Текст книги "Падшее Просвещение. Тень эпохи"

Стыд фигурирует во всех мировых конфессиях. Понятие «совесть» у античных авторов, в целом, можно охарактеризовать как стыд перед самим собой и страх перед божеством (Аристотель). Эта традиция видит в стыде огорчение по поводу бесчестья или страх бесчестья. В исламе стыд – неотъемлемый признак веры, богобоязненности. В буддизме стыд – это голос осознания, который предупреждает о последствиях преступлений и болезненных кармических результатах дурных дел. В культуре европейского типа религиозный стыд, имеет божественное происхождение и проникает повсюду. Стыд рассматривается как уникальный врожденный моральный инструмент человека, который позволяет осуществлять выбор между добром и злом (Бл. Августин). Эта традиция связывает стыд с осознанием родового несовершенства человека (первородный грех) и его промежуточного положения в мироздании, придает центральное значение феномену полового (шире – телесного) стыда.

В дальнейшем Э. Кант, на философии которого и «споткнулось» все Просвещение, именно стыд как врожденный моральный инструмент положит в основу своего «категорического императива», в соответствии с которым в нравственном сознании человека должна закрепиться идея Бога как идеала и нравственного совершенства. Эта идея и проявляется в чувстве стыда.

Как мы видим, чувство стыда – сложное и многогранное явление. Оно базисное с точки зрения моральных представлений, существующих в обществе. В эпоху Просвещения массово легализовалось как раз аморальное поведение. Стыд воспринимался как предрассудок, как наследие проклятого Средневековья. С этим предрассудком надо было покончить раз и навсегда. И все развратники эпохи называли себя не иначе, как либертенами, то есть людьми свободными. Все это неизбежно приводит к изменению моральных воззрений. «Мораль внесла в любовь все зло», – говорил Ретиф де ла Бретонн. А аббат Галиани издевался: «Если добродетель не делает нас счастливыми, то какого же черта она существует». И поэтому ее и отсылали к черту, равно как и верность, всегда скучную. Порок получает теперь общественную санкцию. Правда, он не провозглашен официально добродетелью, зато его идеализируют в интересах «наслаждения» – высшей жизненной цели. В ней он находит свое оправдание.

Учитывая все вышесказанное, неудивительно, что в XVIII веке активно процветала свободная любовь, проституция и порнография. Лорд Мольмсбюри говорит о Берлине 1772 года следующее: «Берлин – город, где не найдется ни одного честного мужчины и ни одной целомудренной женщины. Оба пола всех классов отличаются крайней нравственной распущенностью… Мужчины стараются вести развратный образ жизни, имея лишь скудные средства, а женщины – настоящие гарпии, лишенные чувства деликатности и истинной любви, отдающиеся каждому, кто готов заплатить».

Несмотря на то, что многие просветленные умы видели, что подобное потакание сексуальным желаниям вело к национальной коррупции и анархии, никаких шагов против этого не было предпринято. Даже церковь, которая на протяжении нескольких веков формировала негативное отношение к сексу, была бессильна. Более того, многие представители церкви не только не задерживали развитие разврата, а прямо содействовали этому. Все высшее духовенство и в значительной степени монастыри принимали участие во всеобщей оргии. Впрочем, в этом не было ничего из ряда вон выходящего. Дело в том, что хорошо оплаченные церковные места были не чем иным, как синекурами, которыми короли вознаграждали своих сторонников из рядов духовенства. Главная суть этих мест – доставляемый ими доход, а связанный с ними духовный титул – только средство замаскировать этот доход. Во Франции, например, дворянство состояло во второй половине XVIII века из 30 тысяч семейств, всего 140 тысяч человек, однако пользоваться благами режима могла только та часть, которая отказалась от своих прежних феодальных занятий и добровольно опустилась до уровня придворной знати, исполняя с виду обязанности преторианцев, а на самом деле лишь функции высших лакеев. Впрочем, и эта служба была лишь фиктивной. Но даже такой фикции было достаточно, чтобы придворная знать получала большинство синекур, которыми в каждой стране мог распоряжаться по собственному усмотрению самодержавный монарх и которые были одинаково чудовищны как по форме, так и по доходности.

Так как положение придворной знати покоилось на мнимых заслугах, то отсутствие заслуг становилось постепенно главной добродетелью аристократии. Как монарх, так и дворянство имели лишь «прирожденные», а не «приобретенные» права. Доходы были связаны с титулом, а не с какой-нибудь деятельностью. Этим объясняется то обстоятельство, что в каждой стране сотни лиц занимали должности, существовавшие только ради получаемого жалованья. Истинная заслуга встречала презрение как добродетель плебейская. Из всего духовенства принимались в расчет только высшие сановники, все без исключения принадлежавшие к аристократии. Все их отличие от придворной знати выражалось в том, что их синекуры состояли в приходах.

И женские монастыри здесь не считались исключением. Суровые орденские уставы в этих монастырях часто были только маской. Монахини могли почти беспрепятственно предаваться галантным похождениям, и начальство охотно закрывало глаза на эти галантные шалости. Наоборот, подобный тип поведения лишь поощрялся. О том, что творилось за стенами женских монастырей, прекрасно передано нам во всех подробностях в знаменитом романе Дени Дидро «Монахиня». Джакомо Казанова в своих мемуарах рассказывает о венецианском монастыре, расположенном на острове Мурано, где монахини имели друзей и любовников, обладали ключами, позволявшими им каждый вечер тайком покидать обитель и заходить в Венеции не только в театры или иные зрелища, но и посещать petites maisons (маленькие домики) своих любовников.

Каждый настоящий petite maison походил на крепость сладострастия, куда кроме хозяина мог войти только тот, кто знал тайный пароль, открывавший ворота. Здесь можно было спокойно устроить своих метресс, можно было принять временно жену друга, сюда сводник, которого содержали наряду с кучером, приводил товар, которым завладевали добровольно или насильно. Здесь, наконец, можно было совершить все те оргии, к которым каждый день побуждала царившая половая извращенность. И ни один предательский звук не доходил до слуха публики.

Соблазнительные будуары, великолепные столовые, элегантные ванные – все здесь было налицо. Величайшие мастера украсили стены эротическими картинами и скульптурами, на книжных полках была собрана вся галантная литература века, снабженная иллюстрациями, которые должны были воспламенять и постоянно разжигать чувственность. Даже мебель была в своем роде галантной и каждое кресло, каждый стул – алтарем сладострастия.

В этих бесчисленных приютах сладострастия праздновались изо дня в день в продолжение целых десятилетий не поддающиеся исчислению оргии безумнейшего разврата. Самые изысканные вымыслы эротической фантазии находили здесь каждодневно свое еще более рафинированное воплощение. Единственным средством изобразить точнее эти формы разврата было бы привести ряд описаний из наиболее порнографических романов эпохи.

Очень многие развратники находили наслаждение только в оргиях, соединенных с преступлениями.

Изнасилование девочек, инцест, содомия, педерастия, вероятно, были обычнейшими явлениями. Среди половых извращений одним из наиболее невинных был активный и пассивный флагеллантизм во всех его чудовищных проявлениях. К числу наиболее распространенных и наиболее пикантных удовольствий относилось удовольствие быть тайным свидетелем того, как любовница, а иногда и жена, исполняет самые дикие прихоти друга. Подробное описание связи Казановы с монашенкой из Мурано, сделанное им в его мемуарах, доказывает это. Монахиня была любовницей французского посланника в Венеции, некого Верни. Сговорившись с Казановой, она устроила посланнику желанное зрелище: сцену совокупления со знаменитым любовником.

В таких часто кончавшихся преступлениями оргиях участвовали также знатнейшие дамы Франции: маркизы, графини и герцогини.

Достовернейшим доказательством тому могут служить неисчерпаемые во всех отношениях полицейские протоколы XVIII в.

В одном полицейском протоколе говорится о балерине Гимар: «Она каждую неделю дает три ужина, на первом бывают придворные и знать; на другом – писатели, художники и ученые, и наконец, третий носит характер настоящей оргии, на которую она приглашает самых соблазнительных, разнузданных девиц и во время которой разврат достигает последней возможности».

В программе «жизненных удовольствий» Людовика XV все эти оттенки утонченного разврата находят свое рафинированное решение.

Наиболее известное создание Людовика XV – это знаменитый парк оленей, представлявший из себя не что иное, как целый ряд petites maisons, в которых был устроен обширный детский дом терпимости, предназначенный для забав короля. Так как любимым блюдом короля были «невинные дети», то обитательницами парка становились в большинстве случаев девочки, которые специально откармливались для любовных пиршеств.

Если какое-нибудь блюдо удостаивалось похвалы короля, то его сервировали несколько раз, в противном же случае оно немедленно снималось с очереди – та же судьба ожидала и всех девушек, почувствовавших себя в интересном положении.

И при всем при том, за этим галантным блеском скрывалась неприглядная реальность.

Так, чрезмерное употребление духов и румян в XVIII столетии имело и другие побудительные причины. Главная и важнейшая состояла в желании заглушить неприятные испарения, исходившие тогда решительно от всех и каждого. В настоящее время мы едва ли можем иметь верное представление об этом. Век элегантности был в то же время и веком отвратительной нечистоплотности. Внешний блеск и чарующий аромат были во всех отношениях не более как замазкой. Люди совершенно разучились рационально умываться. Людовик XIV довольствовался тем, что по утрам слегка обрызгивал руки и лицо одеколоном – этим ограничивался весь процесс умывания. Зато от него и воняло на десять шагов так нестерпимо, что могло стошнить, как ему однажды в минуту раздражения заявила госпожа Монтеспан.

Так как огромные прически требовали нескольких часов работы, то женщины перестали каждый день подвергаться процедуре причесывания, и даже знатные дамы причесывались только раз в неделю или в две недели. Большинство же женщин среднего и мелкого мещанства, как достоверно известно, причесывались даже раз в месяц. Неудивительно поэтому, что волосы женщин кишели насекомыми и отдавали запахом испортившейся помады. Ко всему этому присоединялся еще нехороший запах изо рта, так как уход за зубами был тогда совсем неизвестен, и у большинства зубы были плохие или гнилые.

Не менее серьезные причины побуждали многих прибегать к румянам и белилам. Они служили не только для того, чтобы создать определенный цвет лица, но и для того, чтобы скрыть следы оспы, безобразившие в XVIII столетии большинство лиц, а также симптомы и следы венерических болезней.

Увлечение наркотическими средствами

В ходу были эротические яды, наиболее известные среди которых – кантариды, или шпанские мушки. В составе шпанской мушки содержится кантаридин. Данное вещество получают из половых и желудочных желез жука-вонючки. Кантаридин является ядом. В минимальных дозах он безопасен для организма. Элемент обладает свойствами афродизиака, то есть – вызывает сильное половое возбуждение. При ежедневной терапии возможно развитие психологического привыкания или появление нарушений со стороны нервной системы. Знаменитая гадалка и знахарка Катрин Монвуазен прославилась тем, что в 70-е годы XVII века готовила приворотные зелья из шпанской мушки для всего французского двора. Среди ее клиентов фигурировали имена мадам де Вивон, золовки официальной фаворитки короля, графини Суассонской, племянницы кардинала Мазарини, герцогини Бульонской и даже маршала Люксембурга. По приказу короля Людовика XIV, заподозрившего, что придворные собираются его отравить, мадам Монвуазен была арестована и сожжена на костре на Гревской площади, так что приворотное зелье из шпанской мушки не помогло, а только усугубило ситуацию. Пик же потребительской популярности на шпанскую мушку пришелся на «галантную эпоху». Все французские короли и знать XVIII века просто не мыслили любовных утех без нее.

Говорят, что экстракт из шпанской мушки частенько применяла и известная своей любвеобильностью императрица Екатерина Вторая. Быть фаворитом императрицы желали многие приближенные. И уж если попадали в их число, то старались «удержаться в седле» подольше, прибегая к различным средствам повышения потенции. Таким общепризнанным средством считалась шпанская мушка, которая снискала большую популярность еще в былые времена и на протяжении многих лет была единственным сильнодействующим средством повышения любвеобильности.

Самыми известными фаворитами царицы были Григорий Орлов, Григорий Потемкин и Платон Зубов. После убийства своего законного (но нелюбимого и отверженного) мужа Петра III в 1762 году она планировала брак с Орловым, однако, по советам приближенных, отказалась от этой затеи, а с Потемкиным, вероятней всего, Екатерина была тайно обвенчана. С этими двумя мужчинами, а также с рано умершим Александром Ланским, ее связывали самые сильные чувства.

Каждого потенциального любовника Екатерины придворный врач прежде всего осматривал на предмет венерической болезни, после чего мастерство нового фаворита оценивала доверенная фрейлина. Если он «сдавал экзамен на профпригодность», то ему дозволяли развлечь императрицу. Со своими фаворитами Екатерина жила по несколько лет и буквально выпивала из них все мужские силы, которые необходимо было постоянно поддерживать на высоте любыми доступными средствами, в том числе зачастую и широко известной, апробированной и доступной шпанкой.

Однако чрезмерное увлечение шпанской мушкой часто приводило к печальным последствиям. Пренебрегший ограничениями красавец граф Ланской, в которого самодержица была влюблена не на шутку, скончался после двух лет явного злоупотребления чудодейственным средством. Кантаридин, который входит в состав шпанской мушки, имеет ярко выраженное раздражающее воздействие на организм человека. Вещество вызывает при контакте на коже воспаления. Даже малая доза препарата может существенно навредить здоровью человека. Следует понимать, что кантаридин является сильнодействующим веществом, поражающим центральную нервную систему, воздействующим отрицательно на желудочно-кишечный тракт и печень. При длительном употреблении шпанской мушки могут возникнуть сильные нарушения в работе почек. Побочным эффектом может стать даже почечная недостаточность. Скорее всего, из-за почечной недостаточности и скончался граф Ланской.

Шпанскую мушку примешивали в каплях к кушаньям или – еще чаще – принимали в виде конфет. Несмотря на огромную опасность, это средство было весьма в ходу. Любовник прибегал к нему, желая особенно отличиться, а робкий и застенчивый – желая превозмочь свое пониженное настроение, в особенности же им пользовались легионы тех мужчин, которые чрезмерными наслаждениями преждевременно ослабили свой организм.

Ранее считали, что маленькие черные наклейки из шпанской мушки, как и родинки, – украшали все открытые части тела светских дам: лицо, руки, декольте. Увлечение мушками было повальным, причем ими часто пользовались и мужчины. Существовал особый «язык мушек», как «язык цветов» или «язык веера» – для передачи личной информации эротического плана. В эпоху Галантного века показывать свои эмоции считалось дурным тоном. Но, вместе с тем, ХVII–XVIII века еще называют эпохой непрекращающегося флирта. Дамы умели кокетничать с кавалерами, не раскрывая рта. Не последнюю роль здесь сыграли язык веера и язык мушки.

Месторасположение искусственной родинки на лице могло рассказать о намерениях дамы:

• мушка в середине лба – неприступная величественная особа;

• в уголке рта – открыта к флирту;

• на кончике носа – смелая;

• под носом – расставание.

Во время бала расположение мушек на лице могло меняться в зависимости от настроя дамы к тому или иному кавалеру.

Впрочем, по некоторым историческим документам известно, что мушки вызывали при дворе нешуточные споры. Остро обсуждался вопрос: прилично ли клеить себе на лицо более трех мушек сразу. Был даже издан «Реестр о цветах и мушках», в котором регламентировался этот вопрос. А некоторые модницы умудрялись наклеивать на себя до 15 мушек сразу.

На этой стадии, как считают многие именитые исследователи прошлого, произошло соединение двух разных понятий: есть «шпанская мушка» – лекарственное средство и есть чисто декоративная косметическая мушка-украшение – искусственная родинка. При этом, возможно, первые мушки-родинки делались из «шпанского» пластыря. При дворе Людовика XVI свобода нравов доходила до такого предела, что уже не было ни сил, ни желания вести напряженную сексуальную жизнь. Но слава нимфоманки или сексуального маньяка была обязательным условием придворного этикета для успешной придворной карьеры…

Женщины прибегали, и тайком, к такому возбуждающему средству, как «любовные пилюли», как тогда выражались, или для того, чтобы придать себе в известные минуты «нежное выражение», или чтобы заранее прийти в надлежащее настроение и не разочаровать ожиданий и надежд мужчины. Госпожа Помпадур прибегала к таким «любовным пилюлям», когда она, по собственному выражению, стала «холодной, как утка», и этим скорее отталкивала, чем привлекала короля-любовника. Многие дамы принимали их даже непрестанно, чтобы постоянно и явно обнаруживать свою готовность к галантным похождениям, столь ценимым эпохой.

Екатерина II истратила на своих фаворитов 90 миллионов рублей. Эта огромная сумма, однако, ничто в сравнении с тем, сколько Людовик XV тратил на свои любовные капризы. Одно снабжение пресловутого parc aux cerf («сада оленей») все новым, свежим товаром стоило несколько сот миллионов, не считая расходы на видных любовниц вроде г-жи Помпадур, сестер Нель, Дюбарри и др. Одна Помпадур стоила государству несколько десятков миллионов.

В тот самый год, когда Людовик XV истратил миллионы на роскошные постройки, население Дофине питалось травой и корой, и в ответ на горе и отчаяние голодных в лучшем случае раздавалась ироническая фраза: «Что ж! Кора – пища недурная». Меню немецких крестьян очень часто состояло из одних этих лакомств. В городах дело обстояло не лучше, чем в деревнях. Даже больше: здесь нищета достигала крайнего предела. Из одного с четвертью миллиона нищих, насчитывавшихся во Франции в 1777 году, на один Париж приходилось 120 тысяч, то есть 1/6 всего населения столицы. Никогда социальные противоположности не выступали так наглядно. Одни умирали с голоду или жизнь их была медленной голодной смертью, а другие тонули в изобилии и – разлагались.

(В главе частично были использованы факты, приведенные в работе Эдуарда Фукса «История нравов. Галантный век»).

Глава V
Мода в эпоху Просвещения

Одежда – это та форма, которую дух придает телу во вкусе времени. Каждая эпоха, создающая нового Адама и новую Еву, всегда создает и новый костюм. Идеал красоты осуществляется при помощи одежды, сосредоточивается в одежде. Она превращается в необходимость. Отделить человека от его костюма уже невозможно, ибо они – единое целое. Только под покровом своей специфической одежды человек становится определенной личностью. В эпоху Просвещения люди вообще состоят только из платья, и часто платье и есть весь человек. Ничто так хорошо не позволяет казаться простым, скромным, сдержанным, задумчивым, или смелым, дерзким, веселым, фривольным, циничным, или, наконец, чопорным, недоступным, величественным, как именно специфическая прическа. Парик Allonge решил эту проблему. В нем голова мужчины становилась величественной головой Юпитера. Людовик XIV тогда вел действительно образ жизни, напоминавший веселое житье олимпийского царя богов и, по этой причине, подобный парик был ему просто необходим. Маркиза Монтеспан, его фаворитка, представлялась Юноною; ее сестры и многие из придворных дам и девиц были нимфами и полубогинями, которых удостаивал ласками своими версальский Юпитер.

В женском костюме идея величия была осуществлена, с одной стороны, удлинением шлейфа, с другой – при помощи фонтанжа. Введение последнего обыкновенно приписывается метрессе Людовика XIV, носившей это имя. На самом деле этот чудовищный головной убор только заимствовал свое название у этой дамы. Фонтанж, с одной стороны, логическое дополнение парика Allonge, а с другой – столь же естественный противовес огромному шлейфу, длина которого колебалась от двух до тринадцати метров. А чем длиннее был шлейф, тем выше становился и фонтанж. Как-то на охоте в лесах Фонтенбло красавица и любовница короля, мадам де Фонтанж, носясь на коне, растрепала свою прическу и, чтобы поправить ее, обвязала голову лентой. Эта незатейливая куафюра очаровала короля, и он просил свою возлюбленную, чтобы она другой не носила. Примеру ее последовали все придворные дамы и девицы, и прическа a La Fontanges стала повсеместной.

За продолжавшимся более тридцати лет суверенным господством кринолина и фонтанжа последовала сначала довольно продолжительная реакция, в период которой вернулись к более скромным формам юбки и относительно более разумным видам прически.

Надо, однако, заметить, что эта реакция родилась не из какой-нибудь разумной идеи, а лишь из стремления как можно свободнее и беззастенчивее предаваться своим эротическим капризам.

Но в эпоху рококо снова вернулись к кринолину и высоким, как башня, прическам.

Юбка превратилась в настоящее чудовище, и официальный придворный костюм делал каждую даму похожей на огромную движущуюся бочку. Только протянув руку, могла она коснуться руки спутника. А прическа становилась настоящей маленькой театральной сценой, на которой разыгрывались всевозможные пьесы. Мы вовсе не преувеличиваем. Все, что порождало в общественной и политической жизни сенсацию, искусно воспроизводилось на голове дамы (сцены охоты, пейзажи, мельницы, крепости, отрывки из пьес и т. д.). Даже казни доставляли мотивы и сюжеты.

Так как эпоха требовала прежде всего позы, то все демонстрировали в самой смешной форме свои чувства. Мечтательное возвращение к природе символизировалось построением на голове фермы с коровами, овцами, розами и пастухами, все, конечно, в миниатюрном виде, или воспроизведением сеющих и пашущих мужиков. Увлечение пасторалями, в свою очередь, переносило на дамские головы идиллические и галантные пастушьи сценки.

Дама, желавшая показать, что она преисполнена мужества, выбирала сражающихся солдат, галантная дама, кокетливо выставлявшая напоказ свои успехи, предпочитала носить на голове любовников, дерущихся из-за обладания ею на дуэли, и т. д.

Когда пришла мода на перья, то это было только временным возвращением к рассудительности, так как и в данном случае очень скоро дошли до гротескных сооружений.

Придумать какую-нибудь новую комбинацию в сфере моды было горячей мечтой многих светских дам, а высшим триумфом для такой дамы было видеть, как придуманная ею новая комбинация нашла такое сочувствие, что входила в моду на несколько недель или по крайней мере дней – дольше не длилась ни одна мода. Мария-Антуанетта каждую неделю совещалась со своим придворным парикмахером, знаменитым Леонаром, «великим Леонаром, тратившим на одну прическу около 19 метров газа и принципиально не пользовавшимся кружевами».

В парике, в сюртуке, отороченном золотом и украшенном бриллиантами, в кружевном жабо и т. д. мужчина мог только медленно двигаться, а дама со стянутой в щепку талией и в похожем на бочку кринолине совсем почти не могла двигаться; она должна была взвешивать каждый шаг, если не хотела стать смешной, потерять равновесие и упасть. Вся жизнь представлялась как праздник, шлейф поэтому сделался официально составной частью костюма женщины. Грация моды XVIII века – это грация доведенной до последней степени рафинированности, разлагающей человека на его составные части и подчеркивающей их исключительно как орудия чувственного наслаждения.

Особую роль в моде этого периода играет каблук.

Каблук меняет самую манеру держаться: живот втягивается, грудь выступает вперед; чтобы сохранить равновесие, надо выпрямить спину, благодаря чему выпуклее выступает таз; особое положение колен делает походку моложавее и бойчее; выступающая вперед грудь кажется пышнее, линии бедер становятся напряженнее, их формы – пластичнее и яснее.

Введением каблука блестяще была разрешена главная проблема века, а именно проблема разрушения гармонии тела и выявления отдельных его красот. Искусственное обнаружение груди и таза равносильно демонстративному выставлению напоказ этих эротически действующих частей тела.

Встав на высокий каблук, женщина точно говорит мужчине: обрати внимание специально на эти прелести, они – самое интересное, что у меня есть, и их я хочу тебе показать в первую очередь и т. д. И в самом деле, мужчина видит прежде всего именно эти части тела, для его взора они самая главная приманка, и часто он видит только их.

Первые каблуки отличались неуклюжей формой. Очень скоро, однако, стали появляться и изящные формы: каблук становился средством лучше всего выявить свою сущность, свои характерные особенности. Первоначально широкий и неуклюжий, он постепенно достиг такой высоты, что на нем нельзя уже было ходить, а можно было только подпрыгивать.

Какое впечатление производили дамы в таких башмаках, видно, например, из одного места в мемуарах Казановы. Он сообщает, что видел однажды, как французские придворные дамы переходили из одной комнаты в другую вприпрыжку, подобно согнувшимся кенгуру. Такую позу дамы должны были принять, если хотели сохранить равновесие.

Но если высокий женский каблук представляет наиболее важное приобретение в области моды эпохи абсолютизма, то ее наиболее бросающаяся в глаза черта – выставление напоказ женской груди.

Дамы носили тогда декольте не только в праздничных случаях, но и дома, на улице, в церкви – одним словом, везде. Таким образом, каблук получил союзника в виде лифа, потом корсета, в результате сложилась та форма, в которую отливается женское тело.

Благодаря во многом каблуку, теперь грудь представлялась взорам мужчины всегда в том виде, в каком она, собственно говоря, по законам природы бывает только в момент эротического возбуждения. Стимулировать постоянную эрекцию – вот высшее требование красоты с точки зрения эпохи. Глубокое декольте и высокий каблук, похожий на постамент, образовывали в костюме жеманницы особый союз.

Эпоха доходила порой до самых гротескных форм оголения груди. Вырез делался как можно глубже и больше. В описаниях современных нравов часто встречаются фразы вроде следующих: «Женщина не позволяет портному закрывать высокие снежные горы» или «галантная дама любит показать, что на вершинах этих красивых гор горит огонь нежной страсти».

А теперь поговорим о кринолине. Беременность тогда считалась скорее позором, чем славой. Беременность была смешна. Как глупо, если виновником был муж! Какая неловкость, если виновником был любовник! Главная цель при создании кринолина заключалась в преувеличенном подчеркивании узкой талии, считающейся также одной из главных женских красот. Кринолин и талия позволяли добиться еще одного очень важного для эпохи результата. Как бы ни была женщина неуклюжа и груба, в этом костюме она производила впечатление изящной и грациозной. Небольшое преувеличение – и нетрудно было затушевать формы, слишком пышные для вкуса эпохи.

Подобно фонтанжу, да и большинству тогдашних мод, происхождение кринолина также приписывается мимолетному капризу одной из королевских любовниц, а именно госпоже Монтеспан, желавшей как можно дольше скрывать от придворного общества свою беременность.

Кринолин вообще убивал все естественные линии, покрывая их как бы огромным колоколом, подчинявшимся только закону собственной ритмики… Единственное, что этот колокол порой позволял видеть, были ножки. Метод retrousse, т. е. «искусство показывать ногу», принимал в XVIII веке все более рафинированные формы. Так, стали все больше обращать внимание на нижние части костюма, les dessous, которые и призваны были «случайно» выглядывать из-под купола кринолина. Стали особое внимание обращать на башмаки, чулки и подвязки. Но как их можно было продемонстрировать в кокетливой театральной форме?

Так как суть retrousse состояла в обнаруживании подвязки, то эпоха отдавала предпочтение таким развлечениям и играм, которые легче и лучше других позволяли достигнуть этой цели. Трудно было найти для этого более удобный случай, как, сидя на качелях, рассекать воздух.

И в самом деле, именно тогда качели вошли в моду. Ни одна игра не пользовалась такой популярностью. Это доказывают сотни картин и гравюр, изображающие, как красавицы, не заботясь о том, какие пикантные зрелища они доставляют очам мужчин, отдаются этой забаве.

Вдохновеннейшими режиссерами таких спектаклей выступают обыкновенно умные и в особенности красивые женщины, которым не приходится бояться обнаружить во время игры свои прелести, и они ловкими движениями стараются выставить напоказ все, что достойно лицезрения. Так вошли в моду качели с их «счастливыми случайностями».

Происходит настоящая революция и в области цветовой гаммы модных тканей. Галантный век не любит ярких контрастов. Им нет больше места. Их заменяют светло-лиловый, серовато-голубой, серо-желтый, светло-розовый, блекло-зеленый – вот наиболее любимые цвета как в искусстве, так и в моде.

Зато шкала цветов имеет сотни делений, тысячу оттенков, как и наслаждение. Одно время в ходу был блошиный цвет, и все одевались в этот цвет. И, однако, этот цвет имел полдюжины утонченнейших оттенков. Различали цвета: блохи, блошиной головки, блошиной спины, блошиного брюшка, блошиных ног, и даже существовал цвет блохи в период родильной горячки.

Когда явился спрос на нежно-телесный цвет, то различие в оттенках отличалось настолько же рафинированностью, насколько и пикантностью. Различали между цветом живота монашенки, женщины и т. д. Подобная терминология была как нельзя более в духе галантного века. Для него не существовало ничего более нежного, как цвет тела только что постригшейся монахини, ничего более гладкого, как кожа нимфы, ничего более пикантного, как кожа женщины, хранящая следы нескончаемых праздников жгучих наслаждений. На ум приходит знаменитый эпизод из романа «Война и мир». Это самое начало XIX века, когда Просвещение еще не успело сдать свои позиции, и вот Ипполит Курагин говорит о своих панталонах «цвета испуганной нимфы». Что это, как не привет, посланный предшествующей эпохой Разума эпохе наступающего романтизма?