Текст книги "Падшее Просвещение. Тень эпохи"

Глава IV
Секс и Разум, или взбесившаяся иррациональность

«Повышенное сексуальное влечение может быть симптомом психического расстройства и наблюдается при некоторых психических заболеваниях, например, при шизофрении, маниакальной фазе циркулярного психоза, органических заболеваниях головного мозга, а также при слабоумии в позднем возрасте. Оно наблюдается при некоторых гормональных нарушениях, а также употреблении наркотических средств (кокаин, эфедрин и другие стимуляторы, героин, мескалин)», – как пишет один из знаменитых сексопатологов.

В эпоху Просвещения люди как никогда наслаждались сексом, а любовь существовала только в сфере рассудка, тогда как сердце оставалось нетронутым. Бюффон, живший в первой половине XVIII в., заявлял: «В любви хороша только физическая сторона». Полстолетия спустя Шамфор писал: «Любовь не более как соприкосновение двух эпидерм». Уже не было желания совершенно слиться с другим. Люди стали умеренными или, выражаясь в духе эпохи, «разумными», и притом во всех ситуациях. Этот сверхразумный, сверхпросвещенный взгляд на любовь приводил к тому, что само деторождение, как естественный плод любовной страсти, становилось ненужным и даже обременительным. Дети – высший результат половой жизни – были провозглашены несчастьем. Бездетность, еще в XVII в. считавшаяся карой неба, теперь многими воспринималась, напротив, как милость свыше. Во всяком случае, многодетность казалась в XVIII в. позором. Например, Жан-Жак Руссо отдал всех своих законных детей в сиротский приют и при этом никогда не испытывал никаких угрызений совести. О таком отношении к детям свидетельствует и биография философа Просвещения Д’Аламбера, одного из великих энциклопедистов. Д’Аламбер был незаконным сыном маркизы де Тансен и, по всей вероятности, австрийского герцога Леопольда Филиппа Аренберга. Вскоре после рождения младенец был подкинут матерью на ступени парижской «Круглой церкви Св. Иоанна», которая располагалась у северной башни Собора Парижской Богоматери. По обычаю, в честь этой церкви ребенок был назван Жаном Лероном. Вначале ребенка поместили в Больницу подкидышей. Затем доверенное лицо герцога артиллерийский офицер Луи-Камю Детуш, получивший деньги для воспитания мальчика, устроил его в семье стекольщика Руссо.

Вернувшись во Францию, Детуш привязался к мальчику, часто навещал его, помогал приемным родителям и оплатил образование Д’Аламбера. Мать-маркиза никакого интереса к сыну так и не проявила. Позднее, став знаменитым, Д’Аламбер никогда не забывал стекольщика и его жену, помогал им материально и всегда с гордостью называл своими родителями.

Но восприятие детей как обузы было характерно и для сильных мира сего. Так, Воспитательный дом побочных детей короля, находившийся на улице Вожирар, был для вдовы Скаррон преддверием ко дворцу королевскому; но прежде она более или менее нечистыми путями достигла цели своих властолюбивых желаний и стала последней любовницей стареющего Людовика XIV; она в течение пяти-шести лет играла весьма жалкую роль, нянчась с королевскими деточками. Вот подлинные ее признания о том образе жизни, который она вела в уединенном доме на улице Вожирар: «Я лазила по лестницам, исправляя должность обойщиков, потому что вход в детские был им воспрещен. Кормилицы из опасения, чтобы у них не портилось молоко, ни к чему не прикладывали рук. Весьма часто я переходила от одной к другой, подавая им белье, кушанье; ночи проводила при больных детях, а к утру возвращалась в свою городскую квартиру и, переодевшись в другое платье, посещала знакомых моих, д’Альбре и Ришелье, именно затем, чтобы отклонить от себя всякие подозрения насчет вверенной мне тайны. Чтобы не краснеть при нескромных расспросах, я часто отворяла себе кровь.

Однажды король пожелал их видеть у себя в Версале, куда они прибыли со своими кормилицами и воспитательницей, которая осталась в приемной.

– Чьи это дети? – спросил король у кормилиц.

– Вероятно, той дамы, – отвечали они, – которая живет у нас. По крайней мере, судя по ее заботливости о них и попечениях, она, вероятно, их мать.

– А кто же отец? – продолжал допрашивать король.

– Должно быть, какой-нибудь знатный господин или президент парламента.

Этот последний наивный ответ рассмешил короля до слез».

Дети подрастали и с рук кормилиц перешли на попечение вдовы Скаррон, которая и в этом случае отличилась своим усердием, за что выдаваемая ей пенсия была увеличена до 600 пистолей.

В обществе, построенном на моногамии, предполагается широкое употребление предохранительных мер во избежание нежелательных последствий полового общения, а также – аборт, а в случае невозможности или неудачи последнего – детоубийство.

Настоящей наукой стали способы предохранения от беременности. В крупное производство превратилась организация тайных родильных приютов и детоубийства. Аборт и искусственное воссоздание физической девственности приобрели необычайную популярность.

Люди хотели увеличить возможность наслаждения. Только к этому стремилась эпоха. И эта потребность была очень скоро удовлетворена сравнительно верным средством, изобретенным жившим при дворе Карла II врачом Кондомом в виде известных под его именем предохранителей. Они изготавливались из пленки животного происхождения и крепились шелковой лентой. Презервативы были дорогими и очень неудобными, поэтому особой популярностью не пользовались.

Любопытно, что французы называли презерватив la capote anglaise (английская накидка), а англичане – French letter (французское письмо). А еще конечно же они не были одноразовыми. И хотя презервативы со временем становились доступней, сифилис буквально бушевал в Лондоне и в Париже, и это несмотря на хитроумное изобретение врача Кондома.

Однако как можно судить по разным сообщениям того времени, эти предохранители от беременности и заразы очень скоро вошли в широкое употребление в галантный век, несмотря даже на распространение сифилиса.

Об их необычайной популярности свидетельствуют следующие эпитеты: колпачки называли «могилой опасности», «броней приличия», «лучшим другом всех тайных любовников» и т. д. Но это средство не всегда оказывалось надежным, и тогда прибегали к аборту.

Аборт был тогда в полном смысле слова обычным явлением. В каждом более или менее крупном городе имелось немало врачей, специально занимавшихся этим промыслом: в их приемных всегда толпилась масса пациенток. Все акушерки торговали средствами делать аборт и часто сами прибегали к хирургическому вмешательству.

Воспитание девушки тогда считалось незаконченным, если она не была посвящена в эту тайну интимной жизни.

Множество женщин этой эпохи устраивали из года в год аборт. И немудрено, что эта «наука» имела массу жертв. Современники часто сообщают нам о смерти молодых девушек или женщин, погибших вследствие подобной операции.

Если хирургическое вмешательство не приводило к желанной цели, то дамы старались по крайней мере рожать тайно.

В своей появившейся в 1801 г. книге «Картина лондонских нравов» Гюттнер пишет: «У нас имеется здесь очень много частных домов, где молодые дамы могут тайком разрешиться от бремени и оставить своих незаконных детей».

Известный французский обычай, доступный, впрочем, только имущим, состоял в том, что ребенка тотчас же после рождения отсылали в деревню, к «кормилице», очень часто даже не знавшей имени матери. Так как такая «кормилица» получала лишь единовременное пособие, а большинство матерей совершенно не заботились о своем нежеланном потомстве, то этот выход представлял, собственно, «гуманную» форму детоубийства – явления, весьма распространенного в эпоху разгула рационализма. Именно рациональный подход и приводил людей к решению проблемы с ненужным потомством, мешающим наслаждению половой жизнью, к таким результатам.

Эти самые «кормилицы» занимались вовсю весьма распространенной тогда профессией «делать ангелов».

В литературе в это время наиболее известными в этом отношении являются Вальмон (Шодерло де Лакло «Опасные связи»), все герои маркиза де Сада («Жюстина», «120 дней Содомы»), Кребийона-сына («Заблуждения сердца и ума») и многих других представителей либертинажа.

«Выражать прилично самые неприличные вещи» – вот суть литературы либертинажа.

А герой сентиментального направления наилучшим образом будет представлен в великом романе Руссо «Юлия, или новая Элоиза» – это Сен-Пре, одаренный молодой человек незнатного происхождения, который работает в усадьбе на берегу швейцарского озера домашним учителем дочери барона д’Этанжа и, подобно средневековому Абеляру, влюбляется в свою ученицу – Юлию. Лирический роман Руссо положил начало сентиментализму – течению, которое объявило главным в человеческой природе чувство, но чувство не свободное, не стихийное, как у романтиков, а во многом рациональное, словно существующие по законам некого договора между эмоциональной и рациональной сторонами человеческой природы. Это был период чувствительной и слезливой любви, когда тратили больше чернил, чем спермы – ибо до объяснения любовники исписывали по крайней мере несколько печатных листов бумаги. И одновременно с этим эта самая сперма лилась потоками, шокируя читателя, в романах маркиза де Сада, например. Но и тот и другой примеры при всей своей внешней противоположности были внутренне очень схожи, потому что любовь в XVIII веке – ремесло. Она предполагает некий договор между полами наподобие знаменитого «Общественного договора» Руссо. По этой причине, как при совершении деловой сделки, каждый должен был ее сначала изучить, тем более что мужчина и женщина стремятся к тому, чтобы в этой области не оставаться простыми дилетантами, а достигнуть полного совершенства. Культ Разума, власть Рациональности давали знать о себе в полной мере.

Впервые в мировоззрении людей начинает играть значительную роль нечто вроде сексуального воспитания. Так как любовь была в эту эпоху ничем иным, как умственным развратом, то сексуальное воспитание имело, очевидно, одну только цель: культ техники. Его сущность – в способности для всего находить слова и все облекать в слова. Сознательность и расчетливость становятся, таким образом, на место инстинктивного исполнения велений природы.

Каждый воспитывает себя самого «для любви», и все воспитывают друг друга, точнее сказать, просвещают, или проливают свет на то, что еще с древности, в античном мире, существовало в полной тьме под властью слепых инстинктов.

Именно по этой причине некая госпожа Морин говорит, например, своему сыну: «Могу тебе дать только один совет: влюбляйся во всех женщин». Некий английский лорд пишет своему сыну, вступающему в свет: «Изучай днем и ночью женщин – само собой понятно, только лучшие экземпляры: пусть они будут твоими книгами».

К заботливым советам родителей родственники и друзья присоединяют услужливую активную помощь. Стоящего на грани отрочества и юношества молодого человека знакомая дама, разыгрывающая добрую мать, разжигает указаниями на разнообразные блюда, которые изготовляет любовь. Она обращается с ним как с ребенком, и вместе с тем требует от него поступков, которые рано или поздно должны пробудить в нем чувственность. Дама раздевается в его присутствии, принимает его в постели, принимает услуги, предполагающие самую близкую интимность. И всегда при этом она ему показывает «кое-что», а иногда и очень много.

Благоразумные и предусмотрительные матери – такими, по крайней мере, провозглашала их эпоха, – которым важно, чтобы сын сумел занять в обществе видное место, нанимают, кроме того, камеристок и горничных во вкусе сына и умелыми маневрами устраивают так, что «взаимное совращение молодых людей становится самой простой и естественной вещью». «Таким путем они делали сыновей более смелыми в обхождении с женщинами, пробуждали в них вкус к любовным наслаждениям и спасали их вместе с тем от опасностей, грозящих молодым людям от схождения с проститутками», – писал один из современников.

Настоящее практическое воспитание женщины для любви начинается обыкновенно только в браке. Именно брак является для женщины высшей школой полового воспитания. Теперь ей систематически внушается, как использовать «все возможности наслаждения», как ей самой создать все новые интересные в этом смысле положения. Это воспитание начинается уже в первый день ее брачной жизни и практикуется при каждом удобном случае. Молодая жена слышит от всех своих подруг «вернейшие советы», как избежать «грубостей» мужа. Заставая молодую жену скучающей, подруга спешит ее просветить: «Только любовник посвящает нас в истинное блаженство любви. Муж обращается с нами как с женой или матерью его детей, тогда как любовник заботится только о нашем удовольствии и потому делает только то, что нам доставляет удовольствие».

Впрочем, в эту эпоху многие мужья также настолько благоразумны, что стараются доставить своим женам утонченные наслаждения. Такие браки считались в большинстве случаев «счастливыми».

Обе четы – герцог и герцогиня Люксембургские и господин и госпожа де Буффле – жили мирно и тихо в четырехгранной связи. В моду входили, однако, и пяти– и шестигранные связи. Обычным явлением была связь одновременно с матерью и дочерью, с отцом и сыном.

Таким путем жена медленно, но верно превращается в достойную удивления мастерицу в искусстве любви, способную заменить любовнику, будь то муж или возлюбленный, целый гарем.

Любовь в эпоху Просвещения перестает быть страстью. Это ремесло, ремесло соблазна. И тогда начинает разыгрываться настоящая дуэль.

Ловеласы всех мастей с ловкостью стараются вызвать женщину на все новое противодействие, обещающее все новые наслаждения. Подобное противодействие вызывают даже в тот момент, когда женщина уже готова пасть жертвой. В особенности охотно поступают так с дамами, закованными в броню добродетели и серьезно желающими сохранить верность мужу или любовнику. Для мужчин со вкусом это одно из самых излюбленных лакомств.

Быть в моде – таков девиз эпохи. Мужчина, который в данную минуту в моде, это, чаще всего, – виртуозный соблазнитель, которого часто сравнивают с искусным тенором, оперным певцом. Перед модным человеком раскрываются все двери, и путь его всегда ведет прямехонько в спальню. Он – неотразимый, ему стоит только пожелать. Дамы сами ему навязываются. Каждая женщина хочет им завладеть, и нет такой добродетели, которая устояла бы перед ним и его желаниями.

Самолюбие мужчины требует, чтобы он при любых условиях остался победителем. Насилие над женщиной считалось поэтому в порядке вещей. Однако нигде оно так часто не применялось, как в светском обществе, и притом везде: в будуаре, салоне, во время вечерней прогулки, в парке и чаще всего в почтовой карете. Для многих донжуанов это было настоящим спортом. Так поступали Казанова, граф Тилли и множество других виднейших героев общества. Из их мемуаров видно, что эти дерзкие насильники всегда почти достигали своей цели и редко подвергались опасностям. Правда, здесь речь шла ведь не о настоящем преступлении, а просто об особой форме совращения, разрешенной обществом каждому эротически сильному мужчине.

Никто лучше профессионального соблазнителя и не отдавал себе в этом отчета. Он знал, во-первых, что лишь очень немногие женщины приходят от совершившегося в отчаяние, что большинство оправдывает себя старой поговоркой: «Если я подверглась насилию, я не совершила греха».

Далее, он знает, что каждая женщина боится скандала, а дело кончалось бы в большинстве случаев скандалом, если бы женщина стала серьезно сопротивляться. Поэтому именно самая порядочная женщина будет сопротивляться только до известной степени. Наконец, каждый жуир знает, что множество женщин только о том и мечтают, чтобы быть взятыми силой. Мнимое насилие для многих неизмеримо повышает наслаждение, и потому они положительно провоцируют мужчину к насилию или ожидают его от него.

По всем указанным причинам даже самые грубые нападения на честь женщины не только не преследуются, а часто прощаются. Вот почему нет ничего удивительного, что разбойник в маске, нападающий на пустынной дороге на карету путешествующих дам, насилующий их и довольствующийся этим как единственным выкупом, сделался в воображении эпохи идеальной фигурой.

Акт любви, или, как тогда говорили, Fais le bien (приятное обхождение), во всех его формах и фазах сделался в конце концов сложным произведением искусства.

Все формы общения полов получают соответствующий характер. Относиться к женщине с уважением, смотреть на нее просто как на человека – значит в эту эпоху оскорбить ее красоту. Неуважение, напротив, становится выражением благоговения перед ее красотой, «святая святых» эпохи. Мужчина a la mode совершает поэтому в обхождении с женщиной только непристойности – в словах или поступках, – и притом с каждой женщиной. Остроумная непристойность служит в глазах женщины лучшей рекомендацией. Кто поступает вразрез с этим кодексом, считается педантом или – что для него еще хуже – нестерпимо скучным человеком. Так же точно восхитительной и умной считается та женщина, которая сразу понимает непристойный смысл преподносимых ей острот и умеет дать быстрый и грациозный ответ. Так вело себя все светское общество. А каждая мещанка с завистью обращала свой взор именно к этим высотам.

Повышенная чувственность нашла свое наиболее артистическое воплощение в женской кокетливости и во взаимном флирте.

Искусство кокетства изучается большинством женщин с таким увлечением, которое станет понятным только в том случае, если допустить, что кокетство представляло тогда самый важный вопрос существования для женщин. Техническими средствами кокетства в эпоху Разума были: платок на шее, веер, маска, украшения и мушки. В большинстве своем ими учились пользоваться с завидной виртуозностью. Слишком многое зависело от этого умения.

Искусство целовать стало настоящей, и притом очень популярной, наукой. Здесь следует упомянуть великого знатока в данном вопросе Иоганна Секундуса. Что такое поцелуй, какие существуют разнообразные виды поцелуя, как должно целовать в том или ином случае – все это описывается и обсуждается и в серьезных трактатах. По словам Секундуса, более жгучим поцелуем является так называемый «флорентийский». Он состоял в том, что «берут особу за оба уха и целуют». Влажный поцелуй говорил женщине, что мужчина хочет от нее большего, чем невинных шуток. Гофмансвальдау говорит: «Влажный поцелуй мой дал ей понять, что я обуреваем желаниями». А так как мужчины целовали женщин особенно часто именно таким образом, то они по опыту знали действие на их чувства такого поцелуя.

«Девичий» поцелуй состоит в том, что мужчина целует девушку в грудь и в ее бутоны. «Женщины особенно любят такой поцелуй, так как он позволял им показать красивую грудь». «Французский» поцелуй состоит в том, что целующиеся соприкасаются языками. Так целуются женатые люди, ибо подобный поцелуй доставляет обоим «нежнейшее удовольствие». Мужчина a la mode тоже иначе не целует, так как он таким образом особенно возбуждает женщину, и потому и «женщины, склонные к любви, предпочитают такого рода поцелуй».

И таких способов целовать существовало еще много, а каждый способ имел к тому же еще и свои оттенки.

Люди в XVIII веке не хотели стариться. Женщина всегда моложе 20, а мужчина – 30 лет. Эта тенденция имела своим крайним полюсом систематическое форсирование половой зрелости. В самых ранних летах ребенок уже перестает быть ребенком. Мальчик становится мужчиной уже в 15 лет, а девочка становится женщиной даже уже с 12 лет.

Магистр Лаукхарт сообщает, что его практическое посвящение в мистерии любви последовало, когда ему было 13 лет, причем его посвятила в эти мистерии опытная в вопросах любви служанка. Ретиф де ла Бретонн рассказывает в своих мемуарах, что он впервые оказался «мужчиной», и к тому же соблазнителем, когда ему не было и 11 лет, а к 15 годам он прошел уже солидную карьеру донжуана.

Казанова начал свою победоносную эротическую карьеру в 11 лет, а в 15 лет он так же может говорить о любви, «как опытный человек». Герцог Лозен 14-летним мальчиком влюблен уже в третий раз, и уже первая его связь – адюльтер. В 16 лет он считается очаровательнейшим кавалером, которому дамы охотно открывают двери спальни.

Мадемуазель Бранвилье, известная отравительница, потеряла невинность, когда ей было 10 лет, балерина Корчечелли десятилетней девочкой становится любовницей Казановы, вступавшего потом неоднократно в более или менее продолжительные связи с девочками от 10 до 12 лет.

Эпоха не знает подростков ни мужского, ни женского пола. Этот период шалостей и буйства вычеркнут из жизни людей.

Сибарит как мужского, так и женского пола хочет иметь нечто такое, «чем можно насладиться только один раз и может насладиться только один». Ничто не прельщает его так, как никем еще не тронутый лакомый кусочек. Чем моложе человек, тем, разумеется, у него больше шансов быть таким кусочком. На первом плане здесь стоит девственность. Кажется, ничто тогда не ценилось так высоко.

В своей книге «О браке» Т. Гиппель говорит: «Девственность подобна маю среди времен года, цвету на дереве, утру дня. Впрочем, самая прекрасная и свежая вещь не сравнится с ней. Девственность настолько прекрасна, что не поддается никакому описанию».

Воспевая такими восторженными словами девственность, просветители никогда не имели в виду защитить ее от грубых оскорблений и грозящих ей опасностей, а хотели только провозгласить ее вкуснейшим блюдом для жуиров. Таков всегда сокровенный смысл всех гимнов в честь девственности этой насыщенной цинизмом эпохи.

С этим восхвалением физической девственности женщины тесно связана та мания совращения невинных девушек, которая тогда также впервые обнаружилась в истории как массовое явление.

В силу такой патологической моды на девственность в эпоху Просвещения получило свое развитие искусственное воссоздание физической девственности.

Один врач сообщает: «Желание прослыть целомудренной девушкой так велико, что не боятся испытать самую сильную боль, так как есть очень много влюбленных женщин, подвергшихся болезненной операции, лишь бы сойти за девушек и вступить в законный брак».

Большинство женщин той эпохи знало, как предохранить себя от беременности и как освободиться от ее последствий, но не меньшее их число имело также понятие о средстве, которое, по словам одного сатирика, «может превратить последнюю падшую женщину в ангела».

Модным в эпоху века Разума было всякое крайнее выражение разврата.

Такой культ ранней половой зрелости есть неизбежное последствие систематического повышения наслаждения до степени рафинированности. Это и есть та почва, на которой пышным цветом прорастет садизм, воспетый в книгах «безумного маркиза».

Везде пускали в ход розгу и совершенно открыто об этом говорили. Она – лакомство в области наслаждения, и люди гордятся тем, что сумели оценить это средство.

Многие мужчины регулярно посещали известные учреждения, чтобы или самим подвергнуться «розге», или насладиться возможностью подвергнуть этой процедуре молодых девушек и детей. Во всех домах терпимости существовали мастерицы этого дела, а в любом таком мало-мальски благоустроенном доме имелись, кроме того, так называемые комнаты пыток, где были собраны все инструменты, которые могли служить этой цели.

Общая культура любого исторического периода всегда яснее всего отражается в воззрениях на сексуальные отношения и в законах, регулирующих эти отношения. Эпоха Просвещения отразилась в интимной сфере как галантность, как провозглашение женщины властительницей во всех областях и как ее безусловный культ. XVIII век – классический «век женщин». В своей известной книге «Женщина в XVIII веке» братья Гонкуры прекрасно охарактеризовали этот золотой век женщины: «В эпоху между 1700 и 1789 годами женщина не только единственная в своем роде пружина, которая все приводит в движение. Она кажется силой высшего порядка, королевой в области мысли. Она – идея, поставленная на вершине общества, к которой обращены все взоры и устремлены все сердца. Она – идол, перед которым люди склоняют колена, икона, на которую молятся. На женщину обращены все иллюзии и молитвы, все мечты и экстазы религии. Женщина производит то, что обыкновенно производит религия: она заполняет умы и сердца. В эпоху, когда царили Людовик XV и Вольтер, в век безверия, она заменяет собою небо. Все спешат выразить ей свое умиление, вознести ее до небес. Творимое в честь ее идолопоклонство поднимает ее высоко над землей. Нет ни одного писателя, которого она не поработила бы, ни одного пера, которое не снабжало бы ее крыльями. Даже в провинции есть поэты, посвящающие себя ее воспеванию, всецело отдающиеся ей. И из фимиама, который ей расточают Дора и Жентиль Бернар, образуется то облако, которое служит троном и алтарем для ее апофеоза, облако, прорезанное полетом голубей и усеянное дождем из цветков. Проза и стихи, кисть, резец и лира создают из нее, ей же на радость, божество, и женщина становится в конце концов для XVIII века не только богиней счастья, наслаждения и любви, но и истинно поэтическим, истинно священным существом, целью всех душевных порывов, идеалом человечества, воплощенным в человеческой форме».

Несмотря на то, что миром по-прежнему правили мужчины, женщины начали играть заметную роль в жизни общества. Это столетие, что называется, «богато» на самодержавных императриц, женщин-философов и королевских фавориток, которые своим могуществом превосходили первых министров государства. Так, например, царствование короля Людовика XV и вовсе было названо «правлением трех юбок», под которыми подразумевались всесильные фаворитки короля (самой известной была маркиза де Помпадур).

Сущность галантности заключается в том, что женщина в качестве орудия наслаждения взошла на престол. Ей поклоняются как лакомому кусочку наслаждения, все в общении с ней должно гарантировать чувственность. Она постоянно должна находиться, так сказать, в состоянии сладострастного самозабвения – в салоне, в театре, в обществе, даже на улице, равно как и в укромном будуаре, в интимной беседе с другом или поклонником. Она должна утолять желания всех и каждого, кто с ней соприкасается. Мужчины для достижения конечной цели готовы выполнить любое ее желание или каприз. Каждый считает для себя честью отказаться от собственных прав и выгод в ее пользу. Не случайно век Просвещения называют еще галантным веком.

В свете такого культа проститутка в глазах всех уже не публичная девка, а опытнейшая жрица любви. Неверная жена или неверная любовница становятся в глазах мужа или друга после каждой новой измены тем более пикантными.

На публике каждый человек позировал, и все поведение, от рождения до смерти, становилось единым театральным представлением. Аристократическая дама совершает свой интимный туалет в присутствии друзей и посетителей не потому, что ей некогда, и она поэтому на этот раз вынуждена игнорировать стыдливость, а потому, что она имеет внимательных зрителей и может принять самые деликатные позы. Кокетливая проститутка высоко поднимает на улице юбки и приводит в порядок подвязку не из страха ее потерять, а в уверенности, что она на минуту будет стоять в центре внимания.

Вот почему во всех дворцах аристократии, а также в домах бюргерства все стены покрыты зеркалами. Везде и всюду зеркало – главный предмет обихода. Люди к тому же хотели быть зрителями собственной позы, хотели иметь возможность аплодировать себе, и потому все только и делали, что со всех сторон рассматривали себя. Даже наверху, под балдахином постели, помещалось зеркало – люди мечтали заснуть в той позе, в которой хотелось быть застигнутыми любопытным оком, иметь даже в момент полного самозабвения возможность принять более стильную позу. Письма, которые писались друзьям – а тогда все писали письма, – не более как зеркала. В них человек придавал себе такую позу, в которой ему хотелось быть увиденным другими. Тогдашние письма не простые уведомления, как наши современные. Они – зафиксированные «туалетные фокусы ума».

Своего рода зеркалами были и многие тысячи мемуаров той эпохи. Они отражают историческую позу, в которой человек хочет дожить до потомства. Каждый, кто занимает положение, кто обладает умом, хочет создать особую позу и обессмертить ее. Вот почему эпоха Просвещения была вместе с тем классическим веком литературы мемуаров, и богатства этой последней и поныне еще не изучены.

Когда Руссо пишет свою знаменитую «Исповедь», то он, в отличие от Бл. Августина, исповедуется не перед Богом, а, действительно демонстрирует «туалетные фокусы ума». Это похоже на бесстыдный эксгибиционизм, или на душевный стриптиз. Руссо признается, что был вором, что развратничал, что жил за счет женщин и т. д. И его ничего не смущает при этом. Он словно любуется собой, глядя в зеркало, мол, посмотрите, как я смел и какие выразительные позы могу принять. Вот таким откровенным человеком, лишенным всякого стыда, меня и должна запомнить история, ибо и в сфере чувств царят поза и представительство. В это время и любовь стала публичным актом, предметом выставки, и она разыгрывается на сцене перед тысячью зрителей.

Таким образом, несмотря на все просветительские течения, а, может быть, благодаря им, во всей Европе этот период характеризуется крайней развращенностью. Многие современники считают XVIII век периодом сексуальной раскрепощенности, когда интимные желания были естественными потребностями как мужчин, так и женщин. По словам историка Изабель Халл (Isabel Hull), «сексуальная энергия была двигателем общества и признаком взрослого и просвещенного человека». Можно добавить, что человек просвещенный – это тот, кто ведет себя независимого от мнения толпы и церковной морали, которая все больше и больше подвергалась критике. Так, Жан-Жак Руссо в своих философских трактатах полностью отменил концепцию первородного греха. Культ естественного человека предполагал его абсолютную свободу от предрассудков, к которым относилась и доктрина первородного греха. Все грехи просветители переадресовали обществу и цивилизации. «Естество свое берет», – сказал один из героев Андрея Платонова. Эту фразу можно было понять так: «Что естественно, то не стыдно». Стыд в эпоху Просвещения воспринимался как предрассудок. Почему? Согласно теологическим теориям, стыд имеет божественную природу и определяет наши отношения с другими людьми и с Богом, что вступало в противоречие с общим направлением идей Просвещения. Идеализация Природы, замена веры в божественное начало пантеизмом Руссо, деизмом Вольтера, атеизмом Дидро, отрицание концепции несовершенства человеческой природы (первородный грех) – все это ставило под сомнение и понятие стыда. Под влиянием идей Просвещения происходило, если можно так выразиться, перепрограммирование человека в рамках общего социального эксперимента. Людям внушали, что человек не должен ничего стыдиться. Естество не знает греха. Но «именно стыд отличает человека от животных. Стыдясь естественных потребностей, человек демонстрирует, что он не есть только природное существо», – писал в свое время В. Соловьев.