Текст книги "Мгла"

Мгла
Евгения Лазарева

© Евгения Лазарева, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Темнеет. Стелется поземка, заметая дороги и тропинки зарывшегося в снег городка. Появляются первые звезды, крепчает морозец. На улицах пустынно. Внезапно тишину прорезает гудок прибывающего поезда. По заснеженному перрону бегут огни от окон вагонов. Состав тормозит, слышится скрежет открываемых дверей, спускаемых лестниц. И небольшая площадь перед вокзалом вмиг наполняется вопящей толпой, спешащей добраться до автобусов. Пассажиры пихаются, лезут, ругаются, с трудом поворачивая друг к другу разгоряченные красные лица, и наконец втискиваются в узкие салоны. Машины, давясь и пытаясь изрыгнуть человеческую массу, натужно взревывают и, скособочившись, тяжело трогаются в путь. Постепенно растворяются все резкие звуки. На пятачке вновь становится пусто.

Налетает колючий ветер, кружит волчком, гонит ледяную крупу по безлюдной площади, а пролетающая ворона, поперхнувшись, захлебывается своим криком. И сквозь свист пурги неожиданно проявляется отдаленный, наводящий тоску нестройный вой, в котором угадывается ритм неведомого языка. Над городом сгущается тьма.

Хмурое утро не приносит облегчения. Черные слепые окна, унылый стук дверей незапертых подъездов, разбитые на первых этажах стекла да одинокий вопль обезумевшего человека. Жители с опаской выбираются из квартир, спеша поскорее завершить неотложные дела, требующие присутствия вне надежных стен, и исподлобья рассматривают каждого встречного. А снег идет и идет, укрывая толстой шубой все вокруг, но никто не собирается его убирать или утаптывать. Прибывших накануне без остатка всосала ночь.

Серега

Первым урок истории. Дико охота спать, ешкин кот. За окнами темно. И глаза слипаются, не продохнуть. Голос Наталиванны не чище киселя, нафиг. А стрелки часов натурально в ступоре. Пятнадцать минут от начала, и впереди дохрена этой байды. По ходу, еще малехо, и закемарю, по любому. А это нельзя, с Наталиванной встревать – самый отстой. Короче, не хило бы напрячься. Ага? Училку, блин, несет, как обычно. Вот она чуток замолкает. И от двери тут же проступает тихонький звук. Круто. Что за ералаш, ядрена вошь, а? Отклоняюсь слегонца в сторону, чтобы лучше въехать. Базар училки тем временем пендюрит дальше. Но забить на странное шкрябанье мне уже впадлу. Вставило. Вроде скребут чем-то. Типа какая-то хрень старается поддеть дверь когтями, что ли. Кто же это, блин? Псина? Кошка? А по ходу, крыса?! Это было бы самое клевое, ага. Прикольнулись бы ништяк. Но нет, непохоже. Тишком даю косяка на Лизку Галюнову, мою соседку. Она просто вся в Наталиванне, преданность прям через край. Умора! По любому ни хрена не слышит. Ну, это-то понятно, блин. Типа я сижу ближе всех к выходу. И никто, кроме меня, возню крысиную не просекает. Клево! Как бы ее подманить, грызунью-то эту? Даж ерзаю от нетерпения.

Вдруг дверь малехо открывается, типа от сквозняка. Ништяк. Сейчас круче всего – не проморгать мудацкое животное. Но пока глухо, только холодом маленько подает. Наталиванна затыкается, щурится сквозь очки. Неужто что-то засекла? Окуляры, в натуре, сильная вещь.

Бли-ин! Типа из ниоткуда выплывает Гандыря. Синюшный, ядрена вошь. Зенки мутные. Волосья колтуном. А руками типа загребает. Стоит такой и пошатывается. Отпад полный! У нас сразу тишина в классе замогильная. Ну, нихрена себе! Картина супер. Ага? Что это с ним? Ведь пацан-то, блин, правильный. Не квасит, не ширяется. С его родоками поживи, точняк рехнешься. При таком раскладе или сразу копыта отбрасывать, или жить примерно. По любому. Ага. Чего же с ним стряслось-то? По ходу, заболел типа?

И тут он выставляется на меня. Прям глаза в глаза. И я начинаю в натуре охреневать. Мертвый рыбий взгляд просто засасывает. Не улизнуть. Вцепляюсь в парту и стараюсь оторваться. А он, типа, признал. Кривит губы: «Ха! Серега!». И скребущие пальцы ко мне тянет. Крындец, короче, полный.

На мое счастье Наталиванна рявкает:

– Гандырин! Это что еще такое? Посмотри на себя! Как ты смеешь опаздывать? И являться на урок в таком виде? Марш домой! Приведи себя в порядок, и чтобы я тебя так больше не видела! Совсем уже совесть потеряли. И учти, директор сегодня же узнает о твоем поведении!

Гандыря вздрагивает, внимательно смотрит на нее – ведь он боится Наталиванну больше математички. Коряво поправляет пиджак. И как в коматозе удаляется. А в кабинете еще несколько минут висит тишина. Охренеть, правда?

С этих пор Гандыря не появляется в школе. И никто и нигде с ним не пересекается. Как в воду канул, ядрена вошь. Наши чуваки насчет пацана натурально без понятия. Строят догадки, одна чудесатее другой. Но стопудово по этому поводу ничего не знают. А уж я забить на него по любому не могу. Как еще не описался тогда со страха, блин. Класснуха, в конце концов, посылает к нему Ваську Лисицына. Чтобы прояснить, что почем. А нихрена. Тихо за дверью у Гандыри. Как в морге. И соседи, по ходу, тоже не в курсе.

Потом помалеху совсем непонятки начинаются. Знакомые в квартале пацаны и девчонки куда-то потихоньку пропадают. Кто просто на уроки не приходит, а кто сваливает прям посреди занятий. Типа заболели. Только тю-тю их больше. Как и Гандыри. Не знаю, с какого хрена, но все это сильно напрягает. Не объяснить, блин. Только похоже на ловушку. Куда подманили, и которая, типа, щас захлопнется. В натуре.

Ну, болтовня болтовней, ядрена вошь, а с утра поцапался, блин, с батяней. Дошло чуть не до драки. Изображает, ешкин кот, из себя крутого перца. А сам какашка какашкой. Ага. И ко мне еще с поучениями лезет, козел. По ходу, точняк из-за него опаздываю. Несусь типа мустанг в пустыне. Влетаю весь в пене в школу. И прямой наводкой втяпываюсь в тормознутого пацана. Ладно, хоть насмерть не зашиб. Ну. Отпихиваю засранца. И хренею. Это по любому один из тех чокнутых. Ну, типа, заболевших. Без вопросов. Рожа синюшная, глазенки суетливые, руки туда-сюда дергаются. Слоняется такой по коридору. Прислушивается, принюхивается, блин, не понять, к чему. Ни дать, ни взять – шизик. Брюхом чую, от него подальше держаться надо. Ну, типа, сторонкой, и в класс.

А в начале урока, ядрена вошь, посылают меня за мелом. Дежурный я сегодня. Ну, влом, конечно, но что ж делать. Чапаю себе потихоньку. Дверь учительской приоткрыта, и там темно. Видать, нету никого. Но, по любому, надо проверить. А то влипнешь, как Лешка Турындин в прошлом году, га-га. Ну, стучу. Не отвечают. Ништяк. Двигаю прямиком к шкафу, где мел зафигован. Тут, бац, за спиной что-то падает. От неожиданности подскакиваю и мигом оборачиваюсь. Твою мать! У стены напротив покачивается физик. С перекошенными очками, раскрытым ртом и выпученными зенками. Прикинь. И пытается отодрать от себя какую-то черную хрень, облепившую его сверху донизу. А еще улавливаю чуток слышное хлюпанье. Наполняющее меня уже просто охренительным ужасом. Застываю. Никак, ядрена вошь, не сдвинуться. Тут звуки маленько слабеют. Белесое пятно повертывается от физика. И в нем, в натуре, просекается рожа того самого утрешнего пацана. А-а-а-а-а! Блин, блин! Пулей выметаюсь, откуда только силенки берутся.

Мчусь, не разбирая дороги. Никак не унять дрожь. Зубы стучат, как у скелета. Мне натурально страшно. Что, ешкин кот, за дерьмо там было? В коридорах еще, блин, пусто, жутко. Оставаться здесь просто жесть, точняк. Куда же, ядрена вошь, заховаться? О, в спортзале дохрена народу. Можно тишком пробраться, спрятаться за матами, никто и не заметит. Ну, заполз, короче, сижу, трясусь. В дальнем конце носятся салаги, вопят. Типа ничего не случилось. Ага. Знали бы они, блин! Смотрю на них, смотрю и чуток успокаиваюсь. Трещит звонок, зал пустеет на перемену. По ходу, нужно в класс возвращаться, хотя бы сумку забрать. Ну, или остаться, это уж как покатит.

На подоконнике сидит Толька, мой друг. Болтает ногами, чумичка. И насвистывает себе чего-то прикольное. Ждет меня, по любому. Ага, вон и рюкзаки наши рядом валяются. Засек, козлина. Ухмыляется щербатым ртом. Челюсть-то ему давно уж попортили. Ну и ништяк, не телка. Поди, и так перебьется по жизни.

– Слышь, чувачок? Какого хрена ты с урока-то смылся, балбес? Проблем, видать, захотел? Ну?

Рассказывать неохота, по любому засмеет. Но слова так и лезут, ядрена вошь. Когда базаришь, вроде легче становится. Ну, вот, блин! Как я и думал. Презрительно жмурится. Кривит рожу. Совсем говняно, короче, выходит. Приходится понтовый знак показывать. Ну, типа, между нами за символ правды. А все равно, козлина, качает черепушкой, сплевывает тишком. Но ему, блин, интересно. Такое, точняк, стремно пропустить. Сам, короче, вызывается смотаться в учительскую, навести, типа шухеру. Ага, кому-то занятно, а я, блин, так зассал, до сих пор отойти не могу.

По ходу, остаюсь ждать, кусая ногти от нервности. Неизвестность – она стопудово пугает. Так минут пять торчу, не меньше. Уже всякое в башку-то лезет. А тут Толян выворачивает, крадучись, из-за угла. И с ужасающим, прикинь, рычанием бросается ко мне. Цветные пятна вмиг рвутся в моих зенках. Мудила! Потной ладонью, бац, еще рот зажимает, чтобы я не орал. Шипит в ухо и ржет. Вдвойне козел! И вот с ним я дружу?

Мы чуток невзаправду махаемся. Потом он выкладывает, типа в учительской тусила куча народу. Ну, а физик, вроде, как физик. Короче, ни следов присосок, ничего такого. Правда, типа, как сильно долбанутый или недоделанный. Но мало ли что бывает.

По ходу, Толян мне нихрена не верит. И опять задирает, типа не хило бы ужастиков меньше смотреть. Сам бы в такое влип, по-другому бы запел. Ага. Видать, рожа у меня совсем грустнеет. Толька хмурится, цокает зубом. И предлагает по любому последить за преподом, раз уж я так встрял. Точняк дружба – это дружба, ядрена вошь. Кореша, блин, не кидают друг друга.

Ну, двигаем на уроки. Дальше все, как всегда. Но я так, блин, рад, когда трезвонит последний звонок. Что можно, ешкин кот, свалить отсюда. И не дрожать. Не париться. Толяныч, козлина, остается пасти училку Оленьку. Павлин тоже мне нашелся, ядрена вошь. Нет, чтобы морально поддержать дружбана. Сопроводить до дома. Того-сего. Ну, считает он, типа я гоню, ну и что? От этого нихрена ведь не меняется. Не глюки это были стопудово. Страшная вещь случилась утром. Не отмажешься. Щас типа заново накатывает, аж стремно от ужаса. И просто так не понять, блин, что происходит. Не спрятаться, не затаиться. Типа, по любому затравят, разорвут. Рано или поздно, прикинь.

Как пусто, ешкин кот, на улицах. Только изредка прохожие. Зыркают исподлобья, типа щас нападут. По ходу, в натуре я втяпался, мерещится всякое. Черные тучи еще нахрен колбасят серый день. И сгущают мой страх. Бегу, как придурок, к дому. Аж дыхание пережимает. Быстрее, быстрее. Заруливаю в темный подъезд и торможу. Не хило бы заставить себя подняться по лестнице. По любому. Но, кажется, меня повсюду подстерегает та гадина, что напала на физика. В каждом углу, за каждым поворотом. В ней точняк не осталось ничего от пацана. От человека, ядрена вошь. Вот так ходишь, и не знаешь, кто рядом толчется. Он тебе лыбится, а через секунду раздирает на части. Ништяк? Блин, но не тусить же тут вечно. Накручиваю, поди, себя почем зря. Так постоишь, постоишь да и в натуре нарвешься на какого-нибудь мудилу. Двигаю вперед. Руки дрожат, да и сам я не очень. Короче, взмокший, вваливаюсь в квартиру. Захлопываю дверь и выдыхаю. Получилось! Но всякий раз так маяться натурально очумеешь.

Просто охренеть, как дома тихо и спокойно. Напряги помалеху уходят. Можно по любому расслабиться. И, по ходу, чего-нибудь сожрать, чтоб с голодухи копыта не отбросить. Короче, делаю бутики, включаю комп. И пошла веселуха! Часа два только капающий кран чуток раздражает. Но вставать и закручивать – влом.

Внезапно улавливаю какой-то шум. Хочешь, не хочешь, а прислушиваюсь. Блин, ешкин кот! Типа, кто-то тихонько скребется, толкает входную дверь. Вжимаюсь в кресло, затихарившись. Маленько выждав, бросаюсь проверить замки. Все ништяк, блин. Клево. А там возятся сильнее, хихикают. Потом, будто удар, свистящий шепот:

– Мальчик, открой… открой, мальчик…

Как сильно бьется сердце. Трудно дышать. Не оторваться взглядом от покорябанного дерматина.

А дальше… Дальше этажом выше щелкает замок, и сосед-второклашка пищит:

– Да я недолго, мам! Ну, ты чего? К Димке и обратно!

И стучат быстрые шаги. И вдруг обрываются коротким вскриком на нашей площадке.

Сосущие чавкающие звуки. Шорох уволакиваемого тела.

А позже – тишина.

До прихода предков торчу, в ступоре, в своей комнате. И жду. За окном воет ветер. И в его стонах просекаются изредка слова «мальчик, открой… открой, мальчик…». Жесть.

Родоки выпадают, как обычно, в семь. Маманя устало тащится в кухню. Батя моет руки, плюхается с газетой у телека. Все как всегда. Это точняк мои родители, по любому. Клево. Я же, по ходу, чувствую себя виноватым. Хрен знает, в чем, блин. Короче, заруливаю в кухню и после недолгого молчания предлагаю помочь. Маманя натурально хренеет. Стоит, выставившись на меня. А потом выгоняет кухонным полотенцем. Вот так, ешкин кот. Только придумаешь доброе дело, его сразу и зачморят.

А за ужином они обсуждают, что в городе, по ходу, эпидемия. Чуваки, типа, заболевают. Берут больничный. И на работу больше не выходят, ядрена вошь. По ходу, мрут целыми семьями. И никакие врачи им не подмога. А начальнички, как обычно, блин, замалчивают и нихрена не делают. Знай, деньги гребут, сволочи. По любому, ешкин кот.

Потом слышу еще кое-что интересненькое:

– Мать, помнишь Пал Иваныча? Который мастером у нас шурует. Так вот, он недели две назад звякнул, сказал, типа заболел.

– И что?

– А то, блин, что он тридцать лет на заводе корячится, а больничный брал только раз. Да и то из-за травмы, ядрена вошь.

– Ну?

– Ну что «ну»? Через неделю я ему брякнул, блин. Чтобы, короче, прояснить, когда он в цех намастрячится. А там, прикинь, трубу не берут, твою мать. Ну, я и послал, по ходу, Санька к нему. Ну, который живет в соседнем доме. Помнишь Санька?

– Ну.

– Ну, что «ну»? Чуть что, ты сразу «ну», блин! Говорит, не открывают, ядрена вошь. И соседи, по ходу, никого из них давно не видят, так тебя растак.

– И что?

– Ну, ты, мать, как всегда! Пал Иваныч, в натуре, уважаемый человек. Проживает, блин, с женой, сыном, невесткой и двумя внуками. У них всегда кто-нибудь дома торчит.

Маманя молчит. А батя продолжает, чавкая, поедать суп.

– Так вот, дело этим не закончилось, ядрена вошь. Я, короче, брякнул в поликлинику. Побазарил, блин, с ихней врачихой. Клевая бабенка, по ходу, тудык растудык. Ну, она мне и напела. Типа больной Возюков натурально был у нее на приеме. Со странными, твою мать, симптомами. И ему, прикинь, назначили кучу анализов. Но на повторный прием он не явился, блин. И ничего не сдавал. Просекаешь? И типа такой случай на ее участке уже не первый, ешкин кот. Ну, что скажешь?

Маманя кладет второе в тарелку бати.

– Но вот что самое охренительное – никто из семьи Пал Иваныча у нее на осмотре не был! Она типа думает, их сразу же увезли на скорой. Клево? А реально Пал Иваныча в больнице тоже нет! Я проверял, блин. А? Каково? Чего ты все молчишь-то, ядрена вошь?

Мама плотнее сжимает губы и несколько раз обводит пальцем цветок на скатерти. Потом тихо говорит:

– Да у нас уже три человека из отдела не появляются на работе. Начальница в ярости. А мне, почему-то, не по себе. Девчонки вон шушукаются. Рассказывают всякие страсти, с ума сойти. Сына, что с тобой?

– Да, Серег, как у тебя дела в школе? Что-то мы тут с матерью развели парафину, блин. Чего там с оценками-то?

Я пожимаю плечами. Уворачиваюсь от цепкой руки бати и двигаю к себе. Короче, по любому ясно, чудеса происходят не только у нас в школе, но и во всем, блин, городе. Ночью, ешкин кот, не могу уснуть. Лезут разные думки. Одна ужасней другой. К утру стопудово втыкаю, что если мы не свалим отсюда, то все умрем.

Толька хмур и неразговорчив. Видать, Оленька отфутболила его снова. И наш вчерашний базар он точняк считает бредятиной. Но перед уроком физики пацан чуток оживляется. Ведь разведка важнее любви, ешкин кот. Учитель, короче, опаздывает минут на пять. И ребята колбасятся, кто как может, блин. Но только он появляется, я сразу догоняю – началось. Что бы это ни была за зараза, она стала действовать. Толян со значением подмигивает мне и шипит: «Охренеть! Ты, по ходу, прав, пацан!».

Всегда вылизанный и аккуратненький физик по прозвищу «Листик» сегодня просто неузнаваем. Землистая небритая рожа, темные очки, всклокоченные волосья. Мятый грязный костюм наводит на мысль, что препод валялся в канаве не один час. А еще он отвратительно, дурно пахнет. Клево. Вообще, чуханский запах и Листик – несовместимо в принципе. Наш преподаватель, несмотря на то, что очкарик и дохляк, мечта любой девахи из этого занюханного города. Сейчас же на него даже смотреть ссыкотно. И, по ходу, страшно. И его шибзданутый видон тут натурально ни при чем.

Листик тащится, волоча ноги, к своему столу. Что-то бурчит. Взлезает на стул. Раскрывает журнал. В классе наступает тишина, ядрена вошь. Видимо, охренели не только мы с Толяном.

Первым вызывают Петрова. Пока парень вяло мямлит параграф, Листик обводит класс черными дырами очков. Притормаживая чуток на каждом. Вот и моя очередь, ядрена вошь. Внутри сразу замирает. Говняно как, блин. Ведь я натурально зассал, ешкин кот. Да иди ты нахрен, придурок! Наклоняюсь к парте. Пусть, короче, пялится на кого другого.

– Садись, Петров, «Три». А к доске у нас пойдет… а пойдет у нас… Трофимова!

Бедная Трофимова краснеет. Ежится. Но покорно чапает на расправу. Встает, короче, подальше, сморщив симпотный носик. И со вздохом рассказывает. А черные окуляры препода, по мере изложения чудных законов физики, все больше разворачиваются к девчонке. Потом рот Листика начинает двигаться, типа он что-то жует. Губы вытягиваются и тихо свистят. Трофимова вздрагивает. Шепчет «мамоньки» и малехо отступает.

И тут чувак стремительно бросается к Таньке. Она откидывается назад. Шарит рукой по доске. А в следующую секунду уже и нет никакой Трофимовой. Какое-то мерзкое дерьмо целиком поглощает ее. Тянет жутким запахом. На миг все в натуре столбенеют. Потом вопят, не лучше придурков, и кидаются вон. У дверей свалка. Два пацана сигают из окон, ништяк этаж – второй. Я тоже бегу, кричу, толкаюсь. И выбираюсь из школы порядком помятый и побитый. Но живой. Спикировав на повороте в сугроб, пытаюсь отдышаться. Слизываю с губ налипший снег. Вкус талой воды, понял? Поднимаюсь. Несусь дальше, трясясь и икая.

Как, ядрена вошь, оказывается, бывает страшно. Так страшно, что весь мир, по ходу, умирает и вместо него рождается другой. Не просекающий жалости и чего-то там еще. Блин, даже слов нет. И в этом гребаном мире я не хожу в школу, не общаюсь с друзьями, нигде не бываю. Все сижу, как недоделанный, дома и почти не шухерюсь отца. Когда он наезжает на меня, я посылаю его нахрен. С удивлением слыша свой переходящий на визг голос. Синяки и ссадины после этого заживают плохо, но мне плевать. По ходу, мне плевать даже на мать. Хотя нет, гоню. Это неправда.

Но помалеху обычное начинает просачиваться. Потихоньку втыкаю, что почему-то измучилась мама. А отец уже вовсе не такой крутой перец, каким казался раньше. Проявляются телефонные звонки. И я узнаю от Тольки, что школу, в натуре, закрыли на карантин. А Листика с Трофимовой никто больше так и не видел. Клево? Дружбан подолгу болтает в трубку, и мне легчает. По ходу, выздоравливаю. Наверное.

А потом Толян исчезает. И я снова проваливаюсь в липкий страх. Дергаюсь, как припадочный, от ожидания и неизвестности. Дома у него все время молчок. Длинные гудки, ешкин кот. Хреново, по любому. По ходу, встряли до самого конца. Но корешей ведь так просто не бросают. Точно?

В их подъезде тишина. Лампочки разбиты. Никого вокруг. Подползаю к Толькиной двери. Прикладываю ухо к холодному дерматину – ни звука. Жму кнопку звонка. Он глухо и мертво тренькает там. Типа в пустоту. Короче, переступаю с ноги на ногу, собираясь уйти. Ведь яснее некуда. И тут слышится какая-то хрень. По ходу, волокут тяжелую шнягу. Это внутри, блин. Потом кто-то типа царапается. И дребезжащий голос Толяниной бабуси допытывает:

– Хто это? Хто?

Замираю. Проглатываю какую-то дрянь в горле.

– Таисия Мефодьевна, это Сережа. Толя дома?

– Сережа? – неожиданно взвывают там, переходя на рычание. Тяжкие удары сотрясают дверь. Типа существо не догоняет, как открыть замки.

Спина тут же взмокает. Взвизгиваю и бросаюсь вниз. Трясутся руки. Блин, блин, блин! По ходу, Тольки в натуре нет в живых. Охренеть. Несусь по улице, стараясь не хряпнуться в сугроб. И одна и та же мысль буравит бедную башку: «Опасность! Опасность! Опасность, твою мать!». Теперь я стопудово просек, что любой чел из нашего города по любому превратится в такого монстра. Это случится с каждым. Завтра, через месяц, но с каждым. Надо валить отсюда, ешкин кот! Срочно. Чем раньше уберешься, тем лучше. Здесь не выжить по любому. По ходу, дерьмо двинется дальше, ага. Но эти заморочки после. Щас, блин, не время. Только бы убедить родоков. Только бы папаня не начал выкобениваться, как обычно.

Остаток дня торчу в своей комнате, напендюрив аж два свитера. Дико холодно, ешкин кот. Колбашусь в тупые догонялки, чтобы не думать. За окном темнеет. И мне становится совсем хреново. Уже насрать, монстры, не монстры. Видать, про это и есть слово «безысходность». Когда наконец в замке начинает возиться ключ, пригибаюсь к столу. Почти не дышу. Ништяк, это маманя. Клево. Настоящая, живая. И я рад ей, как салага.

Батя появляется поздно. Бурчит, что по ходу заболел, и сразу сваливает в их комнату. Ну, и хрен с ним. Круто, что я по любому не один. Одному, все-таки, сильно ссыкотно. Вот ведь дожил, блин. Так ждать прихода предков, опупеть просто! Мы с мамой ужинаем, пьем чай с пряниками. Потом она вздыхает. И встает узнать, чего там с отцом стряслось на самом деле. Ага. Кручусь по кухне, уходить совсем влом. Тепло, светло, спокойно. За стенкой улавливаются приглушенные голоса. Ругаются, что ли?

И тут до меня допирает. Ведь раньше батя никогда не отказывался есть. Он еще тот чувак, пожрать – одно из его любимых занятий. Внутри противно холодеет. Шаги. Скрипит дверь. Входит мама. Ништяк. У нее дергается щека. Может, все-таки, просто поцапались? Они ведь это любят.

– Не пойму, что с ним не так… Но, правда, непонятно. Он вроде болен, а вызвать врача не хочет. Представляешь, сказал, чтобы я засунула градусник в жопу и валила. Сережа, он назвал меня сукой! Ничего не понимаю…

В груди что-то обрывается.

– Мама, вызывай ментов, скорую! Скорее, блин! Вызывай, ешкин кот, кого хочешь! Надо, чтобы его забрали нахрен отсюда! Слышишь?

Бросаюсь в коридор, кусая пальцы. Но там стоит этот. Рожа серая, ввалившиеся глаза ярко блестят.

– Это что еще за ядрена вошь, сына? Что за вырепень, блин? В чем, нахрен, дело? Ты, типа, решил, я сбрендил?

Он хлопает меня по плечу. А я не успеваю отшатнуться. Ну, ништяк, рука вроде теплая. Но во рту все равно становится говняно. От страха, по ходу. Вперяюсь в его физию. Ведь точняк можно как-то уловить превращение. По любому.

Неожиданно он сильным движением обхватывает меня.

– Серега, ну ты что, блин? Чего, ядрена вошь, за ералаш? Мать хахаля, типа, завела?

Он хмыкает и слегонца меня отталкивает. Блин, это натурально батя. Такой же, как всегда. По ходу, у него просто температура. Вон как колбасит. Ну и что? Заболеть, типа, нельзя?

– Папаня, давай уедем! Завтра же! Мне так страшно, блин, ты даже не въезжаешь, как. Прикинь, люди превращаются в монстров. Мне стремно подыхать, папаня!

Рыдания сдавливают горло, как у педрилы. Но мне насрать. Надо, чтобы он согласился. По любому, ешкин кот. Батя медлит, разглядывая меня. А потом начинает ржать. Выдыхая вчерашним перегаром и чем-то еще. Блин, что-то не то, нахрен. Ага? И только поздно вечером, в постели, я догоняю, что мой папка так не смеялся никогда. Ядрена вошь! Мысль вонзается не хуже финки. Мигом подскакиваю и прислушиваюсь. Ничего, только обычные шорохи. Поджимая босые ноги, кидаюсь к двери. Пока тихо, ешкин кот. По ходу, у меня есть время. Ништяк. Стаскиваю, короче, к порогу все, что могу. Страшно, блин, до ужаса.

Твою мать. Бедная мама. Вот ведь ералаш гребаный! По любому щас ее еще можно выручить. Сделать хоть что-нибудь. Но куда ж мне, ешкин кот, рыпаться против этой твари поганой. Да, блин, да! Я – трус. Но я жить хочу, слышите вы все?

Тихонько подвывая, противный самому себе, забиваюсь в самый темный угол комнаты. Громко тикают часы. К моей двери никто не подходит. Не пытается ее открыть. И не интересуется, что за ядрена вошь. Видать, гадине хватает человека за раз. Короче, по любому, я еще в безопасности. Сижу час, два, хрен знает сколько. Потом, окончательно задрогнув, посылаю всех нахрен. Беру одеяло, подушку и притыркиваюсь в углу. Так мне спокойнее.

Очухиваюсь, когда солнце ярко пендюрит в окно. Уже день. Снаружи, ешкин кот, ни звука. Клево. Быстро одеваюсь, тыкаясь в рукава и штанины. Не хило бы смотаться на разведку. По любому. Не торчать же тут без жрачки и воды. Но просто так двигать нельзя. Нужно что-нибудь типа оружия. Ага. А вокруг, блин, обычные вещи. Зато есть табурет с железными ножками. Короче, по ходу, сойдет на первый раз. За стенами все так же тихо. Ништяк. Разбираю завал. Хватаю предметину ножками вперед и слегонца открываю дверь. Никого. Только темный пустой коридор. Чапаю помалеху. Весь на стреме, готовый при любом шорохе кинуться назад. На полу, ешкин кот, разбросана одежда. Пальто, куртки. Видать, выброшены из шкафа. В ванной жарит лампочка. В кухне капает вода. Это все. Больше ничего. Ага, щас надо действовать мигом. Врубаю свет в коридоре и туалете. Дергаю двери. Пусто. Клево. Чуток выждать, и метнуться в кухню. Уф, и здесь я один. Круто. Уже спокойно закручиваю кран, отдираю кусман хлеба. Жуя, перебираю ножи в столе. По любому ништяк самый большой. Потом, маленько шухерясь, тащусь в туалет. По ходу, в квартире, кроме меня, ни души. Короче, не проверенной остается только комната предков. Но это напоследок, пацан.

Блокирую стулом дверь кухни. Разогреваю суп и с жадностью ем. Не хило бы запастись жратвой, пока не поздно. Ага. Нарезаю, короче, бутики. Наливаю в термос чай. Волоку все это к себе. Ништяк. Все дела, по ходу, зарезонены. Пора и родоков пощупать. А чего? Ссышь, что ли? Придется, недоумок. Ты ведь сечешь, что тишина ничего не значит? Молчишь? Ну да, пацан. Только я, видать, не такой крутой, как ты.

Интересно, кто-нибудь в курсе, что базары с самим собой клево успокаивают? Умора, блин. Короче, схвативши табуретку и нож, толкаю дверь в комнату родичей. Она ни на чуток. Двигаю сильнее. Никак. Выругавшись, пендюрю со всей дури. И вдруг, чуть не хряпнувшись, вылетаю на середину.

Прям на меня, в упор, неживым остановившимся взглядом зырит маманя. Спотыкаюсь. Охренеть!! Взвизгиваю. Ноль реакции. Смотрю вниз и с ужасом догоняю, что грудь без защиты. Ешкин кот. Выставляю нож, поднимаю табурет.

– Мама! Что, блин, случилось?

Она не отвечает, выперившись перед собой. Круто. Ядрена вошь, что она там увидала-то, нахрен? Гляжу, гляжу и тоже помалеху впадаю в ступор. Не двигается никто. Совсем, по ходу, говняно. Лицо у нее белое. Скрюченные руки поверх простыни. Одно плечо вверх. Как скелет, по ходу. За одну ночь, ядрена вошь. Жалость захлестывает меня. Жалость и бессильная ненависть. Перекладываю нож в левую ладонь. Осторожно вытягиваю правую и легонько глажу ступню под одеялом.

Рывок. Удар. И я уже на полу, придавленный тяжелой тушей. В ушах отвратительное рычание. Мертвенные глаза твари совсем рядом.

Отчаяние. И смерть, вот она.

– Мама, мама! Где же ты, мама?

Что-то меняется в рыле гадины. Судорога искажает его. Губы шевелятся.

– Сынок… сыночек мой…

Хватка ослабевает. Лишь бы выбраться из гибельных объятий! Ну, пожалуйста, нахрен. Дергаюсь, всхлипываю и вырываюсь. Тварь лежит, распластанная, на полу. Блин, блин! Ее тело бьется, как у припадочной. Меня тоже колотит. Не хватает воздуха. Сваливать, пацан, нужно, слышишь? Глубоко вздыхаю несколько раз. Цепляю табуретку, отлетевшую к стене. И делаю ноги. Жалко нож, но его уже не забрать. Он совсем рядом с этой. С мразью гребаной.

Ага. Круто. Жив. А что же дальше, ядрена вошь? Как выманить гадину из хаты? Пока она здесь, я мертвяк. Без вариантов, ешкин кот. Думай, думай, придурок хренов! Ворочай мозгами, блин. Можно типа распендюрить входную дверь и положить у порога приманку. Ну, клево. Только что там оставить-то? Кусок мяса, что ли? Ништяк. И не хило бы еще обзавестись припасами и новым оружием. Заметано. На кухне беру другой нож. Еще меньше и бесполезнее, чем прежний. Перетаскиваю к себе жрачку, чайник, воду в банках. Потом крадусь в коридор. Ешкин кот, входная дверь не на замке! Вот я лошара! Надо было раньше проверить, дебил. Щас-то поздняк метаться. Отвали, понял? Не до тебя. Распахиваю дверь настежь. Кладу на площадку мясо из холодильника. Клево. Короче, одно дело сделано. Снова чапаю в свою комнату. Остается только ждать.

Проходит несколько часов. Ничего не меняется. Только стрелки движутся. В натуре подыхаю от безделья. Все это порядком выматывает, да, пацан? И вообще, может, надо самому сматываться, а не торчать тут, хрен знает зачем? Если завалит куча гадин, то мне по любому крындец. А помирать как-то неохота. По ходу, после укуса твари, чел точно превращается в такую же дрянь. Не сразу, конечно. Иначе этого ублюдка с видоном папани никто бы сюда не пустил. Отстой, короче, полный. Еще ништяк, что в меня не вцепились. А то не было бы тут щас Сереги Черемухина. Копыта бы он откинул. Понял? И в его теле колбасилась бы гадина. Клево?

За стенкой резкий звук. Началось? Ушки на макушке, блин. В родительской комнате по любому что-то упало. Завозилось. Пауза. Потом тяжелые, волочащиеся шаги в коридоре. Останавливаются. Как по правде вижу, тварь стоит, принюхивается, решает, сволочь, куда ей двинануть. Сердце, ешкин кот, здорово колотится. Увел бы ее кто-нибудь подальше. В натуре, а? Щас, блин. Держи карман шире! По ходу, не помогает ни мясо, ни хрен знает кто. Уродина шаркает прямиком к моей двери. Торкается, дергает. А дальше сладенько просит открыть мамочке. Ведь мамочка принесла Сереженьке что-то вкусненькое. Вот мразь поганая! По телу проходит дрожь. Представляю, блин, кто щас там торчит за тонкой перегородкой. Убирайся вон, гадина, убирайся. Но сам сижу тихонько-тихонько, боясь пошевелиться. Впустую, ядрена вошь. Ручка вращается сильнее, слышатся глухие удары. Маманин голос переходит в рычание. И уже не разобрать слов. В комнату просто ломятся.