Текст книги "Крыша. Устная история рэкета"

Родился отец в Воронеже, но потом дед с бабушкой переехали в Тбилиси. Дед ведь был офицером, служил в железнодорожных войсках. Он воевал, был ранен. Была даже такая книга при советской власти выпущена – «Отважные». В ней и про него написано. А бабушка – армянка, зубной врач. У нас и сейчас много родственников в Батуми.

Отец окончил школу на Лиговке и там же познакомился с мамой. Она всегда смеялась, что писала за него сочинения.

С детства его любимый фильм – «Свадьба с приданым». Они с мамой ходили на него раз десять в кинотеатр «Север». Как в свое время народ бегал на Чапаева. Может, тогда ему запала фраза из фильма: «Карты, они не милиция, фамилии не называют».

Когда отца посадили первый раз – мать его ждала, и потом они расписались. В этом же 1967 году родилась и я. Больше у отца детей нет.

Он любил кофе и сигарету поутру, а сам не умел подойти к плите. Как-то ждал маму полдня, чтобы плиту включить. До 30 лет вообще не пил. С одного бокала вина ему становилось плохо. Ел мало. Но любую еду сразу же посыпал густо солью, даже не пробуя.

Всегда жил какой-то своей придуманной жизнью: гулял. Круговерть. Любимый ресторан – «Невский», где был Ольстер. Потом уже «Пулковская». Отец всегда одевался с иголочки. Говорил: «Я должен выглядеть». Шмоточником был еще тем! Всегда в костюмах.

Деньги не задерживались, да он о них и не думал. Знал, что должны откуда-то появиться. Всегда говорил мне: «Я в душе пацан».

Любимая его кабацкая песня: «Не сыпь мне соль на раны». Наверно, из-за первых строк: «Ну почему меня не лечит время». Любил армянскую: «Ов, Сирун-Сирун».

Спортом не занимался, но блестяще играл в настольный теннис. Хотя в карты больше играл и лучше.

Мама работала буфетчицей в гостинице «Киевская», поэтому мы никогда не голодали. Даже когда он сидел. Всегда компоты коробками.

Когда я поступала в первый мед на стоматологию, то в анкете писала: «Из семьи рабочих». Иначе кто бы меня взял.

Помню, ездили с мамой дважды к нему на свидание в Красноярский край. Поселок Горевой. Меня тогда огорошил вокзал. Как в революцию – все в ватниках, какие-то мешочники… Жуть!

Отец, кстати, был чрезвычайно сентиментален. У него в лагере был щенок, а когда крысы отгрызли ему лапку, отец плакал.

Я имел отношение к организованной преступности.

Фека вел жизнь босяцкую. В кармане всегда хрустело деньжищами, и мгновенно эти звуки таяли. Все из ресторанов пришло и туда же вернулось. Никогда он не давал платить за стол другому. Не говоря уже – платить за себя. С него хорошо писать книгу «Ленинград кабацкий». За его столом кого только не было – и торгаши, и варьете. Володя же в Грузии жил. Так что много наезжало с Сочи, с Поти, с Батуми. А те все на понятиях, пиковые, фартовые. Но язык – враг его. Он не подколоть не мог. Порой зло, не к месту, несправедливо. Значит, рядом драки. А как советский ресторан без драки? Как сегодня без гламура. Рука у Феки была тяжелая. Он однажды даже Гену Петрова на попу посадил, а Гена боксер неплохой был. Он часто был несправедлив в мелком, а по нему пытались лупить по-крупному. Взять хотя бы историю с его скандальной посадкой в 1980 году. Он мне сам рассказывал, как докопался в ресторане гостинцы «Астория» к девахе. Та ломанулась якобы к жениху – немцу. Тот оказался журналистом и пронырой. С неделю наблюдал за ним, собрал слухи, которые полгорода знало, и в «Шпигеле» забабахал статью: «Русская мафия под прикрытием полиции». Андропову на стол. Команда – закрыть. Шум, слава, красноярский лесоповал. Его мама, кстати, Марианна Багратовна, говорила: «Хочешь, чтобы узнал весь Ленинград, – скажи Володьке».

Братья

На излете 70-х на Галере появились трое боксеров – Александр, Борис и Сергей Васильевы. Братья родились в Вырице. В боксе они особых успехов не достигли и попали на Галеру, как и многие другие, в поисках заработка и возможности реализовать амбиции. Из них резко выделялся средний брат Сергей – он единственный обладал стратегическим мышлением и талантом предпринимателя. Сергей окончил в Вырице школу-десятилетку, до седьмого класса был отличником и считался лучшим в школе учеником. С 12 лет занимался боксом. После восьмого класса он начал прогуливать уроки и учиться стал много хуже, но еще в старших классах успел прославиться в школе тем, что писал стихи. В 1974 году его осудили на пять лет по непопулярному обвинению в изнасиловании. Жертве было 16 лет, и заявление она написала под нажимом родителей. Вероятно, история про изнасилование была преувеличением, но в СССР в подобных делах дотошно разбираться было не принято. В лагере Васильев научился играть в шахматы и даже стал чемпионом среди заключенных. В 1978-м на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР об амнистии его условно освободили. Так же условно он сразу же устроился сторожем в Вырицкую церковь.

На деле же Васильев в 22 года начал заниматься фарцовкой. Он снял квартиру в полуподвальном помещении во дворе дома 32/34 на Невском проспекте – в том самом месте, где находились катран Сельского и помещение отряда комсомольской оперативной дружины (ОКОД), призванной помогать правоохранительным органам бороться с мелкой спекуляцией в центре Ленинграда. Разумеется, дружинники знали о существовании Васильева и иногда даже его задерживали. Когда это случалось, то на вопрос «Где вы работаете?» он отвечал правду: «В Божьем храме».

Двое других братьев на Галере появлялись реже. Они чаще проводили время у чековых магазинов «Альбатрос» и «Внешпосылторг».

Центр не любил постоянства – с кем сегодня выгодней нажить денег, тот и друг на час. И у Васильева друзей среди дольщиков не было. Известно, тем не менее, что единственным в те времена человеком, с которым Васильев общался часто и с удовольствием, – это делец по прозвищу Боря Жид (не путать с одноименным вором). Через некоторое время после освобождения Васильев познакомился со знаменитым валютчиком Михаилом Дахьей – кстати, комсомольским дружинником в прошлом. «Они были абсолютно разными людьми, но обоими владела неудержимая страсть делать деньги. Дахья помог Васильеву встать на ноги, сколотить небольшой капитал. Сергей знал нескольких центровых мальчиков, которые скупали у иностранцев вещи, при возможности брали и валюту. Эту валюту они несли Васильеву, а тот Дахье»[3]3
  Леонид Милош, «Крах», статья газеты «Смена» за 1988 год.


[Закрыть]. Пока доходы Сергея Васильева значительно уступали тем суммам, которыми ворочал его более опытный, но временный партнер Дахья. Постепенно он стал задумываться о самостоятельной карьере.

Оказавшись на Невском к концу 70-х, Василев застал то время, когда там гулял Владимир Феоктистов. Он много наблюдал за его карточными играми и бесконечной гульбой в ресторанах, но сам за стол садиться не стал. Более того, поведение Феоктистова казалось Васильеву вычурным, его представления о жизни – чересчур романтическими, и он прекрасно понимал, что ничего, кроме временной громкой и бессмысленной славы и хлопот, такое поведение не сулит.

Я познакомился с Сергеем Васильевым в 1984 году, когда начал работать в отделе спецслужбы при ГУВД. Его неоднократно задерживали и все за фарцовку – по мелочи. Хотя он занимался валютой.

Как-то мы вязали одного валютчика. А когда вытаскивали его из машины, а он вылезать не собирался, и к тому же нескладно хамил, мол, мы все уволены, то довел нас. За что и получил по морде. Кстати, получил чуть-чуть и один раз, после чего и умолк. А надо было бы больше подкинуть.

В результате этот кекс написал заявление в прокуратуру, а следователь возбудил цельное дело. Фамилию этого красавца-мажора до сих пор помню – Костюковский. Он быстро нашел целую кучу свидетелей, из которых двое были центровые проститутки. Все «свидетели» подтвердили, как я его люто избивал. В общем, настроение у меня ухудшилось.

Буквально на следующий день после того, как меня вызвали на допрос, на площади Искусств меня окликнул Васильев. Дословно: «Что Пинкертон такой грустный?» Я ему рассказал.

– Если я решаю вопрос, то ты ведь меня больше на Невском не замечаешь? – предложил он.

Трудно было отказаться.

На следующее утро мне позвонил следователь. В трубке был слышен ор, дескать, я всех запугал, заявитель изуродованный ничего не хочет, а потерпевший кричит, что сам ударился, и «свидетели» память потеряли.

Потом я узнал, что Васильев подозвал к себе этого Костюковского и тихо так ему сказал, чтобы он пробежал от Галеры до улицы Якубовича, где находилась горпрокуратура, за время сопоставимое с рекордным по легкой атлетике. Пробежал и отрекся от претензий.

Кстати, это было справедливо.

Так что Васильев уже тогда вопросы решал.

Часть третья
Окраина

Другой город

Петербург простирается от Черной речки до Обводного канала, от Лавры до Коломны. С севера, юга и востока дореволюционный город окружен социалистическим Ленинградом.

Во многом старое ядро города и его периферия – разные, так и не слившиеся между собой города. Дело не в социальном составе и материальном благополучии.

Большинство тех, кто остался жить в центре, – обитатели коммуналок. В одной квартире, парадной, доме – Ноев ковчег. Тяжело пьющие, старые девы, научные сотрудники, матери-одиночки, семейные пары. Лестницы грязные, на потолках протечки. Однако аура центра делает его жителей бо́льшими горожанами, чем обитатели новостроек. Главный ресурс Ленинграда, его прошлое, – к их услугам. Рядом с Биржей, Петропавловкой и Зимним дворцом жизнь кажется не такой беспросветной. Музеи, иностранцы, пестрая публика Невского: уличный театр создает зрителя бойкого и искушенного. Центр – пруд с проточной водой. Рядом бывшие одноклассники, приятели по двору, соперники по футболу. Магазины, киношки, рюмочные, мороженицы: при всем небогатстве выбора он есть. В центре самые престижные школы и Дворец пионеров с многочисленными детскими кружками. В районах новостроек – совсем по-другому.

Генплан

При Хрущеве пятиэтажками начали застраивать Купчино, Автово, Дачное, Гражданку, Полюстрово, Охту. В 70-е годы появились дома-корабли, в 80-е – дома 137-й серии. Советское градостроительство от западноевропейского ничем в принципе не отличалось: главная социальная задача – как можно быстрее обеспечить каждую семью собственной квартирой. Решение – промышленное домостроение, типовые дома и кварталы. Разница с Европой была в том, что в Ленинграде существовал один монопольный застройщик – Главленинградстрой, а у него плановый показатель – количество квадратных метров жилой площади в год. Градостроительные планы, вообще говоря, предусматривали строительство в каждом квартале детсадов, школ, магазинов, клубов, спортивных площадок. В каждом микрорайоне должен был быть кинотеатр и культурный центр, в каждом районе – станция метро, стадион, плавательный бассейн, театр. Но при ограниченных ресурсах план можно было выполнить, только пренебрегая деталями, то есть с минимальной инфраструктурой. Основная недоработка – транспорт. Почти все предусмотренные планом новые мосты через рукава Невской дельты, пешеходные и автомобильные туннели, эстакады над железными дорогами были построены на десятилетия позже запланированных сроков или до сих пор остаются на бумаге. Без метро долгое время были Старая и Новая деревни, Комендантский аэродром, огромный кусок Выборгской стороны, Веселый поселок, Ржевка-Пороховые, район проспекта Просвещения.

Разрезанный реками и железнодорожными полосами отчуждения, Петербург образовал несколько плохо связанных между собой огромных частей. Новые районы оказались своеобразными выселками. Транспортные коммуникации позволяли съездить «в город» без запредельного напряжения раз в сутки (как правило – на работу и обратно). Внутри огромных спальных поселений размером с Ярославль не было театров, домов культуры, парков; кинотеатр в лучшем случае один. Днем, когда работающее население уезжало в центр, а школьники и пэтэушники учились, новостройки превращались в пустыню. Вечером из переполненных автобусов и трамваев выкарабкивались измочаленные взрослые. Идти некуда: твой мир – малогабаритная квартира. Выход в театр или в гости – важное событие. Про такси именно тогда писал Владимир Высоцкий: «В Ленинграде– городе, как везде – такси, – но не остановите – даже не проси!»

При ограниченных возможностях досуга, люди в основном занимались тем, что пили – на траве пустырей, подстелив газетку, в парадных, на скамейках редких скверов. У универсамов «соображали на троих», стояли в очередь с бидонами в немногочисленные, потому образующие своеобразные доминанты пивные ларьки. Главная районная достопримечательность – заплеванный и опасный пивной бар. Туда было не попасть.

Для большинства подростков из местных школ и ПТУ и героев нашей книги новостройки – родина.

Гопники

Большая часть ленинградских подростков – из рабочих семей. Только единицы из них получали высшее образование. В Ленинграде не хватало рабочих рук для растущей оборонной промышленности, транспорта. Возможность привлечения «лимиты» практически исчерпалась: деревня уже была высосана городами. Поэтому Григорий Романов и Смольный всеми силами старались привлечь в промышленность местных уроженцев. Множилась система ПТУ, выросшая из ремесленных училищ.

После школы-восьмилетки часть детей перебирались в эти заведения, по нравам сравнимые со знаменитой бурсой Николая Помяловского. Девочки по их окончании становились кассиршами и продавщицами в универсамах, санитарками в больницах, кладовщицами и нормировщицами на заводах. Мальчики, отслужив в армии, вливались в ряды пролетариата.

Среди ПТУ были совсем дикие и неуправляемые, классические школы-гетто. Туда поступали самые отчаянные ученики, множество из которых состояло на учете в детских комнатах милиции. Оттуда увольнялись сколько-нибудь профессиональные педагоги. Их ученики нюхали клей, пили политуру, лапали девок и срывали шапки с прохожих. Учащихся ПТУ с городских окраин называли гопниками. Они собирались большими компаниями. У них были свои заводилы, они дрались с чужими и отличали друг друга по «лычке», специальному значку учебного заведения на рукаве: треугольнику, квадратику или звездочке. Время от времени гопники, одетые в ватники, подпоясанные солдатскими ремнями, совершали налеты на центр города, отнимая у своих более благополучных сверстников «предметы роскоши» – шариковые ручки, кассетные магнитофоны, шапочки с надписью «Адидас», ну и, конечно, мелочь.

Явление это стало столь заметно, что Майк Науменко посвятил ему песню:

«Кто это идет, сметая все на своем пути… Кто не может связать двух слов, не ввязав между ними „бля“?.. Их называют „гопники“… Имя им – легион».

Именно гопники станут первыми жертвами будущих участников организованных преступных групп.

Я имел отношение к организованной преступности. Прозвище Вэн, работал с борцами.

Я родился в коммуналке. И жил там. Сначала в новостройках – на проспекте Металлистов. Малоутешительное зрелище. Колбаса твердого копчения у меня ассоциировалась с Новым годом. У родичей постоянно не хватало денег, к тому же отец пил. Я помню, как он замахивался на мать отверткой, а мы с братом прятались под диваном. Уже тогда я знал, что такое улица, потому что в коммуналке негде и нечего делать. Поэтому ты уходишь. А куда? Во двор. А там десятки таких же, у кого бати с «отвертками». Дворы большие, а было тесно. Я дрался с младших классов, меня еще из октябрят исключили. Потом меня в пионеры приняли, а потом выгнали. Мы опрокинули портрет Черненко. Правда, никакой политики: нам все по барабану было, что Черненко, что Ленин. А они с меня галстук на линейке сорвали. На Галеру набегали чего-нибудь отобрать, тратили на водку. Мы же не знали, что мы зверее. Иначе бы все поотбирали. А я еще в первом классе попал в милицию за то, что около гостиницы «Москва» якобы приставал к иностранцам. Но я не спекулянт, чтобы приставать. Я думал, как фирмача нахлобучить, но не мог – был маленький.

Мы уже вовсю прогуливали уроки. Дрались двор на двор. Вадику, моему корешу, как-то в драке ножом брюхо распороли, другому приятелю глаз строгим ошейником выбили, третьему в щеку – и минус щека. Ничего. Тогда это считалось нормой.

С нами учились не только шпанские рожи, но и сынки музыкантов. Они тоже драться пытались, но родители их уберегли. Помните строчку Высоцкого: «Как школьнику драться с отборной шпаной»?

Вскоре мать развелась и я переехал в центр – на Моховую. Но, разумеется, снова в коммуналку. Двор новостроек отличался от дворов в центре. В новостройках дворы огромные и внутри есть скамейки, качели. Так что там собирались и дружили и враждовали двор на двор. А в центре – проходняки и колодцы, так что кучковались в садиках десятками дворов вместе. И уже выступали улицами. Ну сидели по бомбоубежищам. Нашего возраста парней порой забирали для перевоспитания в приемник-распределитель для несовершеннолетних на «Елизаровской», и они оттуда уже возвращались с «понятиями». И становились как бы судимыми, а значит, более опытными.

Спорт

Для мальчиков и девочек из простых советских семей без связей единственным массовым и относительно доступным социальным лифтом был спорт, причем очень быстрым. Простой паренек мог к двадцати годам оказаться в турне на Западе, о нем могли писать газеты. Не было в СССР другой возможности так стремительно стать небожителем, маленьким Гагариным. Высшей целью советского спортсмена был пьедестал за рубежом и звуки гимна. О нем мечтало большинство советских детей.

В системе советского спорта были задействованы не единицы, которые потом становились чемпионами, а тысячи детей и подростков. Практически спорт и физкультура взаимопроникали друг в друга. В каждом районе города существовали спортивные школы. В них бесплатно с семи лет тренировали по десяткам спортивных дисциплин. Уже со средних классов школы отметки спортсменам ставили за результаты в единоборствах, а не за домашнее задание. Можно было не знать, на каком этаже находится кабинет физики, но опоздание на тренировку казалось немыслимым проступком.

Для родителей, в свою очередь, спорт был гарантией присмотра за их чадом. Для учащихся спортивных школ создали множество бесплатных летних лагерей. Понимая, что в школе ребята мало чему научились, их запихивали в вузы через спорткомитеты, даже тех, кто явно не мог играть за сборные страны. Каждый вуз обязательно имел спортивные команды. При каждом крупном предприятии строили стадионы. Если спортсмен самоотверженно отстаивал честь института или предприятия, ему шли на уступки в учебе и на производстве.

Воспитание характеров в спортивной школе в корне отличалось от родительского и школьного. Любимым тренерским внушением были слова: «В спорте нет такого слова – „не могу“, в спорте нет такого слова „больно“, в спорте есть одно слово – „надо“». В отсутствие спортивного инвентаря в летних лагерях, для занятий приспосабливали рваные автомобильные покрышки и ведра с песком. Вопреки выверенным научным теориям и методикам, тренеры на лету придумывали упражнения, не требующие специального снаряжения, как, например, подъем прыжками на одной ноге вверх по эскалатору метрополитена, который движется вниз. Одновременно с этим спортсменов старались воспитывать в духе рыцарства. Их учили тому, что нужно защитить девушку, если к ней пристает хам, что в общественном транспорте нужно стоять, даже если вагон пустой. Естественно, они презирали любого, кто зарабатывал на спекуляции и уж тем более воровал. И, конечно, они привыкли отстаивать свои убеждения, если надо – то и кулаками.

Государство подкармливало своих легионеров. Для них существовали специальные повышенные стипендии, им выдавались талоны на дополнительное питание, их одевали в дефицитные шерстяные костюмы, а большинство просто подвешивали на хорошо оплачиваемых должностях. Не говоря уже о статусе. Чемпионы становились звездами, народными любимцами.

Несмотря на значительные бонусы по отношению к достатку простого совслужащего, уже к концу 70-х спортсмены все же поняли – работники торговли «зарабатывают» несоизмеримо больше. Единственное что могло бы компенсировать эту несправедливость – это социальный статус и то уважение, которое советское общество отдавало героям силы. Однако времена, когда миллионы искренне переживали за победы советских сборных, прошли. К тому же век спортсмена короток, а профессии он так и не приобретал. А к двадцати пяти годам государство с ним рассчитывалось: диплом о высшем образовании есть, все – в добрый путь.

Но пойти в НИИ и на производство для них было так же противоестественно, как скрипачу – на разгрузку вагонов. В официанты подались единицы. Во-первых, профессия казалась зазорной, во-вторых, в официанты брали лишь по серьезной протекции. Но официальная советская карьерная лестница ничего лучше им предложить не могла. Зато к концу 70-х они пригодились торговым работникам, у которых оказался избыток «левых» денег.