Текст книги "Из-за стены"

Глава 6

Майер наконец увидел приближающихся к автобусу Риту и Хартманна, болтающих и смеющихся так, будто были знакомы вечность, а не какой-то час. Это вызывало в нем величайшую досаду. Что сделал этот вечно витающий в облаках сопляк, чтобы девчонка так к нему прониклась? Он был уверен: пары дефицитных в Советах нейлоновых чулок и нескольких восторженных комплиментов будет достаточно, чтоб она в первый же вечер прибежала к нему в номер – от коллег по «штази» Майер был наслышан о сговорчивости советских гидов. Как же он был разочарован и зол, получив в ответ отповедь, о которой и помыслить не мог, долго благодаря потом свою природную находчивость за то, что ситуацию кое-как удалось замять. К приставленной к ним переводчице он испытывал смешанные чувства: с одной стороны – уважение к ее приверженности партийной идеологии и достойному для девушки поведению, с другой – он был донельзя раздражен отказом какой-то русской пигалицы, которая лет двадцать тому назад в ногах бы у него валялась, умоляя оставить при себе, лишь бы избежать отправки во Флоссенбюрг. Но Майер слишком хорошо понимал, что времена теперь изменились и приходится играть по новым правилам. За прошедшие семнадцать лет он настолько сросся со своей новой личностью, что порой забывал, что прежде его звали вовсе не Густав Майер.

Рита (несмотря на отказ, девушка ему нравилась, и он продолжал называть ее так про себя) с Хартманном подошли к автобусу. Вид у последнего был донельзя счастливый, хоть и весьма потрепанный: на скуле красовался кровоподтек, левый лацкан весьма недешевого пиджака был оторван с корнем, болтаясь сам по себе, да и весь костюм выглядел так, будто его хозяин протирал собой пол или валялся в грязи, все это подняло в Майере еще большую бурю недовольства.

– Что вы себе позволяете, Хартманн? Вы позорите нашу делегацию, являясь в таком виде! – обрушился он на мальчишку, с удовлетворением наблюдая, как довольная улыбка разом сползла с его лица.

– Товарищ Майер! Как вам не стыдно! Если бы не Петер, вряд ли бы вы получили свой чемодан обратно, – возмущенно сказала ему Рита.

«Значит, для нее он уже Петер», – злорадно отметил про себя Майер, отмечая, однако, при этом, что чемодан в руках Хартманна, в отличие от него самого, выглядел целым и невредимым.

– Следовало бы проработать вас перед товарищами, Хартманн, за ваше недопустимое поведение. Но на первый раз прощаю, за возвращение чемодана, – сказал Майер, стараясь принять вид поосанистей и посолидней; в собственных глазах он казался себе невероятно великодушным. – Надеюсь, с документами все в порядке?

– Я не открывал чемодан, герр Майер, – наивно хлопая глазами, ответил сопляк.

– Ладно, мы и так потеряли много времени, давайте сюда чемодан. Занимайте место в автобусе и приведите себя уже в порядок, – раздраженно ответил Майер.

Он пронаблюдал, как Хартманн запрыгивает в автобус и занимает место рядом с девчонкой Штроссе. Та тоже порядком попортила ему сегодня нервы во время своей эскапады в ресторане. Он бы ей отомстил при случае, но ее отец занимал слишком высокий пост в партии, и эта маленькая месть могла обойтись ему, Майеру, слишком дорого. Оно того не стоило. Хотя злость никуда не уходила. Майер еще раз внимательно посмотрел на Хартманна. Что-то в нем было не так. Он не мог понять, что именно, но мог поклясться на чем угодно, что Хартманн был неблагонадежным. Он наблюдал за ним уже давно, но никак не мог найти доказательства этой самой неблагонадежности, что ужасно выводило его из себя.

* * *

Петер опустился на сиденье рядом с Кристой, оглядываясь, куда бы закинуть портфель, но не обнаружив верхних багажных полок, сунул его под сиденье.

– Ну и вид у тебя! – сказала ему Криста, брезгливо поморщившись. – А запах! Фу, Петер, если б не знала, что тебя тошнит даже от пива, решила бы, что ты пил минимум неделю.

Петерова непереносимость алкоголя слыла байкой среди одногруппников и была предметом незлых насмешек во время факультетских праздников. Выяснилось все еще на первом курсе, когда они с ребятами и Кристой пошли отмечать завершение осеннего семестра в один из баров в Западном Берлине – стены тогда еще не было и передвигаться по городу можно было относительно свободно. Не успел он ополовинить кружку пива, как горлу подступила тошнота – остатки вечера Петер провел в туалете бара, исторгая в унитаз содержимое своего желудка. До дому помогла добраться все та же Криста. Наутро он проснулся совершенно разбитым, с заложенным носом, шумом в ушах и отвратительной головной болью, ушедшей только ближе к вечеру. На этом свои эксперименты с алкоголем он решил прекратить, ибо прежние их с Йоханом попытки употребления спиртных напитков в виде тайного распития материной наливки и шнапса из запасников Йоханова отца заканчивались для Петера так же плачевно. После того случая в баре его порой начинало мутить даже от одного запаха алкоголя, поэтому все произошедшее сейчас в рюмочной он помнил довольно размыто.

– Хорошо, что тебя сейчас не видит Улла, – продолжала меж тем причитать Криста.

– При чем тут Улла? – недоуменно спросил Петер, снимая пиджак.

Он в самом деле не понимал, каким образом недавно произошедшее и его внешний вид касаются оставшейся в Берлине невесты, о которой он в данный момент даже не вспоминал – сейчас его занимали совершенно другие вещи. Например, возможно ли починить и почистить его единственный пиджак и где это сделать в чужом городе. Он сильно сомневался в том, что это будет по силам местным портным – гардероб советских граждан не внушал ему доверия. Петер свернул пиджак и отправил его под сиденье, к портфелю. Криста была права: запах от него исходил тот еще.

В одной рубашке сидеть в автобусе было прохладно. Он подумал, что было бы неплохо достать из чемодана кардиган, взятый на смену пиджаку, а заодно и плащ, коль скоро им вновь придется выходить на улицу. Он порядком замерз, разгуливая без верхней одежды на пронизывающем ленинградском ветру.

– Не знаешь, кстати, где мой чемодан? – спросил он Кристу.

– Так мы его с Клаусом в багаж сложили, – ответила Криста, протягивая Петеру маленькое карманное зеркальце, извлеченное из недр ее сумочки. – На вот, полюбуйся.

Петер выругался про себя, что опять придется мерзнуть, заглянул в зеркало и присвистнул.

– Да уж, – вздохнул он, кое-как пытаясь привести в порядок волосы, с таким трудом уложенные бриолином в трясущемся вагоне поезда рано утром.

Он понял, что имела ввиду Криста, говоря об Улле – та бы извелась от причитаний еще пуще: на скуле наливался лиловым приличный синяк. Петер никак не мог вспомнить, как он его получил. Разве что приложился о пол в рюмочной, когда отлетал с чемоданом. Отчего-то взяла досада, что синяк за грядущие в Ленинграде четыре дня совершенно точно не сойдет. Не то чтобы Петер сильно переживал о собственной красоте, но по натуре был педантом и предпочитал аккуратность во всем, что по словам матери, плохо вязалось с его отрешенностью от мира. Но синяк совершенно точно не имел никакого отношения к плохо вычищенной обуви или не отглаженной рубашке. Скулу неприятно саднило.

– Есть у тебя что-нибудь холодное? – спросил он Кристу.

– Откуда? – ответила та. – Хотя нет, подожди, – и порывшись в сумочке, протянула ему круглую металлическую пудреницу – Петер видел похожую на туалетном столике Уллы.

Скулу приятно холодило.

– Не знаешь, когда мы уже отправимся, наконец? – спросила Криста, нервно ерзая на сиденье.

– Думаю скоро, – пожал плечами Петер. – Рита ушла звонить на базу, что мы сейчас приедем. И с каким-то музеем договариваться. Мы на экскурсию опоздали.

– Рита?

– Ну да, Рита, девушка-переводчик, ты что, забыла, как ее зовут? Что ты на меня так смотришь?

– Нет, ничего, – ответила Криста, но взгляд ее был каким-то странным. – Одна радость, раз мы едем сейчас в гостиницу, они нас хотя бы покормят. А то от их жуткого кофе желудок сводит.

– Есть хочешь?

– А то ты не знаешь, – Криста отличалась здоровым аппетитом, хотя, глядя на ее высокую тонкую фигуру, этого было не сказать.

Петер полез под сиденье и достал из портфеля завернутый в газету бутерброд.

– Будешь? – спросил он.

– Что это?

– Бутерброд. С икрой. Красной.

– Ну давай.

– Только ешь поскорее, меня от этого запаха тошнит.

Криста развернула газету и откусила приличный кусок.

– Ммм, вкушно, – протянула она с набитым ртом, плевав на приличия. – Жизнь налаживаетша! А еще есть?

– Есть, – смущенно сказал Петер. – Только он погрызенный.

– Все равно, давай! – ответила изрядно подобревшая Криста. – Вот, теперь точно можно жить, – добавила она, проглотив последний кусок, – еще бы попить чего-нибудь.

– Вон там автоматы с газировкой стоят, – повел Петер рукой в сторону вокзала.

– Ну уж нет, спасибо. Видела я в Москве эти автоматы, все из одного стакана пьют. Я лучше потерплю, скоро в гостиницу приедем. Вон, кстати, гид наш возвращается, – сказала Криста, глядя в окно автобуса. Действительно, от вокзальных дверей своей стремительной походкой к ним направлялась Рита.

– Петер, эй! Земля вызывает! – окликнула Криста – он оторвался от окна. – Рассказывай!

– Что?

– Что обещал, – сказала Криста, устраиваясь поудобнее в автобусном кресле. – Где ты был, пока мы все сидели в ресторане? Только мне не заливай, что потерялся по дороге из туалета. А еще жутко интересно узнать, что за злачное местечко ты посетил на пару с фрекен Ритой, раз вернулся в таком виде.

– Тебе бы там не понравилось, – ответил Петер, доставая из кармана горсть зубослипательных конфет, – но наверняка бы впечатлило. Будешь?

Автобус плавно двинулся с места, шурша колесами по асфальту.

* * *

Рита вернулась домой уже поздно вечером, почти в одиннадцать, страшно уставшая и голодная. Таких изматывающих приключений с туристами у нее прежде не случалось, и оттого она была вдвойне рада, что экзамен по языкознанию удалось перенести, договорившись с преподавателем и деканатом о сдаче вместе с другой группой. Работу в «Спутнике» ей всегда успешно зачитывали за практику, не вдаваясь в подробности того, что чаще приходилось работать с французскими и немецкими группами, а не испаноговорящими выходцами из Латинской Америки. Почасовая наработка с лихвой перекрывала все нормы, установленные институтом, и Риту часто приводили в пример и награждали грамотами как одну из лучших студенток факультета – впрочем, она на самом деле была отличницей.

Рита разулась в передней и прошла в комнату. Ася еще не спала, сидя на кушетке с опущенными в таз с водой ногами и подшивала пуанты, подпевая под нос поставленной в проигрывателе Кристалинской. В воздухе витал запах болгарского розового масла, которым сестра лечила убитые после спектакля ноги.

– Как прошло? – спросила Рита, снимая пальто и убирая его в платяной шкаф.

– Могла хотя бы поздороваться для начала, – обиженно буркнула Ася, не отрываясь от своего занятия. – Нормально прошло. Я, между прочим, тебя ждала, зря что ли контрамарку давала?

Рита балет не любила, хотя разбиралась в нем неплохо и на премьеры сестры ходила исправно, не пропуская ни одной, несмотря на то, что та стояла в «корде», периодически исполняя корифейские партии в «двойках», «тройках» и «четверках». Сегодняшнего спектакля Ася ждала особенно, она еще в прошлом году прожужжала сестре все уши о готовящейся постановке «Легенды о любви» молодого хореографа Григоровича, но в состав ее ввели лишь недавно, поэтому Рита понимала ее обиду – в столь особенный для сестры день ее, Риты, не было в зрительном зале. Она и сама была порядком раздосадована, что не успевает в театр из-за всех этих приключений с автобусом и чемоданом – после смерти бабушки четыре года назад сестра стала для нее единственным близким человеком.

– Прости, Аська, день сумасшедший – чуть позже расскажу, – сказала Рита с сожалением, обнимая сестру. – Мне правда очень жаль, что не успела, я знаю, как это было для тебя важно. Есть поесть что-нибудь? Страшно голодная.

– Суп разогрей. На кухне, на подоконнике, – все так же обиженно ответила сестра, вырываясь из ее объятий.

– А Лев где? – переодеваясь спросила Рита из своего закутка комнаты, отгороженного шкафом.

– У Левушки важный эксперимент, он сразу из театра поехал в институт, – сказала Ася с укоризной, делая ударение на слове «театр». – Кстати, чуть не забыла. Тебе Галка два раза звонила, просила ей перезвонить, как вернешься.

– Ты на часы смотрела? – спросила Рита, застегивая кофту. Ходики над столом, доставшиеся еще от прабабушки и пережившие две войны, показывали пятнадцать минут двенадцатого.

– Она сказала обязательно позвонить, даже если поздно. Там что-то срочное, с экзаменом связанное.

Рита обула домашние туфли и вышла в коридор. Хорошо зная обидчивый, но отходчивый Асин характер, она понимала, что к ее возвращению сестра включит свой обычный режим наседки, начнет засыпать вопросами, сокрушаться и делиться в ответ впечатлениями от прошедшего спектакля. Рита не понимала ее восторженности. Ася работала в Кировском уже десять лет, так и не поднявшись за этот срок по лестнице балетной иерархии, – возможно, из-за своего слишком мягкого характера. Рите было это удивительно: сестра стоически выдерживала тяжелые физические нагрузки и боль в разбитых ногах, принимая их как должное (сама Ася высокопарно называла это данью служения искусству) – но при том совершенно не умела постоять за себя, предпочитая держаться в стороне от любых конфликтов. Так или иначе, на Ритин взгляд, за такой срок вся эта балетная рутина должна была давным-давно надоесть и восприниматься как нечто обыденное и преевшееся, несмотря на неплохую зарплату и частые заграничные гастроли. Но Ася, невзирая на все сложности, по-прежнему была влюблена в свою профессию, как и почти двадцать лет назад, когда впервые перешагнула порог балетного класса в блокадном еще Ленинграде. Если бы ее спросили, что она любит больше всего в своей жизни, Ася (Рита была в этом уверена) назвала бы две вещи: своего мужа Левушку и балет. Левушку она любила все же больше.

Поразмыслив немного, что же все-таки лучше сделать сначала: поесть или позвонить Гале, Рита, призвав себя действовать сообразно здравому смыслу, решила сначала позвонить.

Телефон, невзирая на поздний час, был занят соседкой, тетей Глашей, болтавшей со своей закадычной подругой Риммой Сергеевной, жившей на Лиговском. При жизни бабушки они часто собирались втроем в комнатке тети Глаши, где играли в преферанс, вспоминая проведенную в Смольном институте юность. В детстве Рите нравилось сидеть с ними, слушая рассказы о далекой, навсегда ушедшей эпохе, казавшиеся в ту пору сказками про принцесс: все эти коляски, лошади, дворцы и балы не имели совершенно никакого отношения к их жизни в коммунальной квартире из шести комнат с общей кухней и очередью в ванную.

Завидев Риту, ожидающую возможности позвонить, тетя Глаша начала торопливо прощаться с собеседницей:

– Жду тебя завтра, душа моя. Сыграем, как прежде. Жаль, Катеньки с нами нет, – до Риты дошло осознание, что сегодня четверг – в преферанс играли традиционно по пятницам.

– Маргуша, дорогая, неделю тебя, почитай не видела, совсем ты пропала куда-то, – сказала тетя Глаша, кладя трубку и обращаясь на сей раз к ней, Рите.

– Так сессия у меня, тетя Глаша. Вы простите, совсем говорить некогда, позвонить надо, срочно.

– Звони, звони, и то правда, заболталась я что-то, давно уже спать пора, – ответила соседка и зашаркала в сторону своей комнаты.

Рита прекрасно знала, что спать она не ляжет, а будет опять коротать белые ночи за томиком Пушкина или Ахматовой, которых обожала. Тетя Глаша жила одна. В юности она была замужем за офицером царской армии, но его расстреляли в Крондштадте в двадцать первом, детей у них не было.

Набирая Галин номер, Рита была несказанно рада, что подруга живет в отдельной квартире – будь у нее коммуналка, как у Риты, соседи вряд ли бы обрадовались телефонной трели в половине двенадцатого ночи. Галя училась с Ритой в одной группе и была дочерью профессора «техноложки». Жили они в недавно отстроенном Московском районе, поблизости от работы Галиного отца. Но Рита ни за что бы не променяла Невский на такую, как ей казалось, Тьмутаракань. Галя взяла трубку достаточно быстро.

– Ритка, ты?

– Я.

– Ну наконец-то. Я тебе с ног сбилась звонить. У нас экзамены поменяли. Языкознание на четверг перенесли.

– А что вместо него? – Рита внутренне напряглась. Языкознание было как раз той дисциплиной, о переносе которой она договаривалась.

– История КПСС. Авдонин, по слухам, на конференцию уезжает в Москву в понедельник, на неделю.

– Час от часу не легче, – вздохнула Рита. – И когда нам его поставили?

– Послезавтра, в десять, – зевнула на том конце провода Галка. – Ладно, я тебе все сказала, спать пойду. Весь день сегодня учила.

– Да, спасибо, что предупредила, – ответила Рита, но в трубке уже слышались короткие прерывистые гудки.

Новости были неутешительные: преподаватель истории КПСС был принципиален в вопросах, касающихся своего предмета, и очень несговорчив. О переносе экзамена не могло быть и речи. И в отличие от Галки, у Риты не было такой роскоши, как два дня на подготовку. В лучшем случае – завтрашний вечер, и то, если удастся договориться с кем-то, кто проведет вечер дружбы вместо нее. На Сашу в этом вопросе полагаться не стоило, он никакими языками, кроме русского и фарцовочного английского не владел. Рита положила трубку и пошла на кухню разогревать суп.