Текст книги "Наследница. Графиня Гизела (сборник)"

XX

С кладбища Фелисита отправилась в сад, где Роза и Анхен ожидали ее и куда должна была прийти госпожа Гельвиг. Она снова обрела внешнее спокойствие, но, казалось, чувствовала потребность развеяться и почти не бывала дома. Свою встречу с Фелиситой в мансарде она совершенно игнорировала. Предположение, что молодая девушка виделась со старой девой, ей не пришло в голову, и она объясняла появление Фелиситы простым любопытством.

Фелисита быстро прошла через весь город и остановилась у сада Франков. Она глубоко вздохнула и, решившись, открыла калитку. Молодая девушка должна была теперь действовать самостоятельно. Старая дама, разговаривавшая несколько дней назад с Фелиситой, сидела в тени и сразу узнала входившую девушку.

– Вы пришли ко мне за советом, не правда ли? – приветливо спросила она.

Фелисита сказала ей, что через три недели она покидает дом Гельвигов и ищет места.

– Скажите, дитя, что вы можете делать? – спросила старая дама.

Фелисита покраснела… Она должна была говорить о своих знаниях, которые так тщательно скрывала. Это было ей очень неприятно, но больше ничего не оставалось.

– Я могу преподавать немецкий и французский языки, географию и историю, – ответила она. – Я упражнялась также в рисовании. Музыке я не училась, но пение я могла бы преподавать… Я могу также стряпать, стирать и гладить…

– Здесь, в нашем маленьком X., вы, конечно, не хотели бы оставаться? – живо спросила старушка.

– Продолжительное пребывание здесь было бы нежелательно, но у меня тут дорогие могилы и не хотелось бы расставаться с ними очень скоро.

– Тогда вот что я вам скажу. Компаньонка моей сестры в Дрездене выходит замуж. Через шесть месяцев это место будет свободно, и я рекомендую вас, а до тех пор вы останетесь у меня… Хорошо?

Фелисита с благодарностью поцеловала руку старушки. Но видно было, что ей хотелось задать еще какой-то вопрос. Старушка тотчас же заметила это.

– У вас есть еще что-то на сердце, не правда ли? Если мы хотим жить вместе, то должны быть откровенны, – сказала она весело.

– Я хотела бы просить вас дать мне определенное положение в вашем доме, – быстро и решительно ответила Фелисита.

– Ах, понимаю, вы не хотите есть хлеб из милости! Но у меня вы не будете в этом тяжелом положении, мое милое, гордое дитя: я приглашаю вас своей компаньонкой. Стирать и гладить вам не придется, но вы должны будете иногда присмотреть на кухне, так как я и моя старая Дора становимся уже дряхлыми. Хотите?

– Конечно! – ответила она, и впервые после смерти тети Кордулы на серьезном лице молодой девушки мелькнула слабая улыбка.

Фелисита вспомнила, что она должна быть на своем посту прежде, чем госпожа Гельвиг придет в сад, и попросила позволения удалиться. Госпожа Франк отпустила ее с теплым рукопожатием, и через несколько минут она стояла уже в саду Гельвигов и держала Анхен на руках. Вскоре после нее пришла сильно рассерженная Фридерика.

– Они приехали час назад, – сказала она, запыхавшись и опуская на землю тяжелую корзину с посудой. – У нас еще никогда не было такого беспорядка… Барыня сказала, что ужинать будут в городе; я все приготовила, но профессору непременно захотелось идти в сад. Пришлось укладывать и тащить сюда все свое хозяйство. Там произошла ужасная сцена, – тихо рассказывала она, в то время как Фелисита, стоя рядом, чистила салат. – Первое слово барыни было о завещании… Такой взбешенной, как сегодня, я ее никогда не видала.

А молодой барин сказал, что старая тетя была отверженной, никто о ней никогда не заботился, и он не понимает, почему она должна отдать свои деньги людям, ее презиравшим. Он никогда и не думал об этом наследстве…

Фелисита по обыкновению ничего не отвечала на болтовню кухарки. Вскоре она взяла свою работу и села под деревом, в то время как Анхен играла около нее на лужайке. Со своего места она могла видеть садовую калитку. Эта изящная, чугунная решетка всегда имела для нее особую прелесть. Много людей появлялось за нею: были и милые, приветливые лица, к которым она радостно бежала навстречу, но были и такие, при появлении которых сжималось ее маленькое сердечко, и она вздыхала свободно только тогда, когда калитка закрывалась за ними. Но никогда еще она не испытывала такого страха, как сегодня, когда заскрипела калитка и вошла госпожа Гельвиг под руку с сыном и в сопровождении советницы. Отчего ей было бояться этих людей? Госпожа Гельвиг совершенно игнорировала ее существование, а сын ее считал дочь фокусника отверженным и презренным существом… Фридерике он показался сегодня странным, и Фелисита должна была признать, что старая кухарка была права. Сегодня он нетерпеливо стремился куда-то и искал кого-то глазами, вероятно свою маленькую пациентку.

Роза повела Анхен навстречу входившим. Советница обняла ребенка, но, лаская его, сердито бранила Розу за то, что та взяла ключи от комнат и заставила советницу идти по городу в измятом дорожном платье.

– Эта прогулка – одно из самых неприятных происшествий в моей жизни, – с досадой говорила молодая дама, закалывая разорванное платье. – Лучше бы я осталась в твоей тихой комнате, тетечка. Мы испытали тысячу неудобств, и, куда бы ни направлялись, дождь следовал за нами по пятам. Ко всему этому еще ужасное настроение моего мрачного кузена, который с удовольствием вернулся бы домой в первый же день. Сколько мы положили трудов, чтобы сделать его хмурое лицо хоть немножко приветливее… Анна фон Штернталь приложила для этого столько усердия, что я каждую минуту ожидала объяснения в любви. Скажи сам, Иоганн, разве она не была предупредительна и любезна?

Ответа профессора Фелисита не слыхала. Некоторое время никто не обращал на нее внимания. Но когда она случайно выглянула за стену тисов, то увидела подходившего профессора. Его лицо было взволнованно, а взгляд беспокойно блуждал по саду. Фелисита сидела неподвижно и наблюдала за ним; она боялась того момента, когда его взгляд упадет на нее. Но как странно изменилось его лицо!

Он наклонил ветку яблони и рассматривал ее с видимым интересом, вероятно не замечая девушки. Потом отбросил ветку и продолжал свой путь.

– Посмотрите, Фелисита, я нашел клевер с пятью лепестками! – внезапно закричал он, наклоняясь. – Люди говорят, что эти пять лепестков приносят нашедшему их счастье, – продолжал он, быстро переходя лужайку. – Я сейчас увижу, насколько основательны эти уверения…

Он стоял перед Фелиситой. Теперь в его осанке чувствовалась энергия человека с сильной волей. Клевер выпал у него из рук, и он протянул их к молодой девушке.

– Добрый вечер, – сказал он мягко.

Если бы девять лет тому назад он заговорил так с ребенком, всем сердцем жаждавшим любви! Но теперь это доверчивое приветствие, в котором слышалась радость свидания, было непонято, хотя она, хотевшая оттолкнуть его помощь даже в тяжелую минуту своей жизни, все-таки подала ему руку. Это было чудо… Малейшее неосторожное движение с его стороны могло спугнуть ее. Он понял это и переменил тон.

– Вас не тяготила забота об Анхен? – спросил он приветливо и с участием.

– Нисколько, привязанность ребенка трогает меня, и я охотно ухаживаю за ним.

– Но вы грустнее и бледнее, чем всегда. Вы только что сказали, что привязанность ребенка трогает вас, но и другие люди также привязаны к вам. Я сейчас докажу вам это. Вы, наверное, ни разу не подумали о людях, покинувших городок X., чтобы укрепить свою душу и волю на свежем лесном воздухе.

– Я не имею с ними ничего общего, – ответила она хмуро и сильно покраснела.

– Допустим. Но я был человеколюбивее, я думал о вас, и вот при каких обстоятельствах: я видел сосну, одиноко стоявшую на утесе; казалось, ее обидели в лесу, лежавшем у ее ног, и она бежала на пустынную скалу. Там она стояла твердо и угрюмо, и моя фантазия придавала ей человеческое лицо с хорошо знакомым мне гордым, презрительным выражением. Во время грозы дождь хлестал ее ветви, буря немилосердно сгибала ее, но она снова выпрямлялась и после каждого толчка казалась еще крепче.

Фелисита взглянула на него с испугом и робостью. Как он изменился! Человек с холодными, стальными глазами, убежденный консерватор, в котором законы и правила убили всякую искру поэзии, педант, которого беспокоило пение, рассказывал ей теперь выдуманную им сказку, смысла которой она не могла не понять.

– И подумайте, – продолжал он, – я стоял внизу в долине, и мои спутники бранили меня за то, что я оставался под дождем. Они не знали, что сухому, рассудительному доктору представилось видение, которого не могли прогнать ни буря, ни дождь: он видел, как храбрец поднялся на скалу, обнял сосну и сказал: «Ты моя!» И что же случилось дальше?

– Я знаю, – перебила его девушка негодующим тоном. – Одинокая осталась верной себе и употребила свое оружие.

– Даже и тогда, когда она почувствовала бы, что с ним она может спокойно отдохнуть от всех бурь и тревог и что он всю жизнь будет защищать и беречь ее как зеницу ока?

Рассказчик принимал, видимо, большое участие в судьбе действующих лиц своего рассказа. Губы его вздрагивали, и в голосе слышалась та мягкость, которая так поразила Фелиситу у постели больного ребенка.

– Одинокая оказалась достаточно опытной, чтобы понять, что он рассказывал ей сказку, – ответила она твердо. – Вы говорите сами, что она устояла против бури, значит – закалила себя и не нуждалась в поддержке!

От нее не укрылось, как побледнел профессор. Казалось, он хотел уйти, но в это время послышались шаги и из-за стены тисов показалась его мать под руку с советницей.

– Ты здесь, Иоганн? Мешаешь Каролине работать и заставляешь нас ожидать тебя к ужину, – проворчала госпожа Гельвиг.

Советница оставила руку тетки и перешла лужайку, ее голубиные глаза метали молнии.

– Я не могла еще поблагодарить вас, Каролина, за то, что вы присмотрели за моим ребенком… – Эта фраза должна была звучать приветливо, но обычно мягкий голос советницы звучал теперь резко. – Вы стоите под деревом, словно отшельница, и, вероятно, часто играли эту интересную роль, так как я нахожу, что уход за Анхен был очень небрежен. Она сильно загорела, и я боюсь, что ее слишком много кормили!

– Нет ли у тебя еще каких-нибудь упреков, Адель? – насмешливо спросил профессор. – Может быть, она виновата и в том, что ребенок страдает золотухой, а может быть, это она и наслала на Тюрингенский лес дожди, испортившие тебе настроение?

– Не договаривай лучше, – сказала молодая вдова. – Ты не знаешь, что говоришь. Я не хотела вас обидеть, Каролина, и чтобы вы видели, что я нисколько на вас не сержусь, я попрошу вас сегодня вечером еще посмотреть за Анхен. Я чувствую себя очень утомленной.

– Этого не будет! – твердо заявил профессор. – Время безграничного самопожертвования прошло; ты прекрасно умеешь, Адель, пользоваться силами других, но с этих пор ты возьмешь ребенка на свое попечение!

– Хорошо, это удобно и для меня, – сказала госпожа Гельвиг. – Тогда девушка будет полоть. Я не могу этого требовать от Генриха и Фридерики, они уже стары для этого.

Яркая краска покрыла лицо профессора. Как ни трудно было обыкновенно разгадывать выражение его лица, но в этот момент на нем ясно можно было прочесть смущение и стыд.

Может быть, он никогда еще не сознавал так ясно, как теперь, в какое положение поставил он это богато одаренное молодое существо. Фелисита моментально покинула свое место. Она знала, что слова госпожи Гельвиг служили для нее приказом, который она должна была тотчас же исполнить, если не желала навлечь на себя целую тучу колких замечаний. Но профессор преградил ей дорогу.

– Я думаю, что также имею право слова как опекун, – сказал он с видимым спокойствием. – И я не желаю, чтобы вы исполняли такие тяжелые работы.

– Ты, может быть, хочешь посадить ее под стеклянный колпак? – спросила госпожа Гельвиг. – Но она воспитана по твоим предписаниям… Не должна ли я показать тебе твои письма, в которых ты неустанно повторял, что она должна трудиться?

– Я ни на йоту не отрицаю моих требований, – ответил профессор глухим, но твердым голосом, – но должен сознаться, что сделал ошибку, и теперь думаю и буду поступать иначе.

– Не будь смешон, Иоганн, – сказала госпожа Гельвиг, язвительно засмеявшись. – В твои годы не меняют убеждений. Кроме того, ты действовал в данном случае не один, а я думаю, что вся моя жизнь доказывает, что с Божьей помощью я всегда поступала справедливо… Мне было бы жаль, если бы в твоем характере проявилась отцовская слабость, потому что тогда нам пришлось бы расстаться. Пока девушка находится в моем доме, она останется моей служанкой, которая не должна ни минуты сидеть без работы. Она может разыгрывать из себя важную даму и сидеть сложа руки после…

– Этого она никогда не сделает, госпожа Гельвиг, – сказала Фелисита. – Работа относится к ее жизненным условиям… Будьте добры указать мне грядки, чтобы я могла начать работу.

Профессор, принявший во время речи матери свою спокойную осанку, повернулся к Фелисите.

– Я запрещаю вам это, – приказал он решительно. – И если мой протест опекуна не может сломить вашего непобедимого упрямства, то я апеллирую к вашему благоразумию как врач… Вы переутомились, ухаживая за Анхен. Через некоторое время вы покинете наш дом, и наш долг позаботиться о том, чтобы вы были здоровы.

– Она может идти домой, – сказала госпожа Гельвиг, – хотя я и не понимаю, как это уход за ребенком мог довести ее до болезни. Посмотри, Иоганн, на других девушек в ее положении: они работают целый день и не теряют румянца…

Она взяла под руку молодую вдову и пошла с ней через лужайку в полной уверенности, что ее сын следует за ней. Но профессор, сделав несколько шагов за ними, вернулся обратно.

– Вы, вероятно, не чувствуете, что причинили мне сегодня страшную боль? – спросил он мягко.

Молодая девушка молчала.

– Фелисита, я не могу думать, что вы принадлежите к тем женщинам, которым просьба мужчины о прощении доставляет удовольствие, – сказал он серьезно.

– По-моему, такая просьба неприятна обиженному, – ответила она непривычно мягко, – и от уважаемых мною людей я ни в коем случае не хотела бы услышать подобную просьбу… Дети могут просить прощения у родителей, но не наоборот… Тем менее…

– Тем менее вы хотели бы видеть униженным мужчину, не так ли, Фелисита? – быстро закончил он прерванную фразу, и в его голосе зазвучала радость. – Но надо быть последовательной, и потому подумайте спокойно, не долг ли женщины протянуть руку помощи желающему исправить свою ошибку?… Подождите, сейчас я не хочу знать вашего ответа, я вижу по вашим глазам, что он будет не таким, какого я жду… Я буду надеяться, что настанет время, когда злая сосна на утесе не употребит своего оружия!

Он ушел. Ее глаза были устремлены на листок клевера, который был сорван как символ счастья. Взять его она не хотела, но не захотела и растоптать…

XXI

После ряда солнечных дней над городом нависло пасмурное небо. Старый дом на площади казался еще мрачнее. Шторы во втором этаже были опущены, так как советница страдала сильной головной болью. Серое небо не предвещало ничего хорошего: день, когда предстояло вскрыть завещание, был неудачнейшим в жизни госпожи Гельвиг. К нотариусу были вызваны только оба ее сына и Генрих, но она заступала место своего сына Натаниеля.

К полудню она вернулась в сопровождении профессора. Генрих следовал за ними в некотором отдалении. Опасные болезни и даже смерть близких не меняли выражения лица госпожи Гельвиг. Ее сильный дух, поддерживаемый глубоким благочестием, без каких-либо колебаний подчинялся таким испытаниям, и ее ставили в пример. Но сегодня маленький городок был свидетелем необыкновенного зрелища. На щеках этой величественной женщины горел румянец, ее всегда размеренная походка была поспешна…

Несмотря на головную боль, советница спустилась вниз.

– Поздравь нас, Адель, – сказала со злобным смехом госпожа Гельвиг. – Из состояния в сорок две тысячи талеров семья Гельвиг, которой по праву принадлежат эти деньги, не получит ничего!.. Но Боже сохрани оспаривать это сумасшедшее завещание, мы должны примириться с вопиющею несправедливостью; вот куда ведет бесхарактерность мужчин! Если бы я была главою дома, я не допустила бы этого. Не понимаю, как мог мой покойный муж терпеть эту особу у себя в доме и предоставить ей распоряжаться имуществом по своему усмотрению.

– Но кто же настоял на том, чтобы старая тетя была изгнана под крышу? – строго спросил профессор. – Кто настраивал против нее моего отца, кто строго следил за тем, чтобы старая родственница не имела никаких отношений с нами, детьми?…

Это была ты, мама! Если ты хотела получить наследство, то должна была поступать иначе!

– Ты, может быть, думаешь, что я должна была поддерживать с ней хорошие отношения? Я, прожившая беспорочно всю жизнь, – с этой преступной особой, нарушавшей святость праздников и не имевшей истинной веры? Нет, никакие земные силы не заставили бы меня сделать это! Ее нужно было объявить ненормальной и назначить опеку, и для этого у твоего отца была тысяча средств.

Профессор побледнел. Он бросил на мать испуганный взгляд, взял шляпу и вышел из комнаты. Он заглянул в глубокую пропасть… Высокомерие и безграничный эгоизм столько лет казались ему венцом благочестия, озарявшим его мать… И этот характер он считал верхом женственности! Он должен был признаться самому себе, что раньше и он стоял на той же дороге… И бедную невинную сироту с головой, полной ясных, идеальных мыслей, с гордым и честным сердцем, с богато одаренной душой он толкнул в эту холодную, беспросветную бездну… Как должна была она страдать! Он медленно поднялся по лестнице и заперся в своем кабинете.

В то же время в людской разыгрывалась другая сцена волнения и негодования. Кухарка беспокойно бегала по комнате.

– Не думай, что я завидую тебе, Генрих, это было бы не по-христиански! – восклицала Фридерика. – Две тысячи талеров! У тебя больше счастья, чем ума… Господи, как только я не мучила себя всю жизнь, ходила прилежно в церковь, зимой, в сильнейший холод… Я молила Бога, чтобы Он сделал меня счастливой, но мне это не принесло пользы, а тебе выпало такое счастье… Но можешь ты взять эти деньги со спокойной совестью? По-настоящему старая барышня не могла завещать тебе ни одного пфеннига, потому что по праву все принадлежит нашим господам… Если рассуждать правильно, так ты крадешь у них эти деньги, Генрих. Я не знаю, что бы я сделала на твоем месте!

– Я возьму их, Фридерика, – сказал Генрих.

Старая кухарка выбежала в кухню, хлопнув за собой дверью.

Завещание старой девы, вызвавшее столько волнений и негодования, было сделано десять лет тому назад и гласило следующее:

«В 1633 году сын убитого шведскими солдатами Адриана фон Гиршпрунга Лютц фон Гиршпрунг покинул город X., чтобы поселиться в другом месте. Этой боковой линии угасшего старого тюрингенского рыцарского рода я завещаю тридцать тысяч талеров из моего личного капитала, золотой браслет, в середине которого выгравировано стихотворение на старо-немецком языке, рукопись оперетки Баха, которая включена в мое собрание автографов знаменитых композиторов, лежит в папке № 1 и имеет надпись: „Готгельф фон Гиршпрунг“. Настоящим я прошу нотариуса сделать вызов потомкам названной боковой линии. Если же в течение года никто не заявит своих прав, то я желаю передать капитал вместе с суммой, вырученной от продажи браслета и рукописи, достоуважаемому магистрату города X. с тем, чтобы проценты с этого капитала ежегодно и в равных частях получали восемь учителей открытых учебных заведений города X. Мое серебро и все мои драгоценности, за исключением вышеозначенного браслета, я завещаю главе дома Гельвиг как фамильное достояние, которое не должно перейти в чужие руки, так же, как и все белье, посуда и мебель. Мое собрание автографов знаменитых композиторов, за исключением рукописи Баха, должно быть продано, и вырученные от продажи деньги должны быть отданы моим племянникам, Иоганну и Натаниелю Гельвигам, ввиду того, что я никогда не могла сделать им подарков к Рождеству».

Кроме того, двенадцать тысяч талеров были завещаны разным бедным семействам, и из них Генрих получал две тысячи.

Генрих передал Фелисите содержание завещания. Из его рассказа выяснилось, что место, где хранилось серебро, не было точно указано, значит, судьба предоставляла возможность молодой девушке уничтожить серый ящичек.

– Ах, Феечка, – сказал Генрих печально. – Если бы старая барышня прожила еще двадцать четыре часа, то прежнее завещание было бы уничтожено и ты получила бы много денег: она тебя так любила.

Фелисита улыбнулась. В этой улыбке выразилась уверенность в своей юности и силах, которой чужда еще мысль о беспомощной старости.

– Так лучше, Генрих, – возразила она, – беднякам деньги нужнее, чем мне, а распоряжение тети о самом капитале, вероятно, осталось бы без изменения при составлении второго завещания.

– Да, наверное, – задумчиво сказал Генрих. – Я хорошо еще помню смерть старого Гиршпрунга. Он был сапожник и жил рядом с нами. Его сын играл со старой барышней, и потом, когда был студентом, они полюбили друг друга, как говорят люди. Рассказывают еще, что эта любовь свела старого господина Гельвига, ее отца, в могилу. Он не хотел и слышать об этой любви, и однажды у них вышло крупное столкновение; от гнева и волнения с ним сделался удар, и через несколько минут он умер. После его смерти Кордула уехала в Лейпциг: у ее студента началась горячка, и она ухаживала за ним до самой его смерти. Все родственники были взбешены ее поведением и отреклись от нее…

На следующий день печати с мансардной квартиры были сняты. Погода не менялась. Однообразные, серые тучи покрывали небо, дождь шел не переставая. В эти дождливые дни Фелисита сидела в своей комнатке рядом с людской. Вероятно, по приказанию профессора она была избавлена от всех тяжелых работ, зато целые груды белья лежали вокруг нее для починки – она не должна была даром есть хлеб.

Но в то время как руки Фелиситы машинально работали, сердце ее беспокойно билось, озабоченное решением тяжелой задачи. Суд напрасно искал серебро и драгоценности старой девы. Сначала это успокоило молодую девушку, но с тех пор Генрих ходил расстроенный. Госпожа Гельвиг с двусмысленным взглядом в сторону Генриха сказала комиссии, что к старой деве приходили только дворник и служанка, и из-за показаний хозяйки, очень похожих на обвинение, честного старика призвали к допросу. Он был вне себя… Какая мука была для Фелиситы видеть горе своего старого, верного друга и не сметь открыть тайну!

Теперь было вдвое труднее попасть в мансарду. Профессор в день снятия печатей прошел по комнатам таинственной старой тетки и решил поселиться в них. Возможно, что при виде оригинальной обстановки комнат ему стала понятна душа одинокой отверженной родственницы.

Он приходил вниз только к обеду и всегда с «угрюмым лицом», как говорила Фридерика. Советницу тоже охватила страсть к «очаровательному тихому убежищу», и она выпросила у своего кузена позволение приходить в мансарду. Роза должна была мести полы, а молодая вдова собственноручно вытирала пыль. Комнаты тети Кордулы ни на минуту не оставались без надзора. К тому же профессор заменил старый замок новым, к которому ключ Фелиситы не подходил, и, таким образом, она могла воспользоваться только дорогой через крыши. Мысль, что она должна, как преступница, проникнуть в запертые комнаты, переполняла ее негодованием, и само ожидание момента, когда ничего не подозревающий Иоганн уйдет из квартиры, было для нее ужасно. Но все-таки она не отступала и приходила в ужас от мысли, что для выполнения этой задачи ей оставалось только две недели.

Наконец дождь прошел. Может быть, сегодня все уйдут в сад и дорога через крыши будет свободна. Но надежда Фелиситы не оправдалась. Сразу же после обеда пришла Роза и сказала, чтобы молодая девушка шла с Анхен в сад. Господа тоже придут туда ужинать.

Вскоре Фелисита шла с девочкой по саду. Вместо черепиц крыши и деревянного пола воздушной галереи у нее под ногами была освещенная солнцем земля аллеи пустынного сада. Во время дождя сотни роз открыли свои чашечки. Фелисита, не замечая прекрасных цветов, шла с опущенной головой, и маленькая Анхен молча ковыляла рядом с ней, не мешая думам молодой девушки. В голове Фелиситы теснились горестные воспоминания. Розы не так благоухали раньше, когда еще не угасли ясные, смотрящие с любовью глаза тети Кордулы, которая в тихие воскресные послеобеденные часы, сидя около своей внимательно, не шевелясь, слушающей ученицы, читала классиков, а с галереи доносился опьяняющий аромат цветов, и вдали расстилался зеленый Тюринген…

Она подняла голову и посмотрела через забор в соседний сад. Там виднелся белый чепчик госпожи Франк. Старая дама сидела с сыном за столом; он читал ей вслух, а она вязала. Фелисита подумала, что у этих людей она до известной степени будет свободна. Но от этих мыслей ей не становилось легче. Еще до смерти тети Кордулы какая-то непонятная тяжесть легла на ее душу. Одно было ясно: это настроение было в связи с приездом ее прежнего мучителя. Перед тем она была убеждена, что его личное присутствие только усилит ее ненависть и озлобление, но даже не подозревала, что эти чувства так сильно и загадочно омрачат всю ее духовную жизнь.

До нее доносился звучный голос читающего, но в этом голосе не было тех оттенков и той силы, которые слышались в голосе профессора. Фелисита сердито покачала головой. Почему ей пришло в голову это сравнение? Она заставила себя думать о другом. Суд назначил адвоката Франка попечителем наследников из рода Гиршпрунг. Два дня назад в газетах появился вызов этих наследников. Фелисита напряженно ожидала результата, хотя была уверена, что он принесет ей новые неприятности. Если семья Гиршпрунг из Киля предъявит свои права на наследство, то тогда предположение, что жена комедианта была отвергнута своей семьей, подтвердится…

Госпожа Франк заметила Фелиситу и в сопровождении сына подошла к забору. Оба сердечно поздоровались с молодой девушкой, и адвокат выразил свою радость по поводу того, что она вступает в их семью. Таким образом, он легко и непринужденно завязал с ней продолжительный разговор. Но на этого светского человека находило удивительное смущение в присутствии серьезной девушки, смотревшей на него так спокойно и непринужденно и так ясно и определенно выражавшей необыкновенные мысли. Госпожа Франк спросила о здоровье Анхен. Фелисита взяла девочку на руки и с веселой улыбкой показала на личико ребенка, начинавшее покрываться здоровым румянцем. На прощание старая дама подала Фелисите руку. Ее сын последовал примеру матери, и молодая девушка, не задумываясь, приветливо подала ему руку. В этот момент заскрипела калитка и Иоганн вошел в сад. На секунду он остановился, потом приподнял шляпу и поклонился – Фелисита видела, как вспыхнуло его лицо. Адвокат хотел позвать его, но профессор отвернулся и вошел в дом.