Текст книги "Письма издалека"

Часть вторая. Дневник

Первая тетрадь

1

Когда в горах выпадает снег, перевалы закрываются до весны. Сообщение с внешним миром прерывается, остается только голубиная почта – очень короткие письма на тончайшей бумаге, цена зависит от количества слов.

У меня получилось десять.

Самого главного я не написал. Знала ли ты, Марит, о ловушке, в которую меня отправила? Было ли это намеренно? Я вырос там, где почти не бывает снега, и знать не знал, что дороги могут закрываться на зиму, но ты, Марит – ведь ты повидала мир, жила на севере – значит, могла знать?

Неужели ты так сильно хотела от меня избавиться?

Зачем ты со мной так?

Новость сообщила Пири – буднично, между делом.

– Вот и все, – сказала она. – Слышал? В горах медведь спать лег и всем велел. Сидим тихо до весны, все вместе. Венкель с ватагой успел выпорхнуть, а ты, значит, нет.

Я бросился к Аги и Берту. Надеялся, что все это меня не касается, что есть другой путь. «Контракт, договор, верность Ордену….» – стыдно вспомнить, что я там лепетал. Аги отвернулась к печке, а Берт взял меня за плечи и усадил за стол.

– Да, брат Софроник, – вздохнул он. – Дороги нет, так уж вышло. Зима в этом году ранняя – ждали на две недели позже первого снега. Успели бы уехать. А оно вон как…

– Но мой контракт, – снова начал я.

– Вы очень нам помогаете, брат Софроник, – перебила Аги, присаживаясь рядом. – За все время, что вы здесь, Осока не прибегала ни разу. Пири говорит, что дети стали спокойней, и сестра тоже. Вы – большой молодец, настоящий миротворец! Но до мира в семье ведь еще далеко, верно?

– Я не волшебник, – рассердился я. – И не говорил, что умиротворю всех раз и навсегда. Я только помогаю и советую, и мое время вышло.

– Да, это правда, – кротко согласилась Аги. – Срок договора истекает, и вы можете быть свободны от работы и жить как хочется.

– Здесь? – ужаснулся я.

Аги сочувственно развела руками.

– Ну, деваться вам некуда. Почему бы и не остаться в доме Юфрозины? Конечно, вы свободный человек, но вам ведь до весны надо где-то жить и что-то кушать. Оставим все как есть? У вас будет еда и крыша над головой, сестра будет вам платить как условились, а мы с Бертом станем доплачивать… не столько, конечно, сколько платили по контракту с Орденом, а, скажем, третью часть – но лично вам?

Я расплескал чай. Берт похлопал меня по спине.

– Успокойтесь, старина, – сказал он. – Вы мастер своего дела, это уж видно. Просто помогите нам, как уже начали – и мы вас тоже не забудем. Кто, если не вы?

– На выходные вы будете желанным гостем на ферме, – добавила Аги.

Я не хочу быть их гостем. Видеть не могу ни ферму, ни ее хозяев – почему они не предупредили меня о возможности застрять в долине? Понятно почему: им на меня плевать. Их лесть шита белыми нитками, но противней всего то, что они правы. Что мне делать зимой в Вираге-Озерном? Где жить и на что? Наняться в прислуги к кому-то еще? В работники на ферму? У Юфрозины я хоть и ряженый, но миротворец, и делаю то, что должен делать.

Я заперт здесь!

Вот, дырку продрал в странице, проклиная свою глупость, честолюбие и тот день, когда я согласился взяться за этот случай – когда Берт и Аги поймали меня как карася на крючок на мою тягу к приключениям и жажду поразить тебя. Тебя, Марит! А ты будто бы с ними заодно.

Весь день старался себя занять, двор вычистил как к празднику, но заняты только руки, а в голове шум, как будто кто-то там все время кричит на меня. Какой я самонадеянный и доверчивый дурак, и как легко мной управлять – и еще вдруг я понял, какой я нудный и жалкий со своими признаниями, с этой восторженной любовью, со своей одержимостью тобой. И навязчивый, и глупый, и нечуткий – и как, должно быть, тебе было и есть неловко, и как терпеливо ты старалась меня вразумить. Всё без толку.

И поделом мне тогда!

Корчусь как червяк под лопатой от жгучего стыда – и все равно ловлю себя на том, что хочу броситься к тебе и все объяснить, пообещать исправиться, только бы ты не оставляла меня. Стыдно и унизительно. Вот и сиди тут до весны, Соник, если это единственный способ преподать тебе урок.

Боль была такая жгучая, что я во дворе на минуту замер, закрыв глаза и прижавшись лбом к ручке метлы – даже и не заметил, как рядом оказалась Аранка.

– Цзофика, бедненькая, – сказала она, робко погладив меня по плечу. – Ты хотела уехать! Тебе очень надо домой?

Наверное, у меня было такое лицо, что круглые глаза замигали и наполнились слезами. Я и сам чуть не зарыдал.

Вот еще в чем беда: несмотря на похвалы Аги, сам я понимаю, что и в работе похвастаться нечем. Нельзя помочь человеку, который не ждет от тебя помощи, не просил ее и не видит в тебе того, кто может помочь. Мало того, что из чистого себялюбия я ввязался в этот случай, я еще и работал спустя рукава, думая только о своей тоске и разбитом сердце. Я как будто отбывал повинность, считая дни до истечения срока – и вот срок продлился, и в этом есть суровая справедливость. Это тоже урок. С чем, в самом деле, я хотел оставить это семейство? Стыдно теперь и за это тоже.

Стыдно кругом за все. Хочется взять ластик и стереть себя из этой истории, а потом переписать ее заново – красиво, правильно и без помарок. И без меня. Спохватилась бы ты, если б меня не стало?

И тут я как наяву слышу, как ты вздыхаешь. Как ты всегда вздыхаешь, когда я начинаю сживать себя со свету. «Соник, – говоришь ты, – ты себя не бережешь!»

Она такая легкая, твоя усмешка, которая всегда где-то рядом… И от нее тиски разжимаются, и я ненадолго перестаю себя мучить и вспоминаю, что я жив-здоров, и ты жива, и нет ни войны, ни чумы, и все поправимо.

Я очень люблю тебя.

Все это до весны.

Только лишь до весны.

2

А вообще-то закрытие перевалов – это праздник, называется «Сокровение»: это значит, что-то прячется, как прячется от мира целый город и его окрестности. В сокрытом городе происходят важные вещи – например, в зимний праздник Стрешник получают имена большие дети, словно бы второй раз появляясь на свет. И еще это слово похоже на «сокровище» – потому что в маленьком городке, который скоро засыплет снегом, каждый человек – это сокровище, и все должны беречь друг друга. Все это рассказал мне Лютик, желая меня утешить.

Поэтично. Кабы это и правда было так, не нужно было бы мне сюда ехать.

Пири пришла еще до зари и напекла пряников – плоских, круглых, в виде барашков (потому что барашки пережидают снегопады, согревая друг друга, подсказал под руку Лютик и был изгнан из кухни – правда, с трофеем). Пряники щедро сдобрены изюмом, лимонными корочками, корицей, гвоздикой – наверное, чтобы показать, что люди тут в Вираге-Озерном тоже не лыком шиты и не стоят в стороне от торговых путей. Чем зажиточней семья – тем больше специй. Весь день заходят соседи, приносят свои пряники и угощаются нашими, и дети целый день снуют туда-сюда с подарками и отдарками. Кроме Лютика, который опять горячий и шмыгает носом. Кажется, вся Красильная слобода перебывала в доме – впрочем, я никого не запомнил, я бесконечно мыл в сенях и в передней комнате пол, потому что день был дождливый, и с башмаков у гостей текло, не спасала даже тряпка у порога. Я успел мрачно придумать, что проще встречать гостей с тазом и мыть им ноги, но тут хождение кончилось и наступил поздний обед.

К обеду приехали Аги и Берт, и их девочки. Знакомые с порядками дома, они сбросили в сенях грязные башмаки и натянули принесенные с собой носки. Не очень-то мне хотелось попадаться им на глаза – но меня позвали за стол вместе со всеми, Пири внесла огромный пирог с рыбой и запеченную тыкву, и цыплят в меду, и я сел на свой угол рядом с детьми. Было грустно, но угощение было таким ярким и так пахло, что я почти против воли ел и пил и с легкой насмешкой отмечал, как, несмотря на тоску, наслаждаюсь каждым куском.

Сердце мое горевало, а желудок радовался, и это было странно переживать.

За обедом вспоминали байки разных лет о закрытии перевалов – я так понял, не первой свежести, радующие скорей привычностью, чем новизной. Берт хороший рассказчик, и грубоватый юмор Пири тоже был к месту.

А потом все начали дарить подарки. Даже дети обменивались безделушками. Меня никто не предупредил, и было очень неловко сидеть с пустыми руками в общей дарительной толчее. Вдруг все как-то притихли, и Юфрозина подошла ко мне, держа в руках бумажный сверток.

Принарядившись к празднику и уложив волосы в прическу, Юфрозина очень похорошела. Аги связала ей в подарок клубнично-красную шаль: отсвет лег румянцем на бледные щеки и стало вдруг видно, каким красивым может быть это лицо, даже несмотря на усталость от целого дня суеты.

Юфрозина протянула руку, как будто хотела коснуться моего плеча, но передумала и опустила кончики пальцев на стол передо мной.

– Цзофика, – сказала она. – Мне жаль, что ты не успела уехать домой. Надеюсь, все у тебя там благополучно. Но я рада, что ты остаешься с нами. Ты очень усердная и приятная девушка.

Она помолчала, нахмурившись, словно желая сказать что-то еще, но не сказала, а добавила только:

– Хорошей тебе зимы.

И протянула мне сверток. В нем была пара валяных рукавиц – серых, с алыми ягодами рябины, очень красивых и мягких. Я принялся неловко благодарить, сильно смущенный и подарком, и невозможностью отдариться.

– Что бы мы делали без тебя, Цзофика! – воскликнула над моим ухом Аги, усилив неловкость во много раз. Ее круглое лицо было веселым и, как мне показалось, чуточку виноватым. Аги протянула мне полосатые шерстяные носки и, улыбаясь, поставила передо мной темно-коричневые башмаки – не новые, но крепкие и красивые, с толстыми шерстяными стельками внутри.

– Хорошей тебе зимы!

Я сунул ноги в башмаки – они пришлись как раз впору. Аги и дети захлопали в ладоши.

Все стараются меня подбодрить и утешить, как могут… потому что они хорошие люди. И потому что между нами уже что-то есть. Может быть, Аги не так уж кривила душой, когда хвалила мои успехи? Что я делал все эти шесть недель? – заботился. Просто заботился о детях и о доме. Если бы эту работу не делал я, кто бы ее делал? Никто – или Юфрозина. Я хотя бы в чем-то освободил ей руки. Что, если это уже важное дело? (хотя и не совсем то, что обычно делают миротворцы). Что, если я не такой уж и самозванец, раз решил начать именно с заботы?

Так я сидел, улыбаясь, с носками на коленях, в рукавицах и башмаках, на радость детям, когда появилась новая гостья.

Стоило ей войти, Ива бросилась ей на шею с радостным криком:

– Липа! Липунюшка моя!

И за обедом гостью то и дело называли Липушкой, хотя, как я узнал позже вечером, ее настоящее имя Тандер-Тиллика. Кроме Аранки, это пока единственный взрослый человек здесь, которого называют детским именем. Это, наверное, неспроста и любопытно.

Честно скажу: лучше всего я разглядел ее шаль. Шаль могу описать до мелочей – она поразила мое воображение. Не тканая и не вязаная, собранная из полос и пятен зеленой шерсти – наверное, всей зелени, которая только есть на свете: весенней первой травки и пыльной летней листвы, и изумрудной хвои, и зеленого яблока, и оливок, и мяты. А вместо кистей на ней были листья, тоже разные, с червоточинками и прожилками, мягкие и легкие, они были подвешены там и здесь на шнурках, по одному и гроздьями, и Ива, пристроившись рядом, постоянно поглаживала и крутила их, и видно было, что трогать блестящую шерсть ей приятно.

А шаль я разглядывал так пристально потому, что не решался смотреть гостье в лицо. Мне казалось, такое лицо должны рассматривать все кому не лень, и я не хотел быть бестактным. Есть такие лица: увидишь их – и потом будешь видеть даже с закрытыми глазами. Я пытаюсь сейчас подобрать слова, чтобы описать ее, но слова не выражают ровным счетом ничего, как будто я пытаюсь поймать ведром облако. Ну, бледная, матовая кожа… Ну, темные, почти черные глаза, «мохнатые» ресницы, темные брови, выразительный рот, белые зубы… Получается какой-то конторский перечень черт, а не женщина! А поворот головы, улыбка, блеск зрачков, игра бровей – это как передать? Никак. Поэт бы сказал: она как гроздь темного винограда – сладость и опьянение. Я не скажу лучше.

Такую красоту я прежде видел только на картинах.

Конечно, я разглядывал шаль.

Когда меня представляли гостье, я так смутился, что схватил и уронил вилку. Я забыл о своем маскараде, смешался как мальчишка, но моя нелепая роль спасла положение: Тандер-Тиллика увидела робкую девушку – и только. Она заняла место за столом – по правую руку от Юфрозины – и легко нашла место в беседе. Разговор потек, будто и не прерывался. Я был сердит на себя за приступ смущения и, ругая себя на все корки, слышал лишь обрывки.

– Как там дела в Темпломи, Липушка? Как бабушка Тапи? Не хворает?

– Ой, что ты! С чего бы ей болеть, она слишком занята. Учит и дрючит всех с утра до вечера.

Голос у гостьи был сильный и звонкий, и звучал уверенно – так, что и не захочешь – услышишь.

– Ясно, старая Тапи в своем духе – всё пьет кровушку, – хихикнула Аги. – А как Нийрфа и малыш? Кто родился?

– Мальчик.

– У них все мальчики! Хоть бы одну девицу!

– Еще пирога?

– Ну нет, еще немного – и я не смогу дышать!

Дети вытерли руки и занялись своими делами, взрослые сбились за столом в тесный кружок, Берт закурил трубку, я обходил стол, собирая лишние тарелки, когда за дверью в передней комнате загрохотало, застучали башмаки, и через порог почти упал парень моих лет в куртке, вывернутой наизнанку.

– Тандер-повитуха здесь? – закричал он. – Баглори родит!

– Здравствуй, Видам, с праздником, – сказала Пири.

Парень только моргал и топтался.

Тандер-Тиллика спокойно поставила на стол чашку, встала и без лишних слов пошла к дверям. Ива вцепилась ей в подол.

– Возьми меня с собой! – потребовала она.

– Не сейчас, лапочка, – ответила гостья, одной рукой гладя девочку, а другой отцепляя от юбки ее пальцы. – Я тебе потом все расскажу, обещаю.

Ива зарыдала и затопала ногами. Я ее не узнавал.

– Я хочу с тобой! – закричала она.

Я уже был рядом с ними и подхватил бедняжку на руки, вынув ее из объятий Тандер-Тиллики. Она бросила на меня короткий смешливый и благодарный взгляд и поспешила выйти.

– Это что за поведение, – начала Юфрозина, но Ива, вырвавшись из моих рук, убежала в детскую. Пири махнула рукой.

– Родить нельзя погодить. И идти недалеко, удачно, – сказала она, глядя вслед Тандер-Тиллике. – Интересно, кто будет у Цзигори: внук или внучка.

Значит, это и есть загадочная «повивальная бабка», с которой водится Ива… Да, до бабки ей еще далеко, это все шуточки Аги.

Чем-то Тандер-Тиллика напоминает тебя – не прямо, лицом, а как будто намеком. Может быть, дело в мягкой, но явной властности, и в том, как всем своим видом, тоном, жестом она словно бы говорит: «Я знаю, что делаю, все будет хорошо»… точно так же я чувствую себя рядом с тобой. А возможно, я просто вспомнил, как ты много раз говорила: «У нас с тобой лучшая в мире работа, Соник. Лучше – только у повитух». Это внезапное узнавание согревает меня, как привет от старого друга. Как если бы я вдруг встретил твою сестру.

Вечером в детской дети долго не могли улечься, перебирая свои подарки. Даже Волчок, я видел, тайком сунул под подушку коробочку мятных леденцов. Аранка не уходила к себе, так и эдак прохаживаясь по детской в новой вязаной шали – бледно-голубой, в цвет глаз, и с кисточками по краю.

Юфрозина еще была с гостями – зашли соседи и остались выпить чаю с пирогом. Я взял лампу и встал – мне предстояло еще много дел до сна.

– Спать, дети!

– А сказку? – попросила Ива, надув губки. Аранка, как обычно, заплела ей ночные косы, но даже они в этот вечер получились взъерошенными, как перья.

– Только очень короткую, – сказал я. – У вас уже глаза слипаются и уши сворачиваются. Про что же вам рассказать?

– Про любовь! – выдохнула Осока, заворачиваясь в свою шаль.

– Про любовь, – согласилась Ива. – И чтобы все были несчастные!

Волчок закатил глаза и упал ничком в подушку. Лютик вежливо улыбался.

– Парни не очень любят истории про любовь, – сказал я. – Им кажется, что это слишком сладко и скучно. То ли дело – подвиги или плутовские истории. Парень, про которого я расскажу, был как раз такой – хотел быть героем. Ну, или ловким хитрецом, на худой конец, как Рейне-Лис.

– Во, давай про Лиса! – перебил Волчок.

– Непременно, но в другой раз. Так вот, этот парень очень хотел научиться волшебству. Может быть, ради того, чтобы жить безбедно, а может быть, чтобы прославиться, но было у него и тайное желание. Он хотел знать, что делать, когда смерть подходит к человеку с одного бока, а отчаяние – с другого. Он хотел победить страдание.

– Стал бы врачом, – заметил Лютик.

– Ну, лекарей он видел, и знал, что они не властны над жизнью и смертью, а только врачуют тело, покуда у тела есть силы жить. Волшебников же парень еще не встречал, но думал, что могущество их будет побольше. Был он старшим сыном старшего сына – и так до седьмого колена – так что ему была прямая дорога учиться ведовству, никто в этом и не сомневался.

– Что, правда? Про семь раз старшего сына? – нахмурился суеверный Волчок (я почти видел, как он мысленно загибает пальцы).

– Вполне возможно. По крайней мере, так говорят. Так вот, не перебивайте меня, дети. Парень очень хотел научиться чародейству и волшбе, но где найти учителя? Спросив у родителей благословения, он отправился в путь и странствовал там и здесь, ища, кто бы взял его в ученики. Но чародеи – народ скрытный, поди найди их. Про иного говорят, что он кудесник, а придешь проситься в учение – он прикидывается глухим пнем, и в толк не берет, чего ты от него хочешь. А то, бывает, на вид чародей, а на поверку мошенник – тоже нередкий случай. Наконец ему указали одну женщину, которая жила в лесу – и на сей раз не обманули. Она была настоящей волшебницей, и знала все свойства трав и камней, и семьсот семьдесят тайных слов и заклинаний, и вызывала ветер, и могла летать под облаками, и у нее была волшебная книга, в которой белые страницы говорили о жизни, а черные – о смерти. И сердце человеческое она тоже знала, поэтому сразу сказала парню, что путь его будет труден, а исход пути – неясен, потому что страданием переполнена жизнь людей.

Но она все равно согласилась принять его в ученики, и взяла с него денег сколько положено, а кроме того поставила свое условие: что бы ни случилось, он никогда не зайдет в ее спальню после заката и до восхода солнца.

С виду волшебница была – чистая карга. Волосы всклокочены, нос крючком, на лбу бородавка, на плечах – накидка из беличьих хвостов и крыльев летучей мыши, руки как ветки сухого дерева, а из-под длинной юбки торчали башмаки, огромные, как у дюжего кузнеца. Но она была добра к парню – взаправду добра, и у нее был на удивление веселый нрав. Весь день ее ученик трудился в поте лица, ухаживая за ее домом и садом (всех учеников волшебники сперва испытывают черной работой), но вечером волшебница садилась напротив него и учила его как положено. Она показала ему скрытые знаки на деревьях и на земле, и учила гадать о грядущем дне по полету птиц, и заставлять семена прорастать и ростки тянуться скорее. Не без труда, но дело двигалось. А иногда волшебница доставала свою книгу и читала ему черные буквы с белых страниц – но совсем немного, потому что он был еще молод. И он узнал, как успокоить плачущее дитя и поднять дух проигравшему, и как понравиться с первого взгляда. А черные страницы, говорила она, ему еще рано читать.

А после, развеселившись, она показывала ему другое. Как приманить мышь и уговорить ее плясать под губную гармонику. Как заставить тарелки пойти купаться в лохани, а полотенце – летать над ними. И она научила его, как зачаровать ботинки и носки, чтобы они сами прибегали к ногам. И еще она рассказывала истории – о королях и бедняках, о правде и лжи, о счастье и несчастье. Так что, засыпая ночью, ученик волшебницы чувствовал себя частью огромного мира, который вливался ему в глаза и уши и заполнял его мысли – и весь этот мир лежал перед ним. У всего на свете есть сердце – говорила волшебница – и нужно просто всегда идти к сердцу, желательно избегая кривых путей.

И уходя к себе, она касалась корявым пальцем его лба со словами: «Спи, юноша. Завтра будет новый день».

Так минуло несколько лет – и однажды вечером волшебница открыла свою книгу и погладила рукой черную, как уголь, страницу. «Я расскажу тебе про боль и печаль утраты», – сказала она.

Той ночью ученик волшебницы проснулся от того, что белая луна стояла в окне, и больше не мог спать. В доме было тихо – так тихо, что слышно было, как ходят жучки в стенах, – а лес за окном был суров и мрачен. Что, если волшебница по ночам покидает дом? Что если он совсем один перед опасностями и тайнами ночи? Сам не зная как, он приоткрыл дверь в комнату хозяйки и заглянул внутрь. Грубые башмаки стояли под кроватью, а на кровати в свете луны спала прекрасная дева.

– Так я и знала! – торжествующе заявила Аранка.

– Так что, она была заколдована? – уточнила Ива. – На самом деле она была молодая, а из-за колдовства старая?

– Она была такая, какой хотела быть – то есть казаться. В этом и было ее колдовство. Но даже волшебницам нужно спать, и во сне чары покидали ее.

– Наверное, она это делала нарочно, чтобы ученик в нее не влюбился, – задумчиво сказал Лютик.

– Наверное, – ответил я, охваченный грустью и тоской. – И он, конечно же, влюбился – с тех пор, как увидел ее истинный облик. Он ничего не сказал своей наставнице и днем старался вести себя как ни в чем не бывало, но всем сердцем ждал захода солнца. В самый глухой час он вставал, чтобы бросить один лишь взгляд на ее дивное лицо, на нежные белые руки, на длинные темные косы. Один лишь взгляд – говорил он себе – и я буду счастлив до следующей ночи.

– Он нарушил уговор, – сказал Волчок.

– Да, – сказал я.

Пламя в лампе на столе колебалось и мигало. Последняя осенняя муха пролетела слишком близко к краю колпака и, попав в круг жара, соринкой упала в огонь.

– Ну? – не выдержала Аранка.

– Ну и вот, – вздохнул я. – Кто, начав с малого, не стал бы желать большего? Трижды семь ночей ходил ученик волшебницы взглянуть на свою любовь, и смотрел все дольше и дольше. А на трижды восьмую ночь склонился над ней, чтобы рассмотреть черные стрелы ресниц и родинку на щеке – и капля воска упала со свечи на грудь спящей деве.

Волшебница проснулась. Ученик отпрянул, боясь ее гнева, но дева лишь посмотрела на него долгим взглядом и произнесла одну только краткую фразу. И тут же, подхваченный белым ветром, он был унесен далеко, далеко, заброшен на крыльях метели в чужие края. И так волшебница была навсегда для него потеряна – и она, и ее чудесное искусство, и тайная книга. Все, что ученик успел узнать, осталось при нем – но не больше того, и еще ее взгляд: иногда ученик говорил себе, что в нем была грусть, иногда – что досада, а иногда – что отчаяние. И он печалился и искал, и бился – но все напрасно. Все растаяло, словно чудесный сон…

– А стал он сам волшебником? – хмуро спросил Лютик.

– Конечно, он старался. Может, не великим, но стал, и честно помогал людям. Знания, прочитанные в тайной книге, он сохранил – хотя, наверное, это было не так уж много.

– А волшебница? Она тосковала по нем? – спросила Аранка.

– Кто знает.

– Это нечестно! Она могла бы с ним хотя бы поговорить! А может, он ей тоже нравился?

Я пожал плечами.

– Ой, ладно! – фыркнул Волчок. – Честно – нечестно… Что ты прикопалась? Хотел бы честно – надо было соблюдать уговор и не совать морду в спальню. Нет, надо ж было поглядеть на красоту. Все несчастья – от баб!

– Сам ты баба! – вспыхнула Аранка. – Смотри, какой дерзкий! А что-то перед матерью – овца.

Одним точным и молниеносным движением Волчок метнул в нее книгу и попал в лицо. Осока с криком схватилась за щеку, а потом как кошка бросилась на брата и попыталась вцепиться ему в волосы, а он отбивался и лягался, хоть, мне казалось, и не в полную силу. Осока визжала и бранилась, а Волчок пыхтел и шипел. Я схватил ее поперек тела и тянул от брата, одновременно пытаясь втиснуться между ними, чтобы тумаки Волчка доставались бы мне, а не ей.

На шум ворвалась Юфрозина, бросив длинную узкую тень через всю детскую.

Осока вырвалась из моих рук и шмыгнула за дверь, в свою комнату. Волчок, встрепанный и красный, быстро лег в постель. В один миг стало тихо.

– Что это такое? – грозно спросила мать.

– Цзофика сказку рассказывает, – кротко ответил Лютик.

До своей постели я добрался глубокой ночью. На табурете рядом с кроватью стояла стеклянная банка, наполненная леденцами до самой крышки. К крышке была привязана записка с квадратными корявыми буквами: «Хорошей зимы». Такими же буквами на кухне надписаны банки с соленьями. Я сунул леденец в рот – он расцвел на языке смесью меда и пряной гвоздики, согревая так, что щипало в носу и в ушах.

– Спасибо, Пири, – пробормотал я и засмеялся.

Это был какой-то бесконечный день.

Но и он завершился.

3

Неожиданно для себя я снова начал молиться – чего не делал уже много лет. Домашние дела бесконечные, рутинные, и так же по кругу ходят мысли у меня в голове: о наших с тобой беседах; о том, помнишь ли ты обо мне, и как помнишь; и о том, благополучна ли ты; и о том, как я вернусь, и что будет, когда мы увидимся снова.

Мне тошно от себя самого.

Тогда я опускаю голову и прошу Создателя управить все это для меня – потому что сам я понятия не имею, как это можно управить. Я зарываюсь в подушку и, зажмурившись, втайне даже от себя самого, спрашиваю, можно ли нам быть вместе.

После этих молитв ты мне частенько снишься – в легких, спокойных снах, где мы идем рядом и разговариваем, или ты держишь меня за руку. Я просыпаюсь с улыбкой и с мыслью о том, что у Создателя, несомненно, есть чувство юмора: как будто в ответ на мои стенания он сочувственно усмехается: «Сейчас вместе вы можете быть только так».

С наступлением холодов я выехал из своего чуланчика – он не отапливается. И так уже осенью приходилось спать в носках, укрывшись с головой одеялом – и все же это было уединение, личная коробочка, в которую можно было закрыть дверь и отгородиться от всех. Теперь я живу на кухне, а сплю на печке. Пишу и вижу, как ты с удивлением представляешь меня, уютно свернувшегося на плите между кастрюлями… И вовсе нет! Печи здесь большие, занимают полкухни, внутри у них, понятное дело, дрова и огонь, и туда Пири ставит горшки и сковороды, а сверху под самым потолком есть площадка, к ней ведет деревянная лесенка. Площадка выложена белыми изразцами, на них брошена старая овчина, и славно думать, лежа на ней, об огне, который горит и трещит под тобой в печи. Вечером изразцы раскаленные, как камни в летний зной – пальцем не дотронешься. А ночью печь остывает и даже приятно прижаться ладонью или щекой к ее солнечному теплу. Только к утру вспоминаешь об одеяле – и это знак, что скоро вставать и топить.

Горячий бок печки – это одновременно и стена комнаты, где спит Юфрозина: ее кровать приставлена к печке вплотную. А детские кровати теперь стоят в комнате с лежанкой – на самой изразцовой лежанке, тоже в гнезде из овечьих шкур, любит спать Лютик, теплолюбивый как кот.

Неотапливаемые комнаты закрыты, в них зябко и пусто, окна забраны ставнями. На двери, ведущие из сеней, набит толстый войлочный полог, на пол постелены пестрые коврики-дорожки. В окна вставлены зимние рамы, щели законопачены и заклеены тонкими полосами льна, чтобы не задувал ледяной ветер. Дом похож на крепость, изготовившуюся к осаде. И мысль о пустых запертых комнатах отчего-то тревожит меня – не так ли и люди бросают и запирают на замок чувства и воспоминания, от которых им становится холодно?

Снега в городе еще нет, но мрак за окошком такой густой и так обдает мерзлой сыростью, что жалко нос высунуть. Мрачно не только ночью – дни тоже темные и хмурые, солнца не видно из-за тяжелых туч. И то и дело сыплется дождь – мелкий и колкий, как ледяные иглы.

А все равно нужно убирать двор, и ходить к колодцу, и раз в несколько дней таскать к озеру корзину с выстиранным мыльным бельем – полоскать.

– А где белье полощут зимой? – жалобно спросил я у Пири, надеясь, что ледяной панцирь положит конец моим горестям.

– Так в проруби, – безжалостно фыркнула она.

Прорубь – это дыра во льду… Какая в ней вода – боюсь даже представить.

Я, наверное, не доживу до весны. Наверное, я простужусь и умру, и меня похоронят здесь, закопав в снег и в стылую землю.

Старая Пири, должно быть, прочла это на моем лице, потому что проворчала помягче, похлопав меня по спине:

– Ладно, не трусь, я тебе помогу.

Она перехватила мою руку, вынула ее из полотенца, которым я вытирал вымытые тарелки.

– Ручки-то у тебя письменные. И правда, нельзя их портить.

Пири немного подержала мою руку в своей – словно взвешивая – и отпустила. А я успел рассмотреть ее руку – темную, шершавую, как кора, с толстыми крепкими узлами на костяшках пальцев, с выступающими венами, с жилами, ходящими под старческой кожей. Я вспоминаю квадратные дрожащие буквы на банках и коробках – и вздыхаю. Мне от этого не по себе. И как-то стыдно, что я вырос с книжками и пером и никогда не погружал руки в прорубь…

Но, видит бог, не хочу я этого делать и впредь!

Пусть каждый выполняет свою работу, я не могу изменить мир. Мне бы с семейством Юфрозины разобраться.

Аранка неожиданно открыла мне Волчка с новой стороны. И как я сам этого не заметил? Мальчик, физически крепкий, дерзкий и даже отчасти злой – мальчик, который считает, что правила не для него, пальцем не пошевелит против матери, не отваживается на явный протест. Бунтует тихо, а открытая ярость вся как будто досталась пламенной сестре – вот уж кто не стесняется в словах, стоит задеть ее за живое. Позавчера она снова вернулась поздно и резко ответила матери, что это не ее печаль. Юфрозина отвесила ей пощечину, а дочь лишь фыркнула в ответ: «Только драться и можешь!» – и змеей скользнула в детскую. Юфрозина окаменела, а Осока (я заходил в детскую несколько раз) была сердита и дулась, сверкая иглой под лампой, но, кажется, не била и не колола себя.

Теперь, когда все дети спят в одной комнате, разговоров между ними больше – как будто Осока и Волчок ведут игру, к которой присоединяются младшие (по большей части Лютик).

– Что, выхватила плюху? – поддевает Волчок. – Чего ты шляешься?

– Тебя не спросила.

– Ну дак спросила бы. Вот мать тебе патлы выдергает – поздно будет спрашивать.

– Это – не ее – дело, – пыхтит Аранка, протягивая нитку сквозь ткань. – А ты свои патлы береги. Узнает мать, где ты лазиешь – тебе конец.

– И где это я лазию?