалась помощь, велика была его заслуга. Твердое исполнение им своего долга спасло тогда многих, хоть многих, конечно, и не спасло.

И свирепствовал мор три месяца, и никто тогда умерших не считал, но всем было ясно, что счет идет на десятки тысяч.

В конце сентября, приняв схиму, мир сей покинул князь Михаил.

В начале же октября, также в ангельском образе, преставился князь Андроник.

И остался Остров опустошенным и обезглавленным.

К этим смертям, однако, добавилась еще одна. В середине октября, когда моровое поветрие уже начало стихать, преставился Агафон Впередсмотрящий. Судя по тому, что последние месяцы жизни Агафон как никогда прежде усердствовал в молитве и посте, о скорой своей смерти он знал. И ничего никому не сказал. И пречестное тело его было погребено в монастырском Храме Преображения.

Смерть его вызвала на Острове великую скорбь, ибо Агафон был человеком праведным. Печалились островитяне и потому, что ушел единственный человек, знавший будущее. И хотя он был не в силах ничего предотвратить, от самой мысли о том, что кому-то будущее известно, всем становилось немного легче.

Помня о соглашении между почившими в Бозе князьями, а паче о предсказании Агафона Впередсмотрящего династиям Романидов и Ираклидов, ведущих род от сыновей Августа, решили отложить вопрос о власти до рождения княжеских детей и достижения ими годовалого возраста. Когда будет понятно, что новорожденные закрепились на свете сем, надлежало назначить регента.

Чтобы в трудное время Остров не постигла еще и язва безвластия, островной народ во главе с обеими династиями обратился к епископу Феофану с молением принять до этого времени правление на себя. Услышав обращенные к нему слова, Феофан заперся в своей келье и коленопреклоненно молился всю ночь. С первыми лучами солнца он вышел к ожидавшим его людям и сказал:

Если Богу угодно, пусть будет так.

Глава четвертая
Юстин

Вряд ли найдется перо, достойное описать княжение благочестивого Юстина, князя-регента, после долгих просьб согласившегося занять место опекуна при малолетнем Парфении, сыне преждевременно ушедшего брата своего Михаила. Если даже найдется такое перо, то трудно – ох, как трудно – будет ему вывести казенные слова опекун или, чего доброго, регент, в то время как благочестивый князь Юстин с первого же дня стал для отрока Парфения вторым отцом.

Заскрипит это перо несмазанной осью, заелозит по бумаге, споткнется почуявшим волка конем и предпочтет казенщине теплое слово отец. Первый ли, второй ли – кто озаботится таковым счетом и кто вообще сочтет это заботой? Главное, что – отец. Именно это слово первым слетело с уст сироты, когда дитя в положенное время начало говорить.

Вторым словом было мать, обращенное к благоверной княгине Гликерии, жене князя Юстина. Имея за плечами полную тревог юность – бедную, но честную; непростую, но прекрасную, – княгиня стала для ребенка примером немеркнущего. Мерцанием беспримерного, мерой и пределом.

Ксения

О выборе. Эта глава написана человеком, который одновременно сделал два взаимоисключающих выбора. Речь о Прокопии Гугнивом, описавшем царствование князя-регента Юстина. Описание отличает особый стиль повествования, который кто-то удачно назвал приподнятым. Он так непохож на стиль прочих хронистов.

Много лет назад была найдена удивительная – можно сказать, сенсационная – рукопись. Она озаглавлена Истинная история князя Юстина, написанная Прокопием Гугнивым. В Прокопиевой келье ее заметили в трещине дымохода.

С тех пор как монастырь начал отапливаться одной большой печью в подвале (это произошло еще до Прокопия), келейная печь уже не топилась, и хронист, по всей видимости, решил ее использовать как тайник. Замечу, что реставрация Спасо-Островного монастыря время от времени возобновляется – одному Богу известно, каких находок нам еще ждать…

Хранение рукописи в тайнике не было пустой прихотью автора: она содержит сведения, мягко говоря, противоположные тому, о чем он сам говорил в хронике. Судя по найденному документу, Прокопий собирался его обнародовать. В тайнике же он остался, вероятно, вследствие внезапной смерти автора.

На последнем листе рукописи помещена загадочная приписка. В опубликованном виде она выглядит так:

У Агафонова гроба не обретет пророчества голос никто источник есть сведений о будущем Острова.

Строение этой фразы необычно, и смысл ее темен. Ясно лишь, что она как-то связана с пророчеством Агафона Впередсмотрящего. Но – как?

Итак, украв у Острова предсказания о будущем, Прокопий в то же время обогатил его знаниями о прошлом. Уже из заглавия найденного текста следовало, что история в хронике была неистинной. Поскольку писались две истории параллельно, получалось, что выбор Прокопия осуществлялся одновременно в пользу истинного и ложного.

Отделив в своих писаниях истину от лжи, Прокопий как бы не ставил на этом точки. Возможно, он даже допускал, что с течением лет истина и ложь поменяются местами (такое случалось в его жизни), и предоставил потомкам давать оценки самостоятельно.

Дети, которым предстояло вступить в брак, трех лет от роду были обручены. Они стали поистине украшением Острова, двумя самыми прекрасными цветами нашей земли. Всем казалось, что от их голов исходит сияние, и были они как два маленьких солнца. Появление их на улице в пасмурную погоду разгоняло тучи, так что можно было сказать, что светит сразу три солнца, и они грели всех. Самих же детей, благословенных Парфения и Ксению, согревала их любовь к Юстину и Гликерии.

Если Парфений своим поведением напоминал прочих детей своего возраста, то с Ксенией дело складывалось иначе. Она детских игр не любила и их сторонилась, отчего несведущим и не обладающим тонкостью чувств могла показаться нелюдимой и даже диковатой. На деле же кажущаяся нелюдимость отражала ее внимание не к земному, но к горнему. С младых ногтей образцом для нее являлась Гликерия, светоч целомудрия и чистоты.

Гликерия была второй женой Юстина. Первая его жена Агафья оказалась бесплодна, и оттого князю пришлось с ней расстаться. До этого Юстин и Гликерия пытались излечить Агафью от бесплодия, но так как усилия их оказались столь же бесплодны, сколь и Агафья, Юстину скрепя сердце пришлось взять в жёны Гликерию.

Заботу о Ксении взяла на себя тетка ее Клавдия, коротавшая свои дни на Побережье. Детей, однако, решили не разлучать, и время они обычно проводили вдвоем, то во Дворце, то у моря.

Остается лишь сокрушаться, что не хватает мне умения описать доброту и мудрость людей, взявших опеку над малолетними. Как тут не заплакать о себе, что в Афинах не бывал и в академиях не учился, что груб умом и чувствами низок? Что, наблюдая игры, поначалу не понимал их сокровенной воспитательной сути, когда, играя, скажем, с благочестивой четой в чет и нечет, чудесные чада уже в ранние годы научились отличать одно от другого, в то время как даже отмеченные чинами различают их неотчетливо.

В лето восьмое регентства добродетельного Юстина у воспитуемого Парфения вошло в обычай играть в ножички. Игра эта развивала точность и ловкость, столь необходимые будущему властителю. Искусство метать нож в повороте, которому Парфения учила благомыслящая Гликерия, было средством борьбы с неповоротливостью, до некоторой степени свойственной означенному сироте, да и в целом в общественной жизни такое искусство всегда, как говорится, небесполезно. Игре в ножички ребенка начали учить с той поры, когда всякое учение дается легко.

Иное дело мы, взрослые, неспособные не то что научиться метанию в повороте, но и запомнить малое количество иноземных слов. Оттого перед прибывшими с Большой земли стоим безъязыки и немы, не в силах даже поприветствовать их, молчу уже о сложных материях, как то философский дискурс или, примерно говоря, построение силлогизма. Без языка не заведешь ни простой дружбы, ни более тесных отношений, отчего до сих пор так мало у нас межгосударственных браков. Но о сем оставим глаголати и на предлежащее возвратимся.

Во время игры Гликерия, как поистине вторая мать, неусыпно следила за тем, чтобы ни один из ножичков не полетел в сторону наследника княжеского трона. Когда же диавольским наущением ножичек все-таки полетел в его сторону, малолетнего Парфения спас крик предназначенной ему в жёны малолетней же Ксении. В тот час она гуляла со своей родней у моря. Проходя мимо скалы, напоминающей башню, она коротко крикнула:

Нож!

И этого было достаточно. Преодолев неповоротливость, мальчик успел сделать пол-оборота, и нож, летевший ему в сердце, вонзился в предплечье.

Это оказался больших размеров нож, и брошен он был искусно, так что, если бы не крик, всё могло бы кончиться для Парфения плачевно. Вне себя от гнева, благорассудная Гликерия велела тут же отрубить голову отроку, неосторожно бросившему нож. Некоторые лжецы или просто люди несведущие вспоминают, что отрубленная голова якобы заговорила. Если же принять во внимание, что именно она говорила (а я не желаю этого повторять), то история с говорящей головой представляется совершенно недостоверной.

Ксения

Самой игры в ножички я не видела (мы находились слишком далеко от игравших), но почувствовала, чем они там, на севере Острова, сейчас занимаются.

Мы гуляли по берегу моря около нашего замка. Впереди шла тетушка Клавдия, сестра моего умершего отца, которая занималась моим воспитанием. Шла по полоске прибоя, подобрав подол платья. Держала его обеими руками, высоко – выше колен, и всё равно часть подола скользила по мокрому песку, то и дело погружаясь в дрожащую морскую пену. В этот день я обратила внимание на ноги Клавдии. Они были, говоря современным языком, x-образными. Внезапно я почувствовала укол беспокойства и, еще не понимая, что делаю, закричала:

– Нож!

– Отчего ты закричала «Нож!»? – спросила тетушка, не замедляя движения.

– А отчего у вас x-образные ноги? – ответила я вопросом на вопрос.

Клавдия не поняла ни моего крика, ни вопроса, я тоже не поняла ни того, ни другого – вырвалось просто. Я находилась, вообще говоря, не здесь. Видела в далеком Городе Парфения, слышала в непроглядном будущем слова. Такое, впрочем, случалось и с Клавдией, сказавшей про меня однажды: проблемный ребенок. Я думаю, это у нас семейное.

Парфения мой крик спас. Каким-то странным образом он услышал его (мои слова суженый слышал с любого расстояния) и повернулся в мою сторону. Этого было достаточно, чтобы нож попал не в сердце, а в плечо. Из двух версий события, предложенных Прокопием Гугнивым, к истине ближе та, которая отражена в Истинной истории.

В лето двенадцатое регентства Юстина преданная супруга его Гликерия, этот сосуд целомудрия, основала Дом благочестия, в который селила женщин, прежде торговавших своим телом, но вставших на путь исправления. Чтобы не возникло у них искушения предаться прежнему греху, из Дома удалили мужчин, кроме одного лишь привратника Евлампия 92 лет. Покаявшиеся (они называли друг друга сестрами) шили повседневную одежду. Раз в неделю, в воскресный день, одна из сестер ездила на торг, где сшитые вещи продавались, а вырученные деньги шли женщинам на пропитание.

В лето четырнадцатое регентского правления князя Юстина светоч человеколюбия Гликерия создала еще один такой дом, а затем еще и еще. Нравы на Острове улучшились настолько, что некоторые стали бояться, что в конце концов здесь прекратится деторождение. Или же оно будет осуществляться каким-либо более безгрешным способом – например, почкованием. Между тем, главное предназначение правящей четы – воспитание княжеской пары – выполнялось в высшей степени ответственно, хотя и медленно.

В лето восемнадцатое правления праведного Юстина события развивались, как всегда, без спешки. За восемь лет, прошедших со дня памятной игры в ножички, юные Парфений и Ксения стали старше лишь года на полтора. Это показывает, каким непростым было воспитательное дело благочестивых Юстина и Гликерии.

Они справедливо рассудили, что в таких случаях торопиться не следует, и естественное замедление времени Парфения и Ксении ни в коем случае не следует искусственно преодолевать. Юстином и Гликерией было замечено, что время в детстве неторопливо. Таковое открытие позволило им считать годы Парфения и Ксении особым образом, деля их на три, а иной раз и на четыре. Это, конечно, вынуждало их оставаться у власти дольше, чем предполагалось, но уж так были устроены эти люди, что не могли оставить своих подопечных недовоспитанными.

Если для надлежащего воспитания понадобится и сто лет, говорил, бывало, Юстин, значит, столько и будем над этим трудиться.

Убежден, что не нужно сравнивать время разных людей или говорить: тот прожил долго, а вот этот нет. Каждый прожил столько, сколько ему благопотребно для достижения жизненной цели. Ведомо всем, какая путаница наступает, едва лишь мы начинаем говорить о времени, возрасте и тому подобных материях. Тут же выясняется, что время у каждого свое, и оттого-то так трудно людям находить общий язык.

Вот почему не всякий знает свой возраст. Не редкость ведь семьи, где возраста не знает никто, хотя там представляют, допустим, кто старший в роде. Если же пребывают в неведении и относительно этого, то о возрасте договариваются. Время хорошо тем, что о нем всегда можно договориться.

В лето двадцатое правления мудрейшего Юстина он охотился на зайца. И не успел он поставить силки, как с небес упал огромный змей, и все ужаснулись. И был гром и стенание земли, люди же разбежались. И понял князь, что это был знак свыше, чтобы отвратить его от охоты на зайцев как занятия неблагочестивого. И с тех пор на охоту он больше не ездил.

В лето двадцать пятое правления благороднейшего Юстина на Остров прибыл эллинский философ Евсевий. Видя праведную жизнь князя, Евсевий изменил строй своих мыслей и принял крещение. Будучи человеком небедным, он дал князю 300 динариев на благоустройство Острова. Движим любовью к своему народу, все до последнего динария бессребреник Юстин без промедления потратил на благие дела, Евсевию же дал хартию с обещанием, что на том свете пожертвованные деньги вернутся тому сторицей.

Через год Евсевий скоропостижно скончался, и, когда его хоронили, в руки ему была вложена означенная хартия. Спустя несколько недель он явился во сне Юстину со словами: возьми свою хартию. И тогда раскопали могилу, и обрели Евсевия сидящим со свитком в руке. Когда же пытались взять этот свиток, то покойный не дал его никому, кроме князя. После того как Юстин хартию взял, Евсевий снова лег. И все прочли в ней написанное: я, Евсевий Философ, подтверждаю благоверному князю Юстину своеручной подписью, что получил долг сторицей. Узнав об этом удивительном событии, многие состоятельные люди давали деньги князю Юстину без боязни и, можно даже сказать, с радостью.

В лето двадцать шестое правления Юстина в кувшин с вином заползла змея и выпила всё вино. От этого она так распухла, что не смогла выползти. Когда же кувшин принесли премудрому Юстину, князь сказал змее с кроткой улыбкою:

Сначала отдай нам выпитое тобой вино, и только тогда сможешь выйти наружу.

Изрыгнув через какое-то время вино, змея освободилась. Находившиеся же при этом пали ниц и прославили великую мудрость князя.

В лето тридцатое правления Юстина случилось великое несчастье: сентябрьской ночью запылал княжеский Дворец. Его долго тушили, а когда наконец это удалось, то в княжеской спальне обнаружили два обугленных тела. Это были тела Юстина и Гликерии. Так сгорели два светоча благочестия, и спальня стала им усыпальницей.

Парфений

Не всё из того, что сказано Прокопием в хронике, следует считать ложью. Прокопий справедливо указывает, что у каждого человека время свое, да и оно может меняться в разные периоды его жизни. Прав он и в том, что каждому человеку долгота и ритм времени даются по потребности. Иной раз нужно больше времени, чтобы что-то понять или, наоборот, объяснить другим.

Да, у всех людей есть общее время, но оно – не более чем пунктирная линия, с которой соединяются личные времена каждого из нас. Потому некоторые живут двадцать лет, а некоторые двести. Или девятьсот. Их личное время – это реальность, а общее время – чистая условность. Желание сделать вид, что всё связано. Как-то даже неожиданно, что Прокопий это понимал.

Что до незаконного стремления Юстина и Гликерии править как можно дольше, то оно не отменяло правильности их подсчетов. Мы с Ксенией, словно чувствуя (она-то точно чувствовала), что наша жизнь несколько затянется, не торопились взрослеть.

В отличие от прочих хронистов, Прокопий старался держаться поближе к княжескому двору, объясняя это тем, что ему как историку необходимо получать информацию из первоисточника. Время от времени он даже показывал князю написанное, что, прямо скажем, трудно объяснить какой-то необходимостью.

Оправдываясь, Прокопий говорил, что делал это по велению сердца, не в силах скрыть своей любви к правящим особам. Впрочем, как показала тайная рукопись Прокопия, веление его сердца в течение дня могло меняться до неузнаваемости.

Да, была в Прокопии некая двойственность, ведь даже незнакомые с Истинной историей современники называли его человеком с двумя языками. Подобно большинству художественных высказываний, образ этот не считался с реальностью, ибо у историка не было, как известно, ни одного. Во внеязыковом отношении реальность была тоже не так проста, как это кажется на первый взгляд. Либерализм не был сильной стороной Средневековья, а опыт того же Прокопия говорит о том, что порой и одного языка было много.

Разумеется, столь радикальное отличие двух Прокопиевых версий истории производит неблагоприятное впечатление. Две истории должны вроде бы дополнять друг друга, но от их соединения объем истины не увеличивается, потому что ни та, ни другая не ставили своей задачей поиск истины. Это несколько отличается от того, к чему мы (имею в виду нас с Ксенией) привыкли в Средние века.

В ту далекую эпоху история была в большей степени историей, потому что смотрела на вещи менее предвзято. Современная же историческая мысль формируется обстоятельствами, далекими от описываемых событий. Она зависит от политической целесообразности, что превращает исторические сочинения в инструмент борьбы. Вот почему нынешний историк в том или ином смысле – участник событий, и взгляд его – это взгляд сбоку. Средневековый же историк смотрел сверху.

Прокопий Гугнивый сверху не смотрел и, следовательно, опередил свое время. Может быть, именно поэтому издателями Истории Острова было принято решение в приложении к главе о князе Юстине опубликовать также Истинную историю. Правильное решение.

Любопытно, что истинным в официальной истории сам Прокопий считает только рассказ о Ксении и обо мне. Поскольку пишет он о нас с симпатией, мне это, не скрою, приятно. В ту часть потустороннего мира, где он сейчас находится (здесь возможны варианты), посылаю ему свой искренний привет.