Текст книги "Роковой романтизм. Эпоха демонов"

Когда он, наконец, садится за обед на короткую четверть часа, он успевает дать указания гофмаршалу, прочесть срочные депеши или послушать выдержки из прессы. После кофе он возвращается в кабинет, оставляя Жозефине заботу о гостях, и вновь принимается за диктовку или чтение. Улегшись в 10 часов, он поднимается среди ночи, читает докладные, а главное – изучает в деталях армейские дела, откладывая в своей памяти передвижение полков, этапы трудного марша, число батарей, следит за ежедневным состоянием казны и финансов. Часто будит секретаря, и диктовки возобновляются… (Бен Вейдер, «Блистательный Бонапарт»).

Вот почему все, кто приближался к Наполеону, должны были отказаться от собственной воли и превратиться в простое оружие управления. «Этот ужасный человек, – говаривал часто Декре, – поработил всех нас, он крепко держит в своей руке все наши стремления, а эта рука попеременно бывает то бархатной, то стальной и никогда нельзя заранее знать, какою она будет в данный день, так же как невозможно было ускользнуть от нее – она никогда не выпускала того, что ей удавалось захватить».

Паразитировать на других ради своих корыстных целей – вот, что является главным для подобных людей романтического склада. Именно по этой причине романтической личности свойственен не просто эгоизм, а эгоцентризм.

Желание не оказаться на периферии политической борьбы, не быть забытым в далекой африканской провинции заставили будущего императора предать свою армию и бежать из Египта. Бегство из Египта и оставление своей армии – это, бесспорно, говорило о необычайном эгоцентризме Бонапарта. Получив известия о поражениях французских войск, о потере Италии, об анархии и недовольстве внутри страны, Наполеон из этой печальной картины сделал вывод, что Директория не может удержаться. Для него настал шанс самому взять власть или, как он сам выражался, «поднять корону из грязи», или еще одно его меткое выражение: «груша созрела» – ее надо сорвать. Для романтиков Наполеон станет живым воплощением романтической воли, воли возвышенной личности, которая по своему желанию, исходя исключительно из собственного волюнтаризма, способна изменить мир и ход истории. Романтическая эстетика именно в поступках Наполеона увидит реальное воплощение их самых странных фантазий. Бесспорно, когда Наполеон высадился во Франции, он не знал, как к нему отнесутся, и пока лионцы не оказали ему восторженного приема, можно было сомневаться в том, что явится наградой его отваги: трон или эшафот. Как только стало известно, что он возвратился, Директория отдала Фуше, тогда министру полиции, приказ о его аресте. Прославленный предатель ответил: «Не такой он человек, чтобы дать себя арестовать, и не я буду тем человеком, который его арестует». Сейчас модно говорить о харизме того или иного политического лидера. Так вот, харизма Наполеона, судя по этой фразе его врага, буквально зашкаливала, а то, что восторженная публика готова была ему простить и откровенное предательство, и жестокость, и убийство своих больных и раненых, – все это говорит лишь о том, что романтическое мышление, как ядовитый газ, уже насквозь пропитало сознание современников, что явный государственный преступник стал в один момент героем и всеобщим любимцем. Все были готовы жить по закону «диалектики добра и зла», закону, который обладал особым очарованием для людей, читавших роман Казота «Влюбленный дьявол». И если Романтизм – это действительно грандиозный, космический бунт против основ христианского мироздания, то Наполеон не случайно ассоциировался аристократическим обществом, для которого он представлял смертельную угрозу, с антихристом. С 1804 по 1815 год он убил 1 700 000 французов, рожденных в пределах старой Франции, к ним следует прибавить приблизительно два миллиона людей, рожденных вне Франции и убитых, благодаря ему, либо в качестве его союзников, либо в качестве врагов.

Он провел на Святой Елене шесть томительных лет. Диктовал воспоминания, обдумывал свою жизнь… Однажды английская девочка, дочь служившего на острове офицера, сказала ему: «В газетах вас называют людоедом…» Бонапарт беззаботно рассмеялся, шутливо растопырил руки – вот, мол, я сейчас тебя съем… Артист, для которого страдания и смерти миллионов были лишь потехой и ничем более. Он решительно не понимал, о чем идет речь, и совесть его никогда не терзала из-за того, что он стал причиной стольких бед. «Я видел ваших солдат, – сказал ему Меттерних, – ведь все это дети. Что вы станете делать, когда вся эта армия юношей поставленных вами под ружье, исчезнет?» При этих словах, угодивших ему прямо в сердце, Наполеон побледнел, его лицо перекосилось от бешенства и, обезумев от нанесенной ему раны, он невольно сделал ложный шаг и выдал себя, горячо возразив Меттерниху: «Вы не солдат и не можете понять, что происходит в душе солдата. Я вырос на поле брани, а такой человек, как я, ни во что не ставит миллион человеческих жизней».

Впрочем, у Наполеона по-прежнему оставалось немало поклонников, так что после его смерти по Европе даже прокатилась волна самоубийств. Совершенно равнодушной к его судьбе осталась, кажется, только его вторая супруга Мария Луиза. Она решительно отказалась от завещанного ей заспиртованного мужниного сердца. Завещание Наполеона было выдержано в обычном для него величественном стиле: деньги – слугам, шпаги и ордена – сыну, сердце – жене, будто он не знал, что жена давно утешилась в объятиях австрийского офицера, родила незаконнорожденного ребенка и вообще только и ждет, чтобы овдоветь и освободиться от него. Тогда вместо сердца Марии Луизе послали посмертную маску человека, благодаря которому она вошла в историю. Позже кто-то видел, как ее дети катают эту маску по полу за веревочку, как игрушечную карету.

Для романтиков Наполеон был интересен еще и потому, что его жизненный путь напоминал слепую игру роковых сил. Так, он победил в артиллерийской дуэли, повел людей на штурм Тулона – и неприступная крепость пала, продемонстрировав при этом полное бесстрашие: во время штурма перед ним разорвалось ядро и засыпало Бонапарте песком. Герой Тулона в это время писал депешу в Париж. Как ни в чем не бывало, Наполеон лишь произнес: «Вот и хорошо – бумагу даже промокать не надо». Но посмотрите, сколько в этой фразе рисовки? Такое произносят только на публику. Артист во всем и даже смертельную опасность он использует для создания определенного героического образа. И такие жесты эпоха любила. В это время вместо привычной промокашки использовали песок, чтобы чернила быстрей засохли. Очень прозаическая основа этого жеста, но Наполеон прекрасно понимает, что на него обращены взоры его солдат, что от него, как в театре, ждут какой-нибудь завершающей фразы. Можно сказать, что эпоха романтизма – это очень театральная эпоха во всех отношениях. И если в театр попадают далеко не все, то толпа на улице жадно прислушивается к красивым и выразительным фразам героев. Эта эпоха не признает незаметного христианского героизма жертвенности, она ориентирована на аффект, на эстетическое выражение крайних эмоций. И вот награда. Наполеон оправдал ожидания и с блеском справился со своей ролью спасителя и один из современников так выражает свои эмоции. «У меня слов не хватает, чтобы изобразить тебе заслугу Бонапарта: у него знаний столь же много, как и ума, и слишком много характера, и это еще даст тебе слабое понятие о хороших качествах этого редкого офицера», – писал генерал Дютиль в Париж, в военное министерство, и с жаром рекомендовал министру сохранить Бонапарта для блага республики. Огромная роль Бонапарта отмечалась и в расположении орудий, и в искусном ведении осады и канонады. Но только профессиональных заслуг артиллериста не хватало. Нужен был сильный театральный эффект, поэтому Наполеон сам шел впереди штурмующей колонны и был ранен. И Франция буквально аплодировала ему стоя. Театр! Театр во всем!

Наполеон дал на своем веку около 60 больших и малых сражений (количественно несравненно больше, чем в совокупности дали Александр Македонский, Ганнибал, Цезарь и Суворов), и в этих битвах участвовали гораздо бо́льшие людские массы, чем в войнах его предшественников по военному искусству. Накануне битвы Наполеон испытывал всегда особый прилив душевных сил, как музыкант перед большим выступлением. Так, накануне Аустерлицкого сражения двое суток Наполеон то на коне, то пешком, то издали, то вблизи, то ложась на землю, то осматривая всю местность с какой-либо высоты, исследовал поле будущей битвы. Современники отмечали, что он буквально нюхал землю, словно ощущая, как она скоро пропитается кровью. Вечерние часы он любил проводить среди солдат: присаживался у костров, обменивался с солдатами шутками, узнавал старых друзей-ветеранов. Так дирижер проверяет, все ли готово к грандиозному концерту и не подведет ли его самый последний флейтист завтра во время премьеры. Все контролировать, манипулировать людьми, создавать нужное впечатление у тех, кто завтра превратится в пушечное мясо – вот главная цель, вот ведущая установка в поведении. «У меня одна лишь страсть, одна любовница – Франция, – писал Наполеон, – я сплю с ней, она никогда мне не изменяет, она отдает мне свою кровь и свои сокровища; если мне нужно 500 тысяч человек, она мне их дает». Корпусу армии, отправляющемуся в атаку, он сказал: «Солдаты, мне нужна ваша жизнь, и вы обязаны отдать мне ее». А генералу Дорсенну и гвардейским гренадерам заявил: «Говорят, что вы ропщете, что вы хотите вернуться в Париж к вашим любовницам; но не самообольщайтесь, я продержу вас под ружьем до восьмидесяти лет, вы родились на бивуаке, тут вы и умрете».

На сабле Наполеона сделана надпись «G1. Bonaparte. Armée D’Italie», на пряжке ремня имеется монограмма «BLP» – переплетение начальных букв фамилий Наполеона Бонапарта и его жены Ла Пажери (девичья фамилия Жозефины Богарне, первой супруги Наполеона). Сам Антуан-Жан Гро сопровождал Наполеона на протяжении всей итальянской кампании и также принимал участие в этом сражении, поэтому картина написана по личным впечатлениям художника.

Английский поэт Джордж Гордон Байрон во многом определил моду на Наполеона в романтической литературе. Об этом свидетельствует его так называемый наполеоновский цикл. Стихотворения этого цикла создавались в основном в период 1814–1816 гг.: «Ода к Наполеону», «На бегство Наполеона с острова Эльба», «Звезда Почетного легиона», «Прощание Наполеона», многие стихотворения имеют добавление: «С французского». Это связано с тем, что стихотворения могли поместить в журналах как переводы, так как малейшее сочувствие Наполеону или напоминание о славе расценивалось как недозволенное. Байрона вполне могли обвинить в государственной измене. Сначала Байрон восхищается Наполеоном. Правда, во время путешествия по Испании при написании «Чайльд-Гарольда» поэт осудил захватническую политику Наполеона. Однако он для него по-прежнему – романтический герой. Поражение Наполеона при Лейпциге подорвало веру Байрона в талант наполеона-полководца. В течение следующего года поэт радовался победам Наполеона, не верил в возможность его падения, поэтому был потрясен первым отречением. Затем Ватерлоо и второе отречение стали для Байрона ударом. Он задумался над судьбой недавнего властителя Европы.

В целом наполеоновский цикл звучит скорбно. Байрона интересует проблема трагической несовместимости заслуг и преступлений Бонапарта. В стихотворении «Прощание с Наполеоном» отмечается, что он вписал в историю Франции «самые блестящие и самые черные страницы». Он покрыл французское оружие такой славой, что содрогнулись все враги свободолюбия. На поле Ватерлоо Наполеон сразил себя сам, так как превратился из защитника, героя в тирана и царя. По мнению Байрона, честолюбие превратило Бонапарта из защитника свободы в деспота. Далее поэт размышляет: могло ли быть иначе? Или же в его положении необузданное тщеславие, честолюбие – неизбежное зло? Так возникает проблема сильной личности, которая стремится к власти, достигает ее, а затем разочаровывает тех, кто в нее поверил. Над этой проблемой будет размышлять В. Скотт в «Жизни Наполеона Бонапарта» (1827). Байрон и В. Скотт близки в понимании трагедии вождей, руководителей, в появлении которых заинтересованы. Народы. Даже самые талантливые из них подвластны некоему року, который приводит их к ошибкам и гибели.

В Швейцарии, уже в изгнании, Байрон находит художественный образ для решения темы сильной личности. Аллегорический образ подсказал ему швейцарский пейзаж. Великий, одаренный человек поднимается над другими людьми примерно так, как смельчак восходит на горную вершину. Достигнув вершины, он видит, что она окутана облаками и туманами. Тот, кто стоит выше других людей или подчиняет их себе, теряет с ними связь. Он будет сверху взирать на ненависть тех, кого оставил внизу. Ему светит солнце славы, земля и океан стелются у его ног, а кругом – ледники и ветры, он не защищен от стужи. Его награда на этих высях. Вывод, к которому приходит поэт, печальный. По Байрону, удел сильной личности, гениальных властолюбцев – высокомерное одиночество.

В середине XIX века Жюль Мишле дал следующую формулу польского культа Наполеона: «Vainqueur, c’était pour eux un grand homme; vaincu et captif, un héros; mort, ils en ont fait un messie» («Победитель, он был для них великим человеком; побежденный и плененный, стал героем; из мертвого они сделали мессию»). В польской литературе романтическое воплощение Наполеона оказалось решающим для дальнейшего бытования традиции. Образ Наполеона создавался в меру национальных надежд и ожиданий польского романтизма. Наполеон здесь трактуется как вселенский герой, человек будущей Европы, которую он не сумел создать, но которую предчувствовал и провозглашал. Дембовский чрезвычайно высоко оценивал его роль: «На Польшу Наполеон имел решающее влияние. (…) Только послушай зимней порой старого служаку, что он порасскажет об императоре! Посмотри, как у него заблестят глаза и как застывшее в строгости и унынии лицо расцветет дрожью вдохновения. Послушай, как люди тех времен говорят об этой эпохе великих дел (…), и узнаешь, какие токи заиграли в сердце народа, когда французский орел распростерся над Польшей. Это не была жизнь в полном смысле (…). Это была тень жизни (…), но и эта прелюдия прогремела [как] удар молнии, который уже должен был обрушиться на старое общество». Мицкевич в своей поэме «Пан Тадеуш» выводит романтический образ Императора. Наполеон является одним из героев романа «Мария Валевская» польского писателя М. Брандыса. Событиям, связанным с Наполеоновскими войнами, посвящен и такой роман классика польской литературы Стефана Жеромского, как «Пепел», по которому Анджей Вайда снял в дальнейшем прекрасный фильм. В этом романе подробно описано, как на стороне Франции сражаются польские легионы: поляки надеются, что Франция поможет их родине вновь обрести независимость. В Париже Гинтулт, герой романа, встречает многих знаменитых поляков, в том числе генерала Домбровского и князя Сулковского, адъютанта Наполеона. Выясняется, что наполеоновская армия вместо освобождения Польши планирует поход в Египет. Это такой своеобразный вариант польского романа-эпопеи, наподобие «Войны и мира».

Не менее ярко образ Наполеона дал знать о себе и в Германии. Именно романтики с их мистическими интуициями в отношении энергий, с одной стороны, «черных бездн», а с другой – горних высот программным образом обозначают проблему человеческой индивидуальности. Человек распознается романтиками как «поле судьбы», на котором разыгрывается «война миров» – битва Света и Тьмы. В особенной степени это касается великих людей, возводимых романтизмом в художественную значимость легенды. Такой легендой был для немецких романтиков и Наполеон. Для многих из них, влюбленных в идеал романтической свободы и поэтому восторженно воспринявших Великую французскую революцию, император стал ее персонификацией. Затем наступает стремительное «остывание иллюзий», вызванное откровенно захватническим характером Наполеоновских войн. Однако легенда сохраняется в усиливающемся противоречии: от «мирового духа на белом коне», которого увидел в Наполеоне молодой Гегель, до «символа общественной противоестественности» в оценке Генриха фон Клейста. Наиболее отчетливо основание и логику положительных оценок Наполеона отразил Г. В. Ф. Гегель, для которого исторический процесс есть не то, что осознанно и ответственно определяется человечеством, а то, что обусловлено движением Мирового духа, абсолютного по своей непостижимой природе. История есть, по Гегелю, производное от абсолютного духа, этого великого анонимного дирижера, управляющего «репетициями оркестра», то есть разными историческими эпохами человечества. Нередко этот Мировой дух превращает историю в «суд над миром», выбирая в качестве исторических судей тех, кто им наиболее глубоко проникся. К ним философ относит и Наполеона, который в реальной истории чуть не погубил молодого Гегеля, когда в 1806 году тот в страшной спешке бежал из горящей Йены, куда вступала французская армия. Вера в справедливость дела Мирового духа, однако, не остудила восхищение Гегеля Наполеоном, воплощавшим в его глазах этот дух и ставшим его Мировой душой. Он писал о Наполеоне: «Это поистине чудесное ощущение – видеть такого индивидуума, который, сидя на коне, обрушивается на мир и овладевает им…» А затем, будто не в силах сдержать себя, Гегель восклицает: «Я видел ее, видел, как она пришпоривает коня, видел Мировую душу!»

Глубокую оценку личности Наполеона дал и Гёте, который лично встречался с императором. Гёте уточняет, как он понимает гениальность Наполеона, связывая ее с нахождением «великого человека» в поле «демонической» игры. В заметках Эккермана от 6 декабря 1829 года читаем: «Засим мы еще долго беседовали о «Фаусте», о его композиции и тому подобном. Гёте долгое время молчал, погруженный в размышления, и наконец сказал следующее: «Когда человек стар, он думает о земных делах иначе, чем думал в молодые годы. Так я не могу отделаться от мысли, что демоны, желая подразнить и подурачить человечество, время от времени позволяют возникнуть отдельным личностям, столь обольстительным и столь великим, что каждый хочет им уподобиться, однако возвыситься до них не в состоянии. Ведь и Наполеон недосягаем». Гёте с его великой интуицией универсального гения в своем размышлении о Наполеоне доходит до мистической границы прозрения исторической значимости манипуляций человечества со стороны тех «темных иерархий», которые именуются им «демонами». Именно эти «демонические силы», согласно парадоксальному предположению Гёте, «позволяют возникнуть» таким личностям, как Наполеон, с тем чтобы они могли «подурачить человечество». Поражает то, что Гёте приписывает этим «демоническим личностям» величие духа! Это величие есть не что иное, как «величие зла», хотя Гёте напрямую и не говорит об этом. Но идея его «Фауста» оказывается адекватной странному доверию веймарского старца к особой миссии этого исторического демонизма, который «часть силы той, что без числа / Творит добро, всему желая зла». Размышляя об униженном положении Наполеона в заточении после его поражения, 10 февраля 1830 года Гёте говорит: «Даже за душу берет, когда подумаешь: царь царей унижен до того, что ему приходится носить перелицованный мундир. Но если вспомнить, что этот человек растоптал счастье и жизнь миллионов людей, то видишь, что судьба отнеслась к нему еще достаточно милостиво, и Немезида, приняв во внимание величие героя, решила обойтись с ним не без известной галантности. Наполеон явил нам пример, сколь опасно подняться в сферу абсолютного и все принести в жертву осуществлению своей идеи». Это суждение Гёте подчеркивает, с одной стороны, величие зла в Наполеоне, который «растоптал счастье и жизнь миллионов людей», а с другой – всю историческую эффективность идей, связанных с тайной демонических глубин зла, претендующего на абсолютность, то есть полную независимость от того, что всегда связывалось с «кодами добра»: совести, милосердия, сострадания, человечности. Наполеон находится вне этой мерности, и в восхищении им Гёте, проявляя фаустовский дух, восторгается величием абсолютного демонизма, в котором усматривает необходимую логику индивидуального и исторического развития, основанную на дуализме природного мироустройства. Высокая оценка Наполеона объясняется именно этой верой Гёте в мудрость природной необходимости, которой служат личности, подобные Наполеону. Но если Немезида и была не столь сурова к падшему императору при жизни, то напомним, что дети Наполеона играли с его посмертной маской, привязав к ней веревочку. Согласитесь, образ возникает жутковатый, ибо дьявол всегда обманщик и обманет любого, а договор с ним всегда окажется фикцией.

Одним из создателей романтического мифа о Наполеона, так называемой «наполеоновской легенды» во Франции стал Беранже. Стендаль, который служил интендантом в армии Наполеона, составил жизнеописание Наполеона, а в начале неоконченной книги «Воспоминания о Наполеоне» (1837) отмечал: «Я испытываю нечто вроде благоговения, начиная писать первую фразу истории Наполеона». Образ императора присутствует и в главном произведении классика французской литературы, в романе «Красное и черное». Жюльен Сорель, главный герой этого произведения, именно Наполеона воспринимает как идеал, в соответствии с которым он и выстраивает свою собственную судьбу. Сам образ полководца, который совершил головокружительную карьеру, манил юношу возможностью выбиться в люди за счет своих талантов. Его мечты подогревались рассказами старого полкового врача об итальянских походах под предводительством Наполеона. На протяжении многих лет Жюльен повторял себе, что Бонапарт, никому не известный бедный поручик, сделался властелином мира с помощью своей шпаги. Значит, надежда есть и у него. Рассуждая так, он верил в свою счастливую звезду. И даже когда отказался от карьеры военного, это было открытие, навеянное образом и примером Наполеона. Он открыл для себя, что мир изменился, что теперь не военная победа в моде, а служба священника. Так он изменил свой выбор, но не изменил честолюбивых намерений, связанных с карьерой. Наполеон, его пример вдохновлял Жюльена преодолевать все препятствия на пути к славе. Он чувствует, что у него есть все для победы: он упорный, умный, целеустремленный, образованный. Но его время оставалось позади. Сорель живет в другую эпоху, и эпоха Реставрации уже не нуждается в выдающихся личностях из народа. Во времена Наполеона он еще мог надеяться на карьеру, но сейчас он должен измениться, приспособиться или погибнуть. Другой роман писателя, «Пармская обитель», рассказывает нам о судьбе итальянца Фабрицио дель Донго, который очень близок Жюльену Сорелю. Он и начинает, как Жюльен – тот повсюду носит с собой портрет Наполеона, которому поклоняется, словно божеству. Фабрицио, почти еще мальчишкой, тайно убегает во Францию, прослышав, что Наполеон вырвался из своего заточения на Эльбе и идет маршем на Париж. Конечно же, Фабрицио буквально молится на императора и жаждет вкусить славы на поле брани. И вот тут тогдашнего читателя – да и сегодняшнего тоже – подстерегает почти в буквальном смысле этого слова бомба замедленного действия. Фабрицио попадает в самую кульминацию последней военной эпопеи Наполеона – в сражение при Ватерлоо. Но как странно показано это сражение! Здесь нет никакого воодушевления, никакого геройства, никаких знамен, фанфар и подвигов. Здесь царит всеобщая неразбериха и какая-то мелочная суетливость, царит случайная смерть и грязь, солдаты императора крадут друг у друга лошадей, чтобы сподручней было поскорей удрать из этой страшной мешанины, – повсюду хаос, разброд, непонятно для чего происходящий. И наш герой, чье сердце рвалось к славе и горело как факел, мечется по полю сражения, вечно попадает то в трагикомические, то просто в комические ситуации, никому он тут не нужен, у всех он мешается под ногами; и сам он уже перестает понимать, как и зачем он сюда попал, и выручает его из этой передряги разбитная маркитантка, снабдившая его чужими документами и посоветовавшая поскорее убираться восвояси, что он, в конце концов, и делает. Нам, читателям XX в., знающим батальные описания и Толстого, и многих новейших авторов, все это, может быть, не так удивительно. К тому же мы понимаем, что Стендаль здесь исторически очень точно описал и последний поход Наполеона, и психологически столь же достоверно изобразил метание желторотого юнца по полю сражения. Конечно же, Стендаль по-своему развенчивает культ Наполеона, уже с точки зрения взрослого, умудренного историческим опытом человека. Но вот для тогдашнего читателя все здесь было ново: и такое развенчание Наполеона, и такая насмешка над романтическим героем, и просто такое заостренно-прозаическое, почти комедийное изображение войны. В противоположность Стендалю вдохновенно отзывается о Наполеоне романтик Альфред де Мюссе в своем произведении «Исповедь сына века», которое оказало немалое влияние на «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова.

Александр Дюма создал собственный вариант жизнеописания императора. Французский писатель Макс Галло посвятил ему свой одноименный роман, на основе которого был снят самый дорогой в истории европейский мини-сериал. Также образ Наполеона нашел отражение в творчестве Андре Моруа – «Наполеон. Жизнеописание». Не стоит обходить вниманием и книгу Лас Каза «Записки узника Святой Елены».

Наполеон появляется в романе «Отверженные» Виктора Гюго: священник Мириэль становится епископом благодаря встрече с императором. Также Наполеон много раз упоминается в последующих главах романа, в том числе при описании битвы при Ватерлоо.

Анатоль Франс упоминает Наполеона в романе «Преступление Сильвестра Бонара»: в наполеоновской армии воевал Виктор Аристид Мальдан, дядя главного героя, а отец Сильвестра Бонара долго работал в наполеоновском правительстве. Именно на почве отношения к Наполеону в семье Бонара и в семье его возлюбленной Клементины их отношения оказываются обречены. Тематику образа Наполеона первым поднял А. С. Пушкин в своих ранних лицейских стихотворениях «Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе». Здесь Наполеон предстает «бичом Европы», коварным завоевателем (прошло немного времени с 1812 года). В «Евгении Онегине» Пушкин рассматривал его человеческие качества: эгоизм, гордость, чувство исключительности. В стихотворении «Наполеон», написанном поэтом при получении известия о смерти императора, Пушкин уже восхваляет усопшего как бессмертного и великого человека, завещателя свободы. Герой «Пиковой дамы» Германн имеет сходство с Наполеоном (VI; 228), что призвано подчеркнуть основное его качество – погоню за несбыточной мечтой.

Если в раннем творчестве Лермонтова Наполеон является романтической роковой фигурой («Эпитафия Наполеона»); то позднее предстает символом западной культуры, борцом с судьбой, а не покорным исполнителем велений рока («Воздушный корабль», «Последнее новоселье»).

Образ Наполеона в произведении Л. Н. Толстого «Война и мир» отрицательный, Бонапарт предстает перед читателем в облике не великого человека, а неполноценного, ущербного «палача народов».

Ф. М. Достоевский приводит его имя как негативный идеал «сверхчеловека» в романе «Преступление и наказание», также упоминает его в «Записках из подполья».