Текст книги "Мое условие судьбе"

Глава 19

Дина смотрела, как загипнотизированная, на кровь на полу у подоконника. На кровь, что пролилась из порезанной ладони Людмилы. Не могла отвести взгляда. Она на самом деле была сейчас не здесь. И не сейчас. Она стояла, как тогда, два года назад, на коленях перед родным и теплым телом Вадима, прижимаясь лицом к кровавым пятнам, которые забрали его жизнь. Ее жизнь. Она была безумна. Ей казалось, что она губами и слезами все исправит, все излечит, прогонит смерть.

Людмила брезгливо бросила осколки себе под ноги и не сдвинулась с места, чтобы пойти смыть кровь. Она смотрела на Дину, та, очнувшись, взглянула в ее глаза. Мороз по коже. Жестокий, немигающий взгляд, окровавленная рука… Кровавые пятна на спине Вадима. Письмо «Помяни рабу божию Викторию»… Зачем, зачем, зачем Дина сюда пришла?! Эта первая жена – страшный человек. Дина ступила в трясину, из которой может не выбраться. А Вадима все равно нет. Он не появится даже для того, чтобы ее спасти. Дома беспомощный Лорд.

– Так в чем все-таки дело? – сухо спросила Людмила. – Я написала в течение года два письма бывшему мужу, отцу моего ребенка. Сообщила, что дочь родилась и что она умерла. Ради этого стоило рыться в его переписке – тридцать три тысячи писем… Тащиться ко мне через всю Москву… Наш общий муж умер два года назад. И за все это время не было никаких вопросов. Вдруг появились?

– Появились, – после паузы проговорила Дина. – Виктория Вадимовна Арсеньева действительно родилась за два дня до нашей с Вадимом свадьбы. И я нашла эту запись в реестре родившихся в тот день москвичей. Но я не нашла записи о том, что она умерла. У редакции есть свой доступ к архивам. Я смотрела не только в общем списке умерших, но и похороненных. Не хоронили такого ребенка ни на одном из московских кладбищ.

– Слушай, – задохнулась Людмила. – Это моя проблема, что в твоих туфтовых бумагах не прописан мой ребенок? Которого нет уже два года. Ты в своем уме?

– В своем. И сейчас могу с работы послать официальный запрос, ответ на который прояснит ситуацию. Я могла это сделать до нашего разговора. Но подумала, что получится не очень честно. Ты ведь можешь мне сказать, где похоронена твоя дочь? От какой болезни она умерла? Смерть фиксирует и полиция, и «Скорая»… И везде есть архивы. Ребенок не может исчезнуть так, чтобы не осталось ничего, ни одной записи. Два года… Всего два года прошло. Находят архивы на людей, умерших и пятьдесят, и сто лет назад…

Дина с ужасом видела, как в замедленной съемке, что Людмила идет к ней. Что она протянула к ней руки, одна окровавленная. Что губы у нее сжаты в прямую линию – знак ненависти и агрессии. Что глаза практически застыли и побелели от бешенства. Она хочет ее убить! Как убила…

– Ты, крыса-ищейка, журналюга, ты хочешь меня в чем-то обвинить? Ты, подстилка, которая уводит чужих мужей, ищешь крайнюю для развлечения? Слышала я, как ты по ящику людей грязью поливаешь. Злоба поедом ест что так, что эдак, но уходят от тебя мужья? Хоть в могилу. И это бы я еще тебе простила мужа, которым ты не попользовалась всласть. Но ты роешь какую-то информацию на моего ребенка! Я представляю, о чем речь. Найти могилку, добиться разрешения на эксгумацию, разбирать косточки, чтобы доказать, что ребенок – не Вадима. Спесь твоя тебя заставляет это делать. Ты – бесплодная, не можешь вынести, что у меня от Вадима был ребенок. Так вот. Я не остановлюсь ни перед чем. Документ у меня есть, но я всякой… не должна его предъявлять. Ты умоешься кровавыми слезами, если не оставишь свою затею. Я все сказала. Пошла вон… звезда экрана.

Дальше Дина просто ничего не помнила. Только чувствовала страшную боль везде, как тогда, когда первый раз хотела включить компьютер Вадима. Она пришла немного в себя примерно за квартал до офиса студии. Ее машина стояла на обочине. Руки вцепились в руль и дрожали. Она посмотрела на часы. Боже, скоро у нее запись. Что делать?..

– Помогите же мне кто-нибудь, – безнадежно прошептала она. Затем сделала глубокий вдох, сжала зубы и поехала на работу.

Людмила так и осталась стоять посреди своей комнаты, когда за Диной захлопнулась дверь. Кровь из порезанной руки все текла и текла. Она смотрела на нее. «Когда же ты кончишься, проклятая, отравленная кровь». Потом застонала протяжно и утробно. А сухие глаза все горели без капли влаги. Нет слез у них. Плачут люди, женщины. Изгои и чудовища сгорают вот так, стоя. Если повезет.

Глава 20

Александр Гродский, известный адвокат и самый несчастный в этот вечер человек, курил трубку, а дым был горьким, как его дни, пил черный-черный кофе, и от его горечи сводило зубы, да, видимо, от этого… Он садился в кресло с ноутбуком, почти бросал его с отвращением на журнальный столик, пересаживался за письменный стол, брал листок бумаги и ручку, отодвигал, включал стационарный компьютер… Это невозможно. Не идет. Он прошел по своей большой и пустой квартире на кухню, не зажигая света нигде. Он не мог ее видеть, эту квартиру, мебель, вещи, которые с такой любовью выбирал. Они выбирали. Все эти коврики, картины, цветы. Как это невероятно бессмысленно – приобретать вещи, которые живут после того, как человек, которого они радовали, кому были зачем-то нужны, – человек исчез. Протянешь руку в темноту, и темнота скажет: «Здравствуй, друг. Мы наконец стали одинаковыми. Мы пустые».

Александр и в кухне не зажигал свет. А зачем? Он и так хорошо ориентировался. Протянул руку к антикварному буфету, который был приспособлен и под бар, достал бутылку виски, плеснул в стакан, вдохнул горький запах, сделал горький глоток. С чем он борется? Так и будет? Долго или всегда? Но это только его вопрос. А процесс, на котором он должен сказать свою последнюю в этом деле речь, состоится с неотвратимостью летящего поезда. Или бомбы. В данном случае второе больше подходит. Потому что это последнее заседание может убить, раздавить совсем юную жизнь. Жизнь девочки, которая стала разменной монетой в грубой, жестокой, абсолютно лишенной здравого смысла игре. А мы так! Как это делают люди, глотнувшие не горький глоток, а пьяную смесь власти и вседозволенности. Перед ним очень четко возник образ тоненькой девушки с чистым и ясным лицом, с храбрыми глазами – а куда ей деваться от храбрости, когда никакая осторожность уже не поможет?

Значит, надо работать. Александр вернулся в гостиную, где горела только настольная лампа на журнальном столике. Открыл балкон, вдохнул, ну, горький, конечно, воздух. Но это была не окончательная, не поминальная горечь. Снежные сугробы уже пахли весной. Странная весна. Он такой и не припомнит.

Александр взял автоматически пульт телевизора, какое-то время нажимал по очереди всю эту кучу кнопок: каналы размножаются, как насекомые. Слушал по две секунды, он умел считать свое время. В текст практически не вникал. Все говорят одно и то же, что невероятно. Хотя… Наверняка есть какое-то количество людей, которое всегда находится на одной волне. Вот зачем их собирать в одном месте – это, конечно, загадка. Какой бизнес, если люди стерты одинаковым текстом и… одинаковыми ошибками?

Александр – доктор юридических наук, стажировался в Штатах и стране-царице полного и не оставляющего сомнений права – Великобритании. Он – адвокат, поэтому знает цену слову. Но он не филолог, не редактор. Если все эти неправильные толкования простейших терминов, эти дикие ударения, которым учат с младших классов, так режут его слух, то что же происходит с хорошими учителями языка и литературы?.. Александру повезло в школе. У него была такая учительница русского языка и литературы, каких, наверное, и не бывает. Ее звали, как героиню Лермонтова, обожаемую Александром героиню – Бела. Наверное, это была его такая первая любовь – книжная. Эта красавица с темными, томными очами, женственная и беззащитная настолько, что ее постоянно кто-то похищал. Александру так хотелось ее спасти. И от скучающего Печорина, который сделал Белу несчастной, и от того бандита, который воткнул в нее кинжал.

Вряд ли сильный и здоровый мальчик, достаточно озорной и коммуникабельный, мог бы так влюбиться в женщину из книжки, если бы не учительница. Бела Яковлевна. У нее были темно-карие, почти черные глаза, губы сердечком, как у книжных красавиц, мягкий голос и немыслимая, потрясающая, вдохновенная любовь к литературе. Не только он, отличник, но и последние двоечники в меру своих возможностей, что называется, «шарили» в литературе. И все ходили к Беле Яковлевне домой, и уходили оттуда с книжками, которые читали. А еще она пекла им пироги.

Александр вдруг вспомнил, как давно он не ел. Но хотелось именно пирогов. Что нереально. То есть лучше забыть. Он включил верхний свет. В нише бюро стояли портреты матери, отца, жены, которая умерла неделю назад… И Белы Яковлевны, той учительницы. Белы Лермонтова. Он взял фотографию у ее дочери, когда приезжал в маленький городок, откуда родом, на похороны любимой учительницы. Там были взрослые, состоявшиеся люди из разных стран. Городок скорбно затих. Даже машины, кажется, не ездили. Там узкие дороги. И по ним шла широкая толпа. Все были безутешны, женщины в черных платках, мужчины без головных уборов на сильном морозе. И запах еловых веток, тоскующих цветов…

Бела Яковлевна смотрела с портрета прямо в глаза Александру. Она бы могла сказать ему что-то очень важное. Не банальное: «Жизнь продолжается», а слова тонкие и нежные, оживляющие… Как эти… «Две дороги – та и эта… Та прекрасна, но напрасна. Эта, видимо, всерьез»…[3]3
  Песня Булата Окуджавы «Эта женщина в окне».


[Закрыть] Жизнь всерьез – это больно. Но нужна именно она.

Александр хотел уже бросить пульт за ненадобностью. Он уже знал, что надо написать. Но вдруг… Что это? Кто это? Он никогда не встречал это лицо на экране, да и канал незнакомый. Что не удивительно, конечно. Он не тратит время на телевизор. Но эта женщина… С глазами, как у Белы. И она говорила… Да она говорила о процессе его подзащитной. Рот у нее тоже, как у Белы, – губы сердечком. А произносит слова настолько мужские, сильные, беспощадные… Перед Александром всплыли лица заказчиков дела. Девушка, ты что творишь! Ты же божья коровка под их сапогами. Божья коровка, которая не успеет взлететь.

Глава 21

После записи Дина на минуту зашла в общую комнату редакции, взяла с вешалки куртку и, не заходя в гримерку, где обычно смывала грим, быстро пошла по коридору к выходу.

– Дина, – окликнул Артем. – Ты так бежишь… И приехала сегодня на машине. Все в порядке?

– Не знаю. Да. Просто тороплюсь. У меня же больная собака…

– Дина, я хочу, чтобы ты знала. Цикл твоих передач по этому делу. О них говорят. Мне вчера один приятель даже сказал, что я тебя подставил ради собственного рейтинга. Я тебя не подставил. Я отслеживаю ситуацию. Кому надо, тот об этом знает. И как я умею отвечать – тоже.

– Я понимаю, я чувствую. Я тебе очень благодарна. Хотя я говорила бы все это и без страховки.

– Да, не сомневаюсь. Дина, я слежу за ситуацией в ее серьезном выражении, но тебе могут звонить просто хулиганы, тебя могут пугать какие-то отморозки… Ты должна, понимаешь, ты просто обязана сразу набирать меня в любое время суток. Чуть что. Даже если показалось. Я же вижу, что-то произошло. Ты испугана. У тебя зрачки на всю радужку. Так было, только когда на меня напали у подъезда с ножами… У тебя после этого случая несколько дней были такие зрачки.

Дина смотрела на его лицо – волевое и властное. У Артема столько силы. Да, он любую ее беду разведет руками. И понимает ее, читает, как никто. Даже Вадим так ее не чувствовал. Дина пыталась ему сказать это, просто что-то теплое. Но спазм… Глотнуть не могла. Хорошо, что уже записалась. И глаза… Когда он сказал насчет зрачков, ее накрашенные для эфира глаза закипели и, кажется, потекли. И Артем видит ее черные слезы. Она этого не хочет. Или слишком хочет. Чтобы он ее пожалел. Это так приятно, когда тебя жалеет по-настоящему сильный мужчина. Он бы вытер ее слезы и нос своим носовым платком, как сделал в первую очередь тогда, разбросав нападавших с ножами и попугав их пистолетом, который всегда носил с собой. Она бы вздохнула. Она бы отдохнула… Он умеет решать проблемы просто щелчком пальцев. А она вообще не умеет их решать. Но… Нельзя сказать только «А». Нельзя пройтись по морю на кончиках пальцев. Минута ее слабости – это будет шаг в плен. Плен – это не так уж и плохо, когда речь о мужчине и женщине. Любовь – это и есть плен. Но нет у Дины любви к Артему, эксперимент номер два ничего нового не даст. Он будет любить ее по-своему, как желанную рабыню, как Галатею, может, даже как свое дитя. Он решит за нее все. Он поведет ее в даль светлую… А она будет вновь мечтать о свободе. И она его предаст.

Они стояли очень близко друг к другу. Со стороны это могло показаться очень интимной, важной встречей. Потому люди, которые выходили в коридор, возвращались сразу в кабинеты, чтобы им не мешать. И только Дина и Артем знали, что между ними прозрачная стена, сквозь которую не пробьется ни зов, ни плач, ни крик.

– Я все поняла, – сказала Дина. – Все сделаю, как ты сказал, дорогой. Просто пока нормально, обычно. Бывает… Нервы… Плохо спала сегодня. До завтра. Все будет хорошо, как ты говоришь.

Артем кивнул и пошел к своему кабинету обычным решительным, энергичным шагом. И только переступив порог, закрыв дверь, он шел к столу тяжело, опустив мощные плечи. Сидя за столом, сразу полез в ящик, где лежала спасительная трубка для особых случаев. Он медленно ее взял, массивную, резную, тяжелую, сделанную на заказ, долго разглядывал. А потом швырнул изо всех сил в закрытое окно. Он никогда не разрешал опускать жалюзи. Окно взорвалось, как от пули, вокруг дыры разбежались тонкие трещины. Влетела перепуганная секретарша.

– Нечаянно разбил, – кивнул на окно Артем. – Вызови мастера.

Никто из подчиненных никогда не задаст ему вопрос: как он умудрился разбить окно, сидя в кресле на расстоянии минимум десяти метров от него. Секретарша даже не задумалась об этом. Послушно побежала выполнять приказ. А у Артема вздрагивали пальцы, сжатые в кулаки. Они пульсировали, как на свободе. И мысль была одна, все та же. Эта мысль, которую невозможно ни прогнать, ни истребить.

«Проклятый характер. Чертов проклятый характер. Уже непонятно, в чем душа держится. Мужа расстреляли практически на глазах. Сама… Да ветром сдунет, никто не найдет. И такой проклятый характер».

Мысль была яростная, горячая, бьющаяся в висках, а вздох глубокий и со всхлипом, как в детстве после долгого плача.

Артем взял телефон, нажал вызов:

– Это я. Буду дома в двадцать два. Приезжай, Аня.

Глава 22

Дина ехала осторожно, напряженно. Отвыкла, была не в форме. Не просто устала – обескровлена бессонной ночью и встречей с Людмилой. Времени на дорогу домой ушло гораздо больше, чем в метро. Не умеет она объезжать пробки. Что она умеет?.. Ехать по пустой и свободной дороге, жить без людей, общаться с понимающей все без слов собакой, говорить слова невидимым зрителям. А какой-то шизофреник по весне сорвется и прикончит ее завтра у выхода из редакции… И ее слова сотрут и смоют через неделю или год. А ее пес заблудится в потустороннем тумане и не возьмет ее след. Даже если собачий бог вернет ему возможность бегать по облакам. А Дина не найдет Вадима, своих родителей. Она умеет ходить только по прямой. «Злая, потому что бездетная», – сказала Людмила о ней. Нет, она сказала: «бесплодная». Это не так. Артем берег ее от беременности ради дела, он склонен переоценивать ее незаменимость. Или… ему не нужна жена-наседка. Наверное, второе. С Вадимом они ничего такого даже не успели обсудить, они не успели друг друга узнать, просто справлялись с неожиданностью и необычностью своей встречи. Но ей кажется, Вадим тоже не хотел от нее ребенка. В этот их единственный год. Ребенок ему бы помешал. Нет, он малыша, конечно же, полюбил бы… со временем. Он – добрый человек, порядочный. Просто так ясен был его приоритет: полет любви и страсти с женщиной-мечтой. Какая трудная и вообще-то глупая роль ей досталась в их союзе. Не выходить из образа женщины-мечты.

А Людмила тем временем родила. Девочку. Папа Дины говорил ей в детстве: «Я всю жизнь мечтал быть папой для девочки с бантами». Он был невероятным папой, такого не было ни у кого. Папой-праздником. Самолет, в котором он с мамой летел на его последний скрипичный концерт, сбили над чужой страной. Стоп! На этой теме знак «запрет». Просто Вадим другой, не такой, как ее папа. Любил – не любил он Людмилу, но ребенок родился и жил. Целый год. Дина не заметила в муже ничего необычного ни тогда, когда Виктория родилась и он об этом узнал, ни тогда, когда он получил письмо, что девочка умерла… Три дня он жил с этой новостью, был таким, как всегда, с Диной – страстным и любящим, – готовился к ее дню рождения. Хорошо умел от нее все скрывать?

Дина, не заезжая в свой двор, резко съехала на обочину и зло посмотрела в глаза своему отражению в зеркальце.

– Совсем с ума сошла! Ты кого упрекаешь? Мертвого? Того, который душу тебе отдавал?! Любил, еще не встретив. Жизнь под тебя поменял!

Да миллионы мужчин живут своей, другой жизнью, оставив детей первым женам. Наверняка Вадим помогал, может, навещал… Она ничего не знает. Это она, Дина, ничего не знает. И есть, стало быть, в ней изъян, из-за которого ей не все можно доверить. Эта прямолинейность. Как кричал однажды во время ссоры Артем: «Этот твой проклятый характер». Стоп и на этом месте.

Дина мысленно проверила содержимое своего холодильника. Для Лорда все есть пока. В магазин она не пойдет, время потеряно, да и нельзя ей, накрашенной, туда ходить. Ее могут узнать.

Дома сначала дела обрушились. Главное дело: приласкать, приголубить Лорда. Он так страдает, когда ее нет. Она это видит по его глазам, глубоким, как два темных колодца с отблеском небесных звезд.

Потом все стало на свои места. Пес накормлен, получил свои лекарства и витамины, квартира относительно убрана, Дина выпила большую чашку кофе со сливками, после записи у нее аппетит просыпается лишь к ночи. Вредно, говорят, а ей почему-то не вредно. Вещи и трехлетней, и пятилетней давности как сидели, так и сидят на ней. Хорошо сидят. И спится ночами хорошо. Если вообще спится.

Сейчас ей нужно решить, по какой дороге двигаться дальше. Людмила с белыми от бешенства глазами, ее окровавленная рука, ее ребенок, который точно нигде не похоронен, убийство Вадима через три дня после письма первой жены… Это оставить нельзя. Но еще более нельзя ломиться в эту трагедию, как бык на красную тряпку. Там что-то не так. Там, возможно, все не так. И она могла. Да, Людмила очень похожа на человека, который выносит приговор предателю. Разумеется, такая женщина может вынести только смертный приговор. Сама, не сама – это вообще не так важно. Но есть такая же вероятность, что Людмила ни при чем. Презумпция невиновности.

Что сейчас делать с этой ситуацией, Дина не знает. Ее нерв говорит ей: надо оставить пока эту женщину в покое. Не доводить до очередного греха. Если у нее есть грехи. Да и злобу, и бдительность лучше усыпить до поры. Прошло два года. Еще немного времени ничего не изменит. Нужно возвращаться к документам и письмам Вадима. Искать что-то еще…

Дина опять долго терла себя жесткой мочалкой под душем. Туго стянула волосы на затылке. Надела темно-лиловый халат. Вадим купил, когда они выбрали диван такого же цвета. Сказал, она помнит вообще каждое его слово: «Это тебе, чтобы ты на этом диване лежала и сливалась. А я буду целовать твое лицо-цветок». Лицо – цветок… Везет ей на щедрых мужчин. А Людмила сказала, что от нее все уходят, хоть в могилу. Как же вздрогнуло тогда у Дины сердце, заныло оно и сейчас. Ядовитая баба. Жалит, как гадюка. Боль от укуса проходит, яд в крови остается.

Дина вошла в спальню, встала перед зеркальным шкафом: строго, с обидой посмотрела на себя. Склонность к несчастью – это все же дефект природы. Разве что как у Ахмадулиной: «Ощутить сиротство как блаженство». Но то наука для мудрых. Дина раздвинула дверцы шкафа, почти не глядя достала пакет со своими черными похоронными платками – для родителей, для Вадима – и завязала один, кружевной, по-бабьи: концами назад. Потом пошла к компьютеру Вадима, глядя на его портрет.

Она читала до головокружения, вставала, только чтобы зажечь свет, когда стемнело, и пару раз выходила на лоджию вдохнуть прохладный воздух.

Вот. Что это? Письмо за неделю до ее дня рождения от человека, имя которого видит впервые. Валерий Николаев. Он пишет: «Вадик, мальчик мой, ты поменял мой устав. Взял людей, которые мне не нужны. Ты не первый раз трепыхаешься как недострелянный птенчик. Возомнил себя шефом? Не доходит? Тебя держат как медиарожу. Это фсе! И твои пять процентов. А той бумажкой, на которой ты написан «руководитель проекта», так то чтобы кому-то подтерецца. Завтра все меняй! Последнее китайское предупреждение. Меня знают все».

Боже мой! У Вадима не могло быть таких ужасных, безграмотных знакомых. Дина видела его друзей. Это письмо бандита. Настоящего криминального типа. Она такие «китайские предупреждения» читала в уголовных делах, когда готовила материалы. Что это, что это, что это?! Гуглить всех Валериев Николаевых? Так их миллионы, именно бандитов там и нет.

Траурный платок сжал ее голову, она сорвала его. Волосы… Ей показалось, что у нее от ужаса зашевелились волосы. Видимо, от таких потрясений и пошло это выражение. Но как же?.. Как она могла что-то не знать? Они вместе работали. Да нет… Не совсем вместе они работали. В день записи она находилась в редакции не больше трех часов. У Вадима было множество разъездных дел, разные мероприятия. Он возвращался поздно… Артем платит не плохо и не хорошо. Такой у него принцип. Не из жадности, а чтобы человек не расслаблялся. Очень редко, но у Дины мелькала мысль, что Вадим позволяет себе тратить больше, чем получает. Например, ее обручальное кольцо с бриллиантами известной фирмы – оно стоит не меньше полугодовой зарплаты Вадима. Дину это не настораживало. Он пишущий, востребованный человек. И тут вот такая… Ну, просто «малява», говоря языком зоны. Больше она читать не может. Какая жалость, что в доме ни капли спиртного. Ни одной таблетки снотворного. Ей лежать и сходить с ума до утра. А потом? Она знает только одно: к Артему за помощью и в этом случае обращаться нельзя. Не нужно ему знать тайны мертвого соперника. Он наверняка поможет разобраться, он не будет злорадствовать ни в каком случае, отнюдь. Он просто будет надеяться. А ему не на что надеяться. И это единственное, чего не захочет понять, с чем не захочет смириться самый умный мужчина из всех, кого она знает.