Текст книги "Графиня Гизела"

Глава 5

Между тем наступил вечер. Пасторша предложила дамам спуститься вниз, ибо сейчас должно было начаться рождественское торжество: раздача подарков с елки.

Маленькая графиня взяла за руку пасторшу, дамы медленно поднялись со своих мест.

Внизу, в своем маленьком кабинете, перед старинными маленькими клавикордами сидел пастор.

В его лице не было ничего мистического. Оно не побледнело в пылу фанатизма, ни единого следа железной непреклонности и нетерпимости мрачного рвения веры не лежало на нем, и голова не склонялась на грудь в христианском смирении. Нет, пастор был сыном Тюрингенского леса: мужчина, полный сил, высокого роста, с широкой грудью, добрым лицом и большим открытым лбом под густыми темными курчавыми волосами. Сейчас его окружали дети, смотрящие на него полными ожидания глазами. Он молча, наклоном головы, поприветствовал вошедших дам и опустил руки на клавиши. Раздались звуки церковной песни – детские голоса пели «Слава в вышних Богу, и на земли мир».

По окончании гимна пасторша тихо отворила дверь в соседнюю комнату – там стояла убранная елка. Дети молча вошли.

Маленькая графиня с выражением разочарования на лице остановилась посреди комнаты: это называется елкой? Это маленькое бедное деревцо с несколькими горящими свечами на ветвях? Крошечные яблоки, орехи, которых никогда не пробовало знатное избалованное дитя, и несколько довольно сомнительных пряничных фигурок – вот все, на что во все глаза смотрели эти дети. А под елкой на толстой белой скатерти лежали грифельные доски и карандаши – вещи, которые и без елки даются каждому ребенку!

А между тем как счастливы эти дети! Никто не замечал ни изумления маленькой графини, ни саркастической улыбки госпожи фон Гербек.

Войдя в комнату, обе дамы немедленно уселись на софу, где их шлейфы были в безопасности от неосторожных детских ног.

Пастор ушел в свой кабинет, его жена занялась хозяйством.

Появилось угощение. Маленькая графиня не могла принять в нем участия: все, что здесь подавалось, ей было запрещено.

Как какой-нибудь профессор, заложив руки за спину, она серьезно смотрела на детей. Один из пасторских сыновей, прозванный «толстяком», проскакал мимо нее по комнате на только что подаренном ярко раскрашенном коне.

– Какая гадкая лошадь! – сказала Гизела.

Всадник остановился, глубоко оскорбленный.

– Неправда, она совсем не гадкая! – отвечал он с неудовольствием.

– Настоящие лошади не бывают такими красными, и хвосты у них не торчат, – продолжала критиковать маленькая графиня. – Я лучше тебе подарю моего слона, который бегает по комнате, если его завести ключом. На нем сидит принцесса и кивает головой.

– «На нем сидит принцесса», – прервал ее рассудительно «толстяк». – Так я-то где сяду? Не надо мне твоего старого слона, я люблю мою лошадку!

И с этим, понукая и пришпоривая игрушечное животное, мальчик поскакал дальше.

Гизела в изумлении смотрела ему вслед.

Она привыкла, что прислуга бросается целовать ей руки, когда она что-нибудь дарит, а здесь с таким пренебрежением отказываются от ее подарков… Но еще более возмущало ее то, что «толстяк» находил прекрасной эту ужасную клячу. Она бросила взгляд на свою гувернантку, как бы ища разъяснения, но та была занята разговором с Юттой.

Гизела одиноко стояла среди детей. К двум девочкам, возившимся в углу около куклы, не жалуя таких игрушек, она не хотела подходить, а «толстяк», с которым ей хотелось заговорить, отделал ее таким образом… Но вон там, в стороне, около стола, на котором сегодня ради праздника зажжена свеча, стоят двое старших детей – мальчик и девочка – и с осторожностью перелистывают книжку, сказки братьев Гримм, подаренные отцом старшему, девятилетнему сыну.

– «Была однажды маленькая девочка…» – читал вполголоса мальчик.

Гизела приблизилась и стала вслушиваться. Она уже бегло читала, и сказочный мир с его невиданными чудесами очаровывал ее душу.

– Дай мне эти сказки. Я буду их читать, – сказала она мальчику, стоя на цыпочках и тщетно пытаясь заглянуть в книгу.

– Этого бы мне не хотелось, – отвечал он в смущении, запуская руки в свои курчавые волосы. – Папа обещал завтра обернуть ее бумагой.

– Я ее не испорчу, – нетерпеливо прервала его Гизела и протянула руки. – Подай книгу!

Этот повелительный жест ясно показывал, что ребенок не знал возражений.

Мальчик смерил ее изумленным взглядом.

– Ого, у нас так не делается! – воскликнул он, отводя руку с книгой в сторону, но вслед за тем, как бы раскаиваясь в своей резкости, он, обернув книгу носовым платком, продолжил:

– Впрочем, бери, читай эти сказки, только ты не должна приказывать, ты должна попросить.

Была ли Гизела взволнована предыдущей сценой с «толстяком», или в эту минуту вдруг почувствовала преимущество своего высокого положения в свете, но добрые прекрасные глаза ее сверкнули, и, отвернувшись от мальчика, она презрительно сказала:

– Книга твоя мне не нужна, а просить… Я никогда не прошу!

Дети широко раскрыли глаза.

– Ты никогда не просишь? – удивленно переспросили они хором.

Восклицание это привлекло внимание госпожи фон Гербек. Она увидела неприязненное выражение на лице маленькой графини и, догадываясь о случившемся, поднялась и поспешно сказала:

– Гизела, дитя мое, прошу тебя, поди скорее ко мне.

В эту минуту, уложив младшего ребенка, в комнату вошла пасторша.

– Мама, она никогда не просит! – возмущенно загалдели дети, показывая на Гизелу, неподвижно стоявшую посреди комнаты.

– Да, я не хочу просить, – повторила она, однако уже не так самоуверенно, чувствуя на себе взгляд пасторши. – Бабушка всегда говорила, что мне не пристало просить, что я должна просить только папá, но никого другого, даже госпожу фон Гербек!

– Правда? Бабушка действительно так говорила? – ласково и вместе с тем серьезно спросила пасторша, беря за подбородок девочку и глядя ей прямо в глаза.

– Я могу вас уверить, моя любезная госпожа пасторша, что это было непререкаемым убеждением покойной графини, – дерзко ответила за ребенка госпожа фон Гербек, – и, само собой разумеется, никто не имел права питать иных взглядов на воспитание, чем ее, в ее высоком положении! Кроме того, я должна вам дать добрый совет, собственно, в интересах ваших детей: уясните, что в маленькой графине Штурм вы должны видеть нечто иное, чем в каких-нибудь Петерах или Иоганнах, с которыми вам приходится обыкновенно иметь дело!

Не возражая гувернантке, пасторша позвала своего старшего сына, чтобы узнать, что произошло.

– Ты должен быть предупредительнее, – промолвила она, когда ребенок рассказал, как было дело, – следовало дать книгу маленькой Гизеле, как только она этого пожелала, просто потому что она наша гостья, помни это, мой милый!

Затем дети отправились спать, а Гизеле пасторша дала сказки и провела ее в классную, дверь которой осталась полуоткрытой.

– Так, по вашему мнению, – проговорила она, возвратившись, – я должна своим детям внушить уважение к маленькой графине? Но едва ли это возможно, так как я сама, извините мою откровенность, не питаю к ней этого чувства.

– Ай-ай-ай, моя милая, так мало смирения в жене священника! – прервала ее гувернантка со своей обычной улыбкой. В тоне ее было ожесточение.

– Я не так понимаю смирение, как вы, – ответила пасторша с простодушной улыбкой. – Маленькую графиню я могу любить как ребенка, но уважать ее… Не понимаю, как взрослый человек может уважать ребенка, который еще ничего в жизни для этого не сделал!

Гувернантка поднялась.

– Это ваше дело, любезная госпожа пасторша, – сказала она сухо.

На дворе послышался скрип саней, приехавших из замка.

Гизела вошла в комнату и подала пасторше книгу. Своеобразный характер был у этого ребенка! Ни нежно-льстивое обращение госпожи фон Гербек или кого другого из ее окружения, ни даже ласки отчима не могли вызвать расположения или растрогать сердце девочки. Но прощаясь с пасторшей, женщиной, не относившейся к ней с тем обожанием, к которому она привыкла, малютка бросилась ей на шею и с горячностью обняла своими худенькими ручонками.

Пасторша поцеловала подставленные ей губки.

– Храни тебя Господь, милое дитя, будь мужественна и честна, – прошептала она необыкновенно мягко, понимая, что видит ребенка в своем доме последний раз.

Выходка эта заставила побледнеть гувернантку. Холодно-презрительная улыбка была ответом на «ребяческую демонстрацию».

Сцена была прервана вошедшим лакеем, который принес шали и салопы.

– Снесите вещи в комнату фрейлейн фон Цвейфлинген! – приказала она. Затем, взяв Гизелу под руку и приветливо наклонив голову, она обратилась к хозяйке:

– Премного благодарна вам за восхитительный рождественский вечер, моя милая госпожа пасторша!

С достоинством и грацией дама прошла через комнату и поднялась по лестнице. Войдя же к Ютте, она вне себя бросилась на стул.

– Ни минуты я не должна больше оставаться здесь, моя милая фрейлейн Ютта! – воскликнула госпожа фон Гербек, глубоко переводя дыхание. – Однако в таком волнении я не могу показаться на глаза прислуге! Посмотрите, как горят мои щеки!

И она попеременно принялась сжимать виски и лоб своими белыми руками.

– Боже милосердный, что это был за вечер! Само собою разумеется, мы с Гизелой последний раз в этом благословенном пасторском доме!

Ютта побледнела.

– О, это еще будет не так скоро, я, во всяком случае, сюда еще приду! – произнесла решительно маленькая графиня, подражая тону пасторского сына.

– Посмотрим, дитя мое, – овладевая собой, возразила гувернантка. – Папá один может решить это. Ты не можешь еще понять, мой ангелочек, каких врагов имеешь в этом доме.

– Слушайте, что я вам скажу, – зашептала она, положив руку на плечо Ютты. – Невыносимый детский шум, этот отвратительный напиток, называемый здесь чаем, грубые кушанья, которые нас заставляли есть, табачный дым и enfin[3]3
  Наконец (фр.).


[Закрыть] все эти жалкие сценки убеждают меня, что ваше дальнейшее пребывание в этом доме невозможно. Пока вы не смените свое древнее аристократическое имя на мещанское, вы должны наслаждаться всеми преимуществами вашего звания. Я беру вас с собой сию же минуту. Там, внизу, мы дадим знать, что вы уезжаете на праздники, – иначе с ними не разделаешься… Вы будете жить не у министра, не у маленькой графини Штурм, но лично у меня. Я помещу вас в двух комнатах, составляющих часть моего огромного помещения, но если это вам и вашему жениху не понравится, ну, тогда будете давать уроки музыки Гизеле! Согласны?

Вместо ответа молодая девушка поспешно вышла из комнаты и минуту спустя вернулась в узеньком салопчике, из которого явно выросла.

– Я готова, – сказала она с сияющими глазами.

Госпожа фон Гербек подавила улыбку при взгляде на молодую девушку в этом старомодном одеянии. Она пощупала подкладку.

– Он слишком легкий, а сейчас так холодно, – сказала она, снимая салоп с Ютты и бросая его на пол. – Лена прислала нам целый магазин, – продолжала она, выбрав из груды принесенных лакеем вещей синий атласный меховой салоп и белый кашемировый капор и собственноручно надев то и другое на голову и плечи молодой девушки.

Маленькая комнатка осталась пустой. Все трое начали спускаться с лестницы.

Внизу стояла Розамунда и светила им, держа в руке лампу.

Старуха с удивлением поглядела на Ютту, величественно прошедшую мимо нее в своем новом наряде.

Молодая девушка обернулась к ней с намерением объяснить свой отъезд, когда вдруг из темноты показалась седая голова Зиверта.

Появление хмурого старика было как нельзя менее желательно для Ютты.

Щеки ее запылали, хотя лицо сохраняло прежнее высокомерное выражение. Однако это нисколько не испугало старого воина. Он подошел ближе и враждебным взглядом окинул элегантный наряд девушки.

– Горный мастер послал меня, – начал Зиверт.

– Вы пришли из дома, где тифозный больной? – вскрикнула в ужасе госпожа фон Гербек, поднося батистовый платок ко рту Гизелы.

– Ах, пожалуйста, без истерик, – возразил Зиверт, не особенно почтительно протягивая свою костлявую руку в сторону гувернантки. – Ваша жизнь вне опасности… Горный мастер знает, что делает. Я, почитай, целый час проветривался и обкуривался на заводе.

Он снова обратился к Ютте.

– Мастер не смог сегодня прийти на елку потому, что студент наш почти при смерти.

При последних словах голос старика сделался еще жестче и суровее.

– О боже! Бедняжка! – Неизвестно, к кому относилось это восклицание девушки.

Как бы сознавая, что подобный момент неудобен к принятию столь важного решения, она машинально стала подниматься вверх по ступеням.

Гувернантка схватила ее руку.

– Как это жаль! – произнесла она задушевным, полным участия голосом. – Теперь я чувствую двойную обязанность не покидать вас в эти печальные минуты. Пойдемте, милое дитя, мы не вправе подвергать Гизелу опасности.

Ютта спустилась с последней ступени.

– Скажите мастеру, что я очень несчастна, – обратилась она к Зиверту. – Я на несколько дней еду в Аренсберг, и…

– Вы едете в Аренсберг? – вскричал тот, хватаясь за голову.

– Почему же нет? – спросила госпожа фон Гербек с выражением той барской величавости, которая тщится превратить в ничтожество человека.

Величавость эта, однако, не произвела должного впечатления на старого озлобленного солдата.

– В замок Аренсберг, принадлежащий барону Флери? – воскликнул он с горечью.

– Я должна убедительно просить вас, милейшая фрейлейн фон Цвейфлинген, закончить этот странный разговор, – нетерпеливо прервала старика гувернантка. – Я не понимаю, чего хочет этот человек!

– Он хочет играть роль советчика! – с озлоблением ответила Ютта. – Но он забывает, с кем имеет дело… Я говорю вам раз и навсегда, Зиверт, – обратилась она к нему с величайшим презрением, – миновали те времена, когда вы осмеливались мне и моей матери говорить в лицо ваши так называемые истины и отравлять этим нашу жизнь… Если мама, в своем болезненном положении, терпела это, я ни в каком случае не намерена дозволять вам подобного обращения!

И она отправилась дальше, полная аристократического достоинства.

– Скажите вашим хозяевам, что я уезжаю с госпожой фон Гербек на праздники! – крикнула она мимоходом Розамунде.

Зиверт безмолвно стоял внизу лестницы. Только скрип отъезжавших саней вывел его из оцепенения.

– Ложь, и еще раз ложь, – проговорил он медленно взволнованным голосом, поднимая свои дрожащие руки к небу, где над заводом холодным светом сиял Сириус, любимец старого звездочета. – Да, и ты тоже уже не тот! – продолжал он, глядя на звезду. – Где твой красный блеск, которым ты сиял для древних? И все так, и наверху то же, что в жалкой, презренной душе человеческой… Ладно, кати себе в замок! На здоровье, как говорится, только сойдет ли тебе все это с рук…

Глава 6

Замок Аренсберг был выстроен не на горе, подобно многим древним тюрингенским замкам. Какой-нибудь благородный Ниморд тринадцатого столетия, чувствовавший себя как нельзя лучше среди волков и медведей, соорудил себе эту исполинскую груду камней в недоступной, возможно, в те времена дикой долине.

Грубо, без малейшего архитектурного украшения, высились тогда его саженной толщины стены, прорезанные кое-где узкими, несимметрично расположенными окнами.

Переходя впоследствии из рук в руки, здание меняло свой внешний вид сообразно со вкусом каждого нового владельца.

Ныне стены его были выбеленными, с правильными рядами окон, и в окрестности его называли Белым замком. Не обладая суровостью феодального жилища, замок в деталях все же являл некоторый вид средневекового строения.

Маленькой графине нравилось здесь. Как заколдованная принцесса, одиноко, не видя ни единого детского лица, проводила она свои дни, предоставленная единственно обществу госпожи фон Гербек и Ютты. Несмотря на глубокие снега, барон Флери еженедельно приезжал на один день в Белый замок повидать Гизелу. Свет восторгался этой необыкновенной привязанностью и одобрял его отеческую заботу об осиротевшем ребенке. Сама же девочка никогда не встречала его лаской, хотя он редко противоречил ей, с готовностью выполняя ее желания, порой нелепые. Он привозил ей дорогие игрушки, различные туалетные принадлежности, но исключал из воспитательного процесса книги, в том числе и страстно любимые ребенком сказки под тем предлогом, что графине Штурм не к лицу образ синего чулка.

Выслушав рассказ гувернантки о происшествии на елке в доме пастора, министр раз и навсегда запретил впредь поездки туда. При этом он добавил, что ребенок ни на минуту не должен быть предоставлен самому себе. Напомнил, как однажды, несмотря на строгий надзор, Гизела убежала в старинный нежилой зал, примыкавший к домашней церкви, и с огромным интересом рассматривала на стенах великолепные древние фрески на библейскую тему, которые госпожа фон Гербек не могла видеть без содрогания. Но что вызывало отчаянный протест маленькой графини, так это уроки музыки у фрейлейн Ютты, особенно поощряемые отцом и гувернанткой.

За всю свою жизнь Ютта встретила лишь одного человека, который не поддавался ее очарованию и всегда держал себя с ней строго и сурово, – это был Зиверт. Теперь, с Гизелой, ей вновь пришлось столкнуться с подобным отношением.

Интересно было видеть, как это некрасивое болезненное создание вело безмолвную, но упорную борьбу с молодой красивой девушкой. Неоднократные попытки Ютты завоевать расположение знатного ребенка разбивались о холодный, неподвижный взгляд ясных карих глаз девочки. Случалось, что молодая девушка своей нежной рукой ласково гладила дитя, но маленькая графиня энергично встряхивала бесцветными волосами, как бы желая сбросить все следы непрошеного прикосновения.

Госпожа фон Гербек игнорировала «странности ангелочка»; в задушевных же беседах с Юттой признавалась, что это невыносимое наследственное «упрямство», которым, к несчастью, заражена была и покойная бабушка Гизела, ее саму нередко приводит в ярость.

Ютта разместилась в двух прелестно меблированных комнатах в конце длинной анфилады, занимаемой маленькой графиней и ее гувернанткой. Как растение, пересаженное на хорошую почву, этот последний отпрыск древнего рода Цвейфлингенов распустился во всей своей индивидуальности в высокоаристократической атмосфере графского дома. Прошлого для нее как бы и не существовало. Замечательно просто она быстро объяснила себе загадочную для нее сцену между матерью и министром. Еще в тот злополучный вечер, стоя рядом с этим человеком, она уже была на его стороне, а впоследствии легко дала окончательно убедить себя, что мать, по своему болезненному положению и злобному наговору доведенная почти до сумасшествия, допустила явную несправедливость по отношению к министру.

В первую минуту горный мастер был глубоко поражен поступком Ютты, но дело было сделано и исправить это без огласки не представлялось возможным. Молодой человек не имел права упрекать любимую девушку, ибо она не была посвящена в тайны своей семьи, а о сцене, предшествовавшей смерти госпожи фон Цвейфлинген, он ничего не знал. Ютта, единственная свидетельница, ничего об этом не говорила. Первое время ее пребывания в Белом замке горный мастер не виделся с ней. Хотя после кризиса, случившегося в рождественский вечер, жизни Бертольда не грозила смертельная опасность, болезнь все еще удерживала Теобальда у постели брата. За это время Ютта в письме объяснила своему жениху необходимость сделанного ею шага настолько убедительно, что молодой человек не решился разъяснить суть отношений ее семьи с семейством барона Флери и поселить неловкость и натянутость в ее обращении с госпожой фон Гербек и маленькой графиней. Позже, когда опасность заражения миновала, он начал посещать Аренсберг. А в замке его встречало уже не робкое молчаливое создание, которое он провожал из Лесного дома к пастору. Теперь это была женщина с царственной осанкой, уверенной поступью и надменным выражением лица.

Ютта быстро приобрела тот светский лоск, который самой обыкновенной салонной болтовне придает пикантность и обольстительность. Нередко на губах ее появлялась какая-то особенная, обворожительная улыбка, которой раньше не замечал горный мастер и которая должна была навести его на мысль, что не он пробудил ее. Чистое сердце, доверчивость и любовь к Ютте не позволяли ему испытывать ни малейшего сомнения в прочности своего положения как жениха. Он беззаботно поддался новому очарованию, и, если молодая девушка стала с ним теперь гораздо сдержаннее, чем прежде, если не встречала его с той радостью, как это было в Лесном доме, он думал, это происходит единственно от застенчивости в новой обстановке. Мысль такую, видимо, разделяла и госпожа фон Гербек, с удвоенной любезностью старавшаяся прикрыть перемену в Ютте. Ах, эта «почтенная, добрейшая госпожа фон Гербек»!

Так миновала зима, такая суровая и снежная, какую едва ли помнят старожилы.

На возвышенностях выпало столько снега, что из-под него выглядывали только трубы хижин. Единственным путем сношения владельцев хижин с внешним миром оставалось дымовое отверстие, которым они и пользовались.

Топлива много не требовалось в этих погребенных под снегом жилищах: снежный покров согревал их, сосновая лучина давала достаточно света, но чугун, в котором готовился обед, содержал лишь половину обычной ежедневной порции, а чаще и совсем не снимался с кухонной полки. Заметенный снегом люд нередко отходил ко сну с голодным желудком. Прошлогодний убогий запас картофеля быстро подходил к концу, а беднякам-горцам туго приходилось, когда этот единственный источник их существования истощался. Картофель заменял им мясо и хлеб; они ели его во всех видах, закусывая свой жидкий кофе – бурду, с которой ароматные бобы имеют общим лишь название.

Так питались они месяцами, и неурожайный год грозил им голодом.

Но вот приблизилась Пасха, повеяло теплом. Шумящие потоки устремились с гор, унося с собой вырванные с корнем деревья и отколотые глыбы скал. Все это мчалось в небольшую горную речку, теперь грозно вздымающуюся в своем узком ложе.

Снег быстро таял, и пропитанная влагой почва больше уже не могла поглощать воду, и та заливала поля и луга; река грозилась выйти из берегов. «Упаси боже – наводнение!» – слышалось из уст озабоченных людей.

Нейнфельдская местность менее других была подвержена этим, из года в год повторяющимся бедствиям. Но и здесь небольшая речка, столь безмятежная летом, в половодье неслась бурным потоком в крутых берегах, разрушая все на своем пути.

На третий день Пасхи, после полудня, горный мастер с выздоровевшим братом шли в замок Аренсберг. Бертольд через несколько дней должен был вернуться в университет. До сей поры он упорно отказывался быть представленным невесте брата. Никто не подозревал, что это юное горячее сердце испытывало муки ревности, что-то сродни ненависти к существу, овладевшему душой его сурового, любимого до обожания брата. Дворянское происхождение Ютты было постоянной причиной его недоверия к ней, и это чувство еще более усилилось в нем со времени переселения девушки в Белый замок. В Зиверте он нашел союзника, но боязнь за счастье брата доходила у молодого человека до какого-то безотчетного страха, и иногда старик, зная по опыту, что слова его только подливают масла в огонь, сдержанно ворчал что-то себе под нос.

Студент молча шел рядом с мастером, уговорившим брата наконец познакомиться с его невестой.

Река, вдоль которой им пришлось идти, грозно бурлила, заливая прибрежный кустарник.

С каждым часом уровень воды поднимался все выше.

Горный мастер не заметил, какое мрачное выражение принял взгляд студента, когда сквозь голые ветки деревьев показался замок Аренсберг.

В замке было оживленно. Накануне приехал министр и сегодня уже уезжал в А., где на вечер был назначен большой придворный бал.

Молодые люди, поднявшись по великолепной лестнице, вошли в коридор, ведущий в комнаты Ютты. Теобальд на мгновение остановился перед дверью.

– Нет, если дело пойдет так и дальше, нашему брату оставаться здесь далее не придется! – послышался за дверью женский голос с примесью досады. – Посмотрела бы покойная графиня, что у нас здесь делается! Выгнать из-за стола! Слыхано ли это? Прогнать маленькую графиню Штурм только за то, что она не захотела просить извинения, и у кого, спрашиваю я? Слушайте, Шарлотта, я еще очень хорошо помню, как накануне Рождества она пожаловала к нам в голубом атласном салопе баронессы, потому что своего собственного-то ничего на плечах не было. Я бы, кажется, со стыда умерла… Образованная особа! У матери-то своей, небось, голодала и холодала. Помощник лесничего Мюллер сам рассказывал мне, как он из жалости глядел сквозь пальцы на то, что старик Зиверт приходил в лес за дровами.

Горный мастер с пылающим лицом отворил дверь.

Лена, хорошенькая камеристка маленькой графини, разговаривала со своей приятельницей.

– Милости просим, входите, господин мастер, – проговорила она с преувеличенной любезностью, оправляясь от смущения, вызванного неожиданным появлением молодых людей. – Фрейлейн фон Цвейфлинген еще за столом – сегодня обедают внизу, в белой комнате его превосходительства.

Молодой человек молча направился мимо нее в следующую комнату, но, отворив дверь, в изумлении остановился…

Дневной свет, золотивший горы и долины, здесь, сквозь зеленые шелковые гардины, разливался каким-то изумрудным оттенком – говорят, такой свет сияет на дне океана. Фантазия и утонченный вкус придали этой комнате что-то волшебное. Вся меблировка как нельзя более соответствовала общему характеру окружающего. Кресла и козетки с перламутровыми ободками были выполнены в форме раковин; мраморной белизны нереиды и окруженные тростником тритоны, отделяясь от стены, казалось, тонули в прозрачной глубине моря. По полу расстилался драгоценный ковер с изображениями морских лилий и длинных водорослей; портьеры и занавесы поддерживались группами кораллов и раковин, на потолке висела лампа, представлявшая из себя гигантский цветок лотоса белого матового стекла.

– Входите, господин мастер, – сказала снова камеристка. – Это комната фрейлейн Цвейфлинген, но здесь произошли небольшие изменения… Его превосходительство нашел, что мебель попорчена молью, и приказал перенести сюда меблировку из любимой комнаты покойной графини Фельдерн.

Так это великолепие окружало бесчестную интриганку! Ее гибкий стан покоился на этих диванах, ее золотисто-рыжие волосы касались этих подушек…

Студент бросил испытующий взгляд на лицо брата: возможно, это было действие окружающей обстановки, но лицо горного мастера было бледно и неподвижно, как мраморное изваяние.

Он машинально переступил порог, студент последовал за ним.