Текст книги "Графиня Гизела"

Глава 7

В эту минуту в смежной комнате раздался громкий резкий звонок. Лена, оставив молодых людей, быстро вышла, широко открыв дверь.

Послышался детский голос, выговаривавший камеристке за ее долгое отсутствие. Бертольд в первый раз слышал такие повелительные, но в то же время приятные нотки. Глаза его невольно обратились к растворенной двери.

Посреди комнаты стояла маленькая графиня. Взяв из рук Лены салоп, она накидывала его себе на плечи, оттолкнув розовую шляпку, которую подала ей камеристка.

– Ведь это самая новая, – упрашивала ее Лена. – Его превосходительство, папá, привез ее с собой.

– Не хочу! – решительно проговорила малютка, надевая на голову темный капор.

Затем она позвала Пуса, нежившегося на подушке близ печки, и взяла его на руки.

К подъезду подкатила карета. Камеристка накинула теплую тальму[4]4
  Старинная женская длинная накидка без рукавов. (Примеч. ред.)


[Закрыть] и набросила на голову капюшон – все это свидетельствовало о немедленном отъезде. Только теперь, подойдя к двери, Гизела увидела горного мастера. Она кивнула ему как старому знакомому.

– Я уезжаю в Грейнсфельд, – сказала она грустно. – Грейнсфельд принадлежит мне одной, так всегда говорила бабушка… Папá хочет подарить фрейлейн фон Цвейфлинген Роксану.

– Кто эта Роксана? – спросил Теобальд с принужденной улыбкой, голос его дрогнул.

– Бабушкина верховая лошадь. Фрейлейн фон Цвейфлинген должна учиться ездить верхом, сказал сегодня папá за обедом… Бедная Роксана! Я ее очень люблю и не хочу, чтобы ее загнали. И вот, посмотрите, как папá приказал убрать эту комнату. Бабушка там, на небе, будет очень-очень за это сердиться!

И, взволнованная, она направилась было к выходу, но на минуту остановилась.

– Я сказала папá, что терпеть не могу фрейлейн фон Цвейфлинген, – произнесла она, откидывая назад маленькую головку. В тоне этого детского голоса звучало глубокое внутреннее удовлетворение. – Она нехорошо обходится с нашими людьми и беспрестанно смотрится в зеркало, когда дает мне уроки. Но папá ужасно рассердился и сказал, что я должна попросить у нее прощения. О, этого я никогда не сделаю! Просить мне не пристало, бабушка всегда так говорила.

Она вдруг остановилась: на дворе послышался стук отъезжающей от подъезда кареты. Почти одновременно раздались приближающиеся шаги.

– Его превосходительство! – прошептала Лена.

Гизела обернулась. Другое дитя в подобном положении испытало бы страх, ибо чувство беззащитности в определенные минуты неумолимо овладевает даже самой непокорной детской душой, но эта девочка явно осознавала свою независимость.

Крепко прижав к себе Пуса, она спокойно продолжала стоять на месте.

Горный мастер прошел в глубину комнаты.

– Высокомерный Брут! Как отлично уже умеет шипеть этот маленький змееныш! – проворчал студент, неохотно следуя за братом и искренне желая быть сейчас подальше от Белого замка и его обитателей.

Между тем министр подошел к ребенку.

– А! Так мой петушок и в самом деле готовится к отъезду? – произнес он с холодной насмешкой.

Но тот, кому хорошо был знаком голос этого человека, легко мог заметить, что он не в обычном своем невозмутимом настроении, а взволнован.

– Стало быть, графиня собралась ехать в Грейнсфельд? И вы настолько глупы, что помогаете ей разыгрывать этот фарс? – обратился он к камеристке.

– Ваше превосходительство, – смело возразила девушка, – графиня всегда сама приказывает, когда желает выехать, и всем нам настрого запрещено противоречить ей.

Не обращая внимания на это вполне обоснованное возражение, министр повелительно указал на дверь, за которой и скрылась горничная. Затем он вырвал из рук девочки кота, снял с нее салоп и капор и швырнул их на стул. Лицо его приняло свое обычное равнодушное выражение, для друга и недруга всегда остававшееся неразгаданным. Ни тени нежности не выражало оно и тогда, когда его тонкая рука провела по волосам маленькой падчерицы.

Девочка отшатнулась, словно от укуса тарантула.

– Будь благоразумной, Гизела, – проговорил он сурово. – Не принуждай меня прибегать к строгости… Ты помиришься с фрейлейн фон Цвейфлинген, и сейчас же. Я хочу, чтобы это произошло раньше, чем я уйду.

– Нет, папá, она может вернуться в пасторский дом или к старой слепой женщине в лесу, которая тогда так рассердилась…

Министр яростно схватил девочку за худенькие плечи и с силой встряхнул. Впервые в жизни с ней обращались таким образом. Но она не вскрикнула, глаза ее остались сухими, только лицо стало белым как снег.

Приблизившись к двери, горный мастер положил конец этой тяжелой сцене.

– А! Вот и горный мастер Эргардт! – произнес министр, усаживая маленькую графиню в ближайшее кресло. – Каким образом вы сюда попали? – продолжал он холодным небрежным тоном, выражающим удивление неожиданному появлению молодого человека в замке его превосходительства.

– Я ожидаю мою невесту, – отвечал мастер спокойно.

– Ах да, я и забыл! – произнес министр, и лицо его покрылось румянцем.

Он подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу. Когда он снова повернулся к мастеру, лицо его было по-прежнему бледным и непроницаемым.

– Насколько я помню, при каждом моем посещении Аренсберга вы пытались обращаться ко мне с какой-нибудь просьбой. Как все другие, вы должны были бы знать, что я езжу сюда единственно с целью увидеться со своим ребенком и при этом откладываю в сторону все дела… Но раз уж вы здесь и если будете столь кратки, – продолжал он, посмотрев на часы, – что объясните дело в пять минут, то говорите… Но выйдем отсюда – не могу же я дать аудиенцию в комнате фрейлейн фон Цвейфлинген!

И выйдя в соседнюю комнату, он прислонился к оконному косяку, скрестив руки на груди. Горный мастер последовал за ним.

– Ваше превосходительство, – начал мастер, – я хотел лично передать вам то, что письменно уже неоднократно излагал, однако без всяких последствий.

– Так-так, – перебил министр, – не трудитесь говорить далее, я наперед знаю, в чем дело. Вы требуете увеличения заработной платы нейнфельдским горнорабочим, так как картофель плохо уродил… Да вы, сударь, помешались на этих вечных просьбах, и вы, и нейнфельдский пастор! Не думаете ли вы, что мы золото рассыпаем пригоршнями и ничего иного не делаем, как только читаем ваши донесения и помышляем лишь об этих жалких гнездах, что лепятся здесь, наверху? Ни пфеннига не будет прибавлено, ни пфеннига! – Он сделал несколько шагов. – Да и к тому же, – продолжил он, останавливаясь, – дело не так скверно, как вы и некоторые другие желают это представить, народ смотрится здоровяком.

– Ваше превосходительство, – возразил горный мастер взволнованным голосом, – да, народ еще не умирает от голода, но если бы он уже свирепствовал, поздно было бы обращаться к вам, ибо умирающему хлеб не нужен… Да, глупо ждать, что правительство вникнет в нужды народа: у него, как вы изволили выразиться, есть свои, иные дела, но, полагаю, зачем-то поставлены мы, живущие среди народа?

– Отнюдь не для этого, господин мастер, – перебил его министр, презрительным взглядом окидывая молодого чиновника. – Ваше дело рассчитываться еженедельно с рабочими, а достаточно им этого жалованья или нет – это их дело… Вы – чиновник его светлости, и ваша прямая обязанность состоит в том, чтобы блюсти интересы своего государя.

– Именно так я и поступаю, только понимаю свои обязанности несколько иначе, чем ваше превосходительство, – отчеканил горный мастер. – Каждый чиновник, высоко ли, низко ли он стоит, одновременно служит и государю, и народу, являясь как бы посредником между ними. В его воле укрепить любовь народа к царствующей династии… Я смогу лишь тогда называться верным слугой своего государя, когда буду заботиться о благосостоянии вверенных мне людей в убеждении, что я и поставлен, чтобы…

– Как две капли воды благочестивый нейнфельдский пастор! – прервал его насмешливо министр. – Беретесь вы не за свое дело, господа! Вам ли учить правительство, как оно должно поступать! Однако любопытно мне услышать от вас, каким путем дóлжно приобрести необходимые средства, ибо, повторяю вам, для подобных целей мы абсолютно не имеем денег… Или, может быть, вы полагаете, что его светлость должен отказаться от предполагаемой увеселительной поездки в будущем месяце? Или потребуете, чтобы отменен был сегодняшний придворный бал?

Пальцы красивой сильной руки горного мастера невольно сжались в кулак – высокомерный, насмешливый тон министра был возмутителен. Однако, преодолевая волнение, молодой человек сдержанно возразил:

– Если бы государь знал, что у нас здесь делается, то наверняка отказался бы от путешествия, ибо у него есть сердце. И, к чести наших дам, которые сегодня вечером явятся ко двору, хочу думать, что они отказались бы от танцев в пользу голодающих… Многое могло быть иначе, если бы…

– Если бы меня не было, не правда ли? – прервал министр с язвительной улыбкой, похлопав молодого человека по плечу. – Да, любезнейший, я держусь того Божественного принципа, по которому деревья не могут расти до неба… Ну, довольно! Ко мне менее чем к кому-либо должны вы обращаться с подобными сантиментами, ибо я ни в коем случае не служитель народа, как вы изволили остроумно заметить, моя единственная цель – беречь и умножать блеск династии, иной я не знаю.

Он опять прошелся по комнате, заложив за спину руки.

– Вы неисправимый мечтатель, я знаю вас! – произнес он после небольшой паузы. Внезапно в голосе его послышалась мягкость: – С вашими так называемыми гуманными воззрениями вам, должно быть, невыносимо здесь, я вижу это, но помочь в том смысле, как вы желаете, я не могу. Но я хочу вам кое-что предложить, – при этих словах тяжелые веки опустились еще ниже, совершенно скрыв выражение глаз. – Мне не составит никакого труда блестяще устроить вас в Англии.

– Премного благодарен, ваше превосходительство, – прервал его молодой человек ледяным тоном. – Отец, умирая, завещал мне заботиться, во-первых, о моем младшем брате, во-вторых, обо всех беспомощных бедняках наших родных гор… Я хочу жить и страдать с ними, если уж ничего не могу для них сделать!

– Прекрасно, прекрасно, – иронично произнес министр, – страдайте, если вам так нравится.

В соседней комнате послышались шаги. Поспешно сделав повелительное движение рукой, означавшее, что аудиенция окончена, министр скрылся за бархатной портьерой.

Но молодой человек чуть отодвинулся назад и остановился. Лицо его было бледно и выражало решимость.

– Вы не могли бы подождать меня внизу, милая госпожа фон Гербек? – резко обратился министр к гувернантке, приближающейся к нему в сопровождении Ютты.

– Я не предполагала, что его превосходительство вернется еще в столовую, – возразила обиженная тоном министра гувернантка. – Карета подана.

Этой минутой воспользовался служитель, следовавший за дамами, и объявил, что к отъезду все готово.

– Распрягите и заложите к шести часам! – приказал министр.

Тем временем маленькая Гизела, внимательно следившая за разговором своего отчима с горным мастером, при словах «голод» и «смерть» забыла свое собственное горе и печаль, тихо слезла с кресла и, не обращая ни малейшего внимания на министра и стоящих дам, подошла к мастеру и быстро, озабоченно спросила:

– Нейнфельдским детям в самом деле нечего есть?

Министр поспешно поднял портьеру – без сомнения, он полагал, что проситель покинул комнату, а между тем молодой человек стоял тут так уверенно и свободно, будто салон маленькой графини Штурм или замок его превосходительства министра были местом для такого ничтожного чиновника.

Против двери стояла Ютта.

Она в первый раз сняла свой глубокий траур. Светло-серое шелковое платье, красиво облегая изящный стан, ниспадало тяжелыми пышными складками. Волосы зачесаны были слегка назад, затем, спускаясь роскошными локонами, рассыпались по плечам. В руках ее был букет из гиацинтов – опустив голову, она, казалось, вдыхала их аромат.

Вопрос графского ребенка остался без ответа. Молодой человек, очевидно, не слышал слов девочки, которая вопрошающе и с тоской устремила на него глаза.

Ютта подняла голову; взгляд ее упал на мастера, и яркий румянец разлился по лицу и шее.

Но какая перемена вдруг в нем произошла! Всегда сдержанный в присутствии госпожи фон Гербек, не позволяющий себе даже прикоснуться к своей невесте, теперь, не обращая внимания на присутствующих, горный мастер быстро подошел к молодой девушке и без околичностей взял ее за руку. Букет выпал, но он и не подумал его поднять. Проведя рукой по волосам Ютты, он отклонил голову ее назад и испытующе посмотрел ей в глаза.

Если бы взгляд госпожи фон Гербек в невыразимом замешательстве не был прикован к ним, то, вероятно, она до смерти перепугалась бы, увидев министра.

Казалось, сейчас он как тигр бросится на дерзкого молодого человека. Кто мог подозревать столько пыла и страсти под этими всегда сонливо опущенными веками! Кто мог подумать, какое отчаяние может выражать это высокомерное, неподвижное, словно из мрамора, лицо!

Ютта наклонилась за упавшим букетом и, подняв его, цветами старалась скрыть свое пылающее лицо. Она попробовала высвободить свою руку из рук жениха, но он держал ее крепко, почти до боли, и, не желая сцены, она вынуждена была последовать за ним в свой фантастический салон.

В дверях молодой человек спокойно поклонился присутствующим.

– Не забудьте, фрейлейн фон Цвейфлинген, что до моего отъезда в А. я еще хочу послушать ноктюрн Шопена, – сказал вслед министр.

Голос его был взволнованным, а улыбка неестественной.

Молодая девушка присела в глубоком реверансе. Взяв за руку маленькую Гизелу, министр отправился на нижний этаж, между тем как горный мастер с невестой и следовавшей за ней тенью госпожой фон Гербек вошли в зеленую комнату.

Глава 8

Впервые студент очутился перед невестой своего брата. Вялый, с осунувшимся бледным лицом он казался старше своих лет. Неприязнь горела в его глазах: стоя в углу в тени, он стал невольным свидетелем разговора брата с министром.

На Ютту он, по-видимому, произвел самое неприятное впечатление, главным образом потому, что нисколько не был восхищен ее прелестями. Она с холодным выражением лица протянула ему кончики пальцев, до которых он так же холодно едва дотронулся.

Во мнимом утомлении и изнеможении, искусно воспроизводя поведение великосветских дам, Ютта опустилась на козетку. Куда девалась та очаровательная детская застенчивость, с которой она стояла когда-то перед министром!

Движением руки она пригласила молодых людей присесть, госпожа фон Гербек разместилась рядом с ней. Возбужденный вид почтенной дамы, играющей роль дуэньи при молодой аристократке, ее пылающие щеки и горящие глаза напомнили студенту об изрядном количестве бутылочек с серебряными горлышками, которые он мельком видел на буфете в коридоре.

Поборов в себе негодование, вызванное странным поведением Эргардта, она старалась поддерживать разговор, так как Ютта безмолвствовала и казалась углубленной в созерцание своего букета. Гувернантка говорила о половодье, о возможности наводнения, беспокоилась, что вода может подняться до ступеней Белого замка, но ни единым словом не обмолвилась о бедственном положении селений.

Горный мастер, очевидно, не слушал ее болтовню, глаза его не отрывались от лица невесты – ведь должны же когда-нибудь подняться эти опущенные ресницы…

Молодая девушка упорно продолжала рассматривать свой букет.

– Я тоже очень хотел бы послушать ноктюрн Шопена, Ютта, – вдруг произнес горный мастер звучным голосом, прерывая гувернантку на середине фразы.

Девушка встрепенулась: удивление и испуг выражали ее широко раскрытые глаза.

Госпожа фон Гербек онемела. Неужто этот человек дошел до такой степени нахальства, что воображает себе возможность присутствовать в музыкальной комнате его превосходительства?!

– Само собой разумеется, не здесь, – продолжал спокойно молодой человек. – У тебя нет своего собственного инструмента, он в пасторском доме.

– В пасторском доме? – воскликнула госпожа фон Гербек, всплеснув руками. – Ради всего святого, что это у вас за идеи, мой дорогой господин мастер? Присутствие фрейлейн Цвейфлинген в доме пастора невозможно, ведь она совершенно разошлась с этими людьми!

– Об этом я слышу в первый раз, – сказал молодой человек. – Разошлась только потому, что твои расстроенные нервы не могли выносить детского шума? – обратился он к Ютте.

– Ну да, конечно, это было главной причиной, – ответила она с неудовольствием. – Я и сейчас без ужаса не могу вспоминать всех этих Линхенов и Минхенов, Карльхенов и Фрицхенов с их подбитыми гвоздями башмаками и пронзительными голосами; с того ужасного времени у меня случилась нервная головная боль… Да и наконец я должна тебе сказать, что чувствую антипатию к самой пасторше. Эта грубая доморощенная особа непомерно властолюбива, а я не имею ни малейшего желания ей подчиняться, потому что все ее интересы сводятся к кухонным и детским горшкам. И я, естественно, должна отказаться от других, высших интересов.

И она снова утомленно опустилась на подушки козетки.

– Это очень жесткий и скоропалительный вывод, Ютта, – произнес горный мастер. – Я высоко ценю пасторшу, да и не только я один – ее любят и уважают во всей округе.

– Ах, боже мой, что понимает это мужичье! – госпожа фон Гербек пожала плечами.

– Ютта, я убедительно прошу тебя серьезнее отнестись к этой прекрасной женщине, – продолжал он, не обращая внимания на едкий выпад гувернантки, – тем более что в нашей будущей уединенной жизни на заводе она единственная женщина, с которой ты будешь общаться.

Ютта еще ниже опустила голову, а госпожа фон Гербек принялась откашливаться.

– Так ты позволишь мне принести тебе шляпу и салоп? – спросил Теобальд, поднимаясь. – На улице так хорошо…

– И дороги залиты водой, – добавила сухо гувернантка. – Я положительно вас не понимаю, господин мастер. Вы во что бы то ни стало хотите, чтобы фрейлейн фон Цвейфлинген заболела? Я забочусь о ней, оберегаю от сквозняков, а теперь она, неизвестно для чего, должна промочить ноги? Делайте со мной что хотите, но я этого не допущу!

Холодный взгляд был ответом на ее жаркую тираду, и дама поняла, что этот человек не позволит шутить с собой.

– Лесная тропинка, по которой так часто ходила встречать меня моя невеста, почти всегда была сырой, не так ли, Ютта? – сказал он, улыбаясь девушке.

Неприязненное выражение скользнуло по ее зардевшемуся лицу. Было лишним знать кому бы то ни было, что когда-то она с лихорадочным нетерпением и страстным желанием, невзирая на непогоду, ходила на встречу с возлюбленным…

Ютта молчала.

– Бесполезный спор, – сказала она наконец резким тоном. – Сегодня я намерена никуда не выходить, тем более в пасторский дом. Кстати, я заявляю тебе, Теобальд, что никогда ноги моей не будет в этом доме!

Горный мастер минуту стоял молча. Руки его упирались в спинку стула. Темные сросшиеся брови грозно нахмурились.

– Через три недели маленькая графиня Штурм возвратится в А.? – спросил он вдруг.

Обе женщины молчали.

– Могу я спросить, Ютта, где ты предполагаешь поселиться, когда Белый замок опустеет?

Молчание.

Бывают минуты, заключающие в себе целый ряд последующих явлений и событий, и человек инстинктивно мгновенно уразумевает их значение. Словно малейшее сотрясение сейчас сбросит небольшой камень, и вся постройка враз рухнет… Вот и теперь горный мастер сознавал, что эта минута была для него роковой – в данном случае объяснение было неизбежным.

– До того времени, когда ты вступишь хозяйкой в мой дом, – продолжал он, и голос его слегка дрогнул, – до того времени дом пастора единственное приличное для тебя место.

– Как, – госпожа фон Гербек растерянно развела и опустила на стол свои полные белые руки, – вы всерьез полагаете поселить фрейлейн фон Цвейфлинген в этих трущобах?! Я прихожу в ужас, представляя себе это очаровательное аристократическое создание в отвратительной мещанской обстановке, среди толпы ребятишек, орущих во все горло! И потом, этот жалкий обед, грубая домашняя работа, а всех духовных наслаждений – глава из Библии! Я не отрицаю, вы, может быть, очень любите вашу невесту, но настоящей нежности к ней у вас нет. Вы жестоко игнорируете наличие в душе Ютты того, над чем напрасно потешаются и господа социалисты, и демократы со всей их мудростью и что не могут изгнать из нашего сердца никакие обстоятельства, потому что оно действительно имеет свой Божественный источник. Я говорю о сознании благородства происхождения!

Студент прерывисто двинул стулом, его поднятый кулак готов был удариться о стол, но горный мастер вовремя взглядом остановил его.

– И ты так же думаешь, Ютта? – спросил мастер с нажимом.

– Боже мой, как ты это трагически принимаешь! – произнесла девушка с досадой.

Ее большие темные глаза ледяным взглядом оглядели неотесанного бурша[5]5
  В Германии: студент, принадлежащий к одной из корпораций. (Примеч. ред.)


[Закрыть], затем обратились на жениха.

– Не можешь же ты в самом деле требовать, чтобы я распевала гимны в честь дома, где чувствовала себя невыразимо несчастной. Но прошу тебя, Теобальд, оставь эту трагическую позу, поди сядь здесь.

Приветливая улыбка заиграла на ее губах.

Он сел рядом с ней.

– Я знаю исход, – начала она.

Госпожа фон Гербек, после своей возвышенной речи опустившаяся в изнеможении на подушки, поспешно протянула свою руку к молодой девушке.

– Не теперь, моя дорогая, – сказала она многозначительно. – Господин мастер, кажется, не расположен сегодня понимать простые вещи.

– Но, боже мой, когда-нибудь должна же я сказать это! – рассердилась Ютта. – Теобальд, у меня есть план, мне сделали предложение… Впрочем, называй как хочешь… Одним словом, его светлость предлагает мне поступить в придворные дамы…

Молодой человек минуту молчал. Его лицо окаменело. Наконец после тяжелой паузы он поднял глаза; взгляд его ясно говорил, какой смертельный удар был нанесен его сердцу.

– Княгине известно, что ты обручена? – спросил он почти беззвучно, устремив потухшие глаза на свою невесту.

– Еще нет.

– И ты полагаешь, что при таком строгом дворцовом этикете, как в А., сделают придворной дамой невесту какого-то горного мастера, смотрителя завода?

– Надо надеяться, что их светлость на этот раз сделает исключение, принимая во внимание древнюю фамилию Цвейфлингенов, – быстро вмешалась госпожа фон Гербек. – Само собой разумеется, к этому деликатному вопросу следует подойти очень тонко, предоставьте это мне, любезный господин мастер. Время – лучший помощник. Первую половину года нет необходимости сообщать об этом их светлости, а там…

– Прошу вас, позвольте мне остаться наедине с моей невестой, – перебил ее горный мастер.

Дама онемела от изумления. Как! Этот человек, которого вынужденно принимают здесь, осмеливается выгонять ее из ее собственной комнаты?! Его превосходительство министр не позволяет себе такого ледяного резкого тона… Эта мужицкая наивность до крайности забавна и смешна. Гувернантка, однако, ничем не выдала своих мыслей, видя мрачную решимость, с которой молодой человек, поднявшись, ждал ее удаления.

Она бросила быстрый взгляд на Ютту. Этот благородный профиль в его безмолвной надменности с красиво вырезанными, слегка подвижными ноздрями и высокомерно поджатыми губами выражал холодную решимость противостоять попыткам убеждения «неотесанного мужичья»…

С выражением величественной иронии на лице, поглядывая направо и налево, она выплыла из салона. Одновременно вышел и студент, закрыв за собой дверь.

Поднявшись, Ютта отошла в глубокую оконную нишу; мастер последовал за ней. Молодые люди были достойны друг друга, оба в полном расцвете сил и красоты. Зеленые тяжелые занавеси как бы отделили их от всей аристократической обстановки комнаты. Густой плющ, спускаясь со стены, вился над их головами, в окно глядел мир во всей своей весенней красоте…

– Ты, стало быть, находишься уже в сношениях с двором? – начал Теобальд; решительный тон вопроса был не в состоянии скрыть горечь разбитого сердца.

– Да, – ответила молодая девушка, и, проводя рукой по своему роскошному платью, продолжила: – Эту ткань прислала мне княгиня, и еще целый сундук с тончайшим бельем, шалями и кружевами – моя уборная точно магазин… Ее светлости известно мое финансовое положение, и она, во избежание кривотолков, желает, чтобы я явилась ко двору в приличном виде.

Все это она проговорила быстро, как бы между прочим, вроде подобная вещь разумелась сама собой, между тем горный мастер с ужасом и недоумением взирал на нее.

Сдержанность и терпение этого человека изменили ему, благородное негодование и глубокая скорбь звучали в его голосе, когда он заговорил:

– Ютта, и ты осмеливаешься разыгрывать со мной такую жалкую комедию?

Она высокомерно вскинула голову.

– Ты, кажется, намерен оскорблять меня! – холодная усмешка, как ни странно, сочеталась с пылающим взором. – Берегись, Теобальд, я уже не ребенок, которого водили на помочах ты и моя полубезумная старуха мать!

Он с испугом взглянул ей в лицо, затем, глубоко вздохнув, провел рукой по лбу.

– Да, ты права, а я был слеп! – проговорил он едва слышно. – Ты более уже не ребенок, который когда-то, прильнув к моей груди, шептал мне, оробевшему и не верившему своему счастью: «Я люблю тебя, ах, как люблю!»

И он стиснул зубы.

Молодая девушка в замешательстве рвала на мелкие кусочки лист плюща; мерное шуршание шелкового платья слышалось за дверью салона – гувернантка как верный телохранитель маршировала в соседней комнате.

– Я не понимаю, – отрывисто заговорила Ютта, – с какой стати ты начинаешь мне напоминать о моем обязательстве таким странным образом? Докажи, чем я нарушила его?

– Изволь, Ютта! Из княжеского двора в мой дом нет возврата!

– Ты говоришь это, не я!

– Да, я говорю это! И если ты действительно захочешь вернуться, мой дом будет закрыт для тебя… Мне не нужна жена, вкусившая удовольствий придворной жизни! Я не имею ничего общего с женщиной, окунувшейся в это море разврата и пошлости! О, как глупо! Я клятвопреступник, я изменил бедной слепой женщине! Ни часу не должен был я оставлять тебя в Белом замке! Ты здесь вкусила отравы – тряпки, эти подачки, которые ты с такой гордостью носишь, отравили твою душу! Ютта, оставь замок, – умолял он, взяв руку молодой девушки.

– Ни за что на свете не сделаю такой глупости, над которой все будут смеяться!

Он выпустил ее руку.

– Так… Но я еще задам тебе вопрос: чьему ходатайству обязана ты своим будущим блестящим положением?

Она взглянула на него нерешительно.

– Моей приятельнице, госпоже фон Гербек, – ответила она медленно.

– Кто знает чопорность нашей царствующей династии, тому хорошо известно, что прислуга министра не может иметь непосредственного влияния, – возразил он коротко.

Гувернантка, как ужаленная, отскочила от двери, возле которой подслушивала разговор в комнате.

– Ютта, мне больше нечего сказать, с этой минуты я тебе чужой человек! – продолжал он, повышая тон. – Но я должен с тобой говорить от имени твоей матери! Поступай куда хочешь: твое древнее благородное происхождение дает тебе право доступа к любым дворам, только уходи отсюда… Ты не должна пользоваться благосклонностью того, кого проклинала твоя несчастная мать. Ютта, министр…

– А, теперь ты появляешься на сцене мщения! – злобно прервала его девушка, стремительно отходя от окна. – Издевайся над ним сколько хочешь! – закричала она в бешенстве. – Называй его убийцей, кем угодно! И даже если весь свет будет кричать об этом и подтверждать это, я не поверю и слушать не буду!

И она зажала уши.

Помертвевшие губы молодого человека были так плотно сжаты, как будто хотели замолкнуть навеки. Медленно снял он обручальное кольцо и протянул его девушке. Она поспешно стала снимать свое, и теперь, в первый раз за всю эту бурную сцену, лицо ее покрылось густым румянцем стыда и смущения. Она все время держала тяжелый букет в правой руке, чтобы не видеть обручального кольца, на котором постоянно останавливала свой смущенный взгляд неверной невесты.

Горный мастер направился к двери, которую в эту минуту открыл студент, а из салона уже спешила госпожа фон Гербек, с нежностью раскрывая свои объятия «непоколебимой».

– Он иначе не захотел, глупец! – прошептала с досадой молодая девушка, не слишком вежливо избегая объятий гувернантки.

Она поднесла к носу флакон с освежающей эссенцией и припудрила лицо, желая предохранить кожу от портящего ее волнения.