Текст книги "Другая женщина"

Господи, и о чем Лёка только думала, когда связалась с ним! Нет, конечно, было и забавно, и весело, и приятно – особенно «в кроватке». И ходить с ним по магазинам было одно удовольствие: Алик безошибочно выбирал самые подходящие для нее наряды – платить за них, правда, приходилось самой. На какие шиши существовал Алик и чем он вообще занимался, не знал никто. Немножко переводчик, немножко актер, немножко журналист, немножко модельер и дизайнер – плейбой, прожигатель жизни, дамский угодник. А может, и не только дамский, как, слегка содрогнувшись, предположила Лёка, увидев его новую платиновую прическу и бриллиант в ухе. Да, для замужества он никак не годился! А кто годился? Гоша?!

Честно говоря, Лёке вовсе не хотелось замуж. И если бы не родители и подруги, Лёка не волновалась бы по этому поводу – хватит с нее Германа Валерьяновича! И зачем непременно надо быть замужем?! Но как тогда быть с детьми? Родить одной, без мужа – для себя? А нужно ли? У нее никогда не возникало такого осознанного и острого желания иметь детей, как у Кали, которая ждала уже четвертого и, похоже, останавливаться не собиралась, стараясь за них обеих. Лёке казалось, что этого как-то мало: замужество, дети, которые потом народят своих детей, а те – своих. Бесконечная цепочка жизней, существующих лишь для того, чтобы воспроизводить себе подобных? И все?! Должно же быть… что-то еще! Что-то сверх обыденности!

Этим и привлек ее Герман Валерьянович, который умел отрешиться от ежедневной суеты, погрузившись в Викторианскую эпоху. Он, несомненно, был творческой личностью: знал чуть ли не двенадцать европейских языков, в том числе древнегреческий, был великолепным оратором – послушать его лекции приходили с других факультетов, обладал изысканным слогом – Лёка перепечатывала его мемуары, изданные потом небольшой книжечкой. И, наконец, он прекрасно играл на фортепьяно и пел красивым, хотя и не сильным, тенором русские романсы!

И что мог противопоставить этому Гоша?! Не говоря уж об Алике. Да ничего! Лёка давно уже осознала, что может влюбиться по-настоящему только в талантливую, неординарную личность. Правда, она никогда не предполагала, что способна заинтересоваться таким молодым мужчиной, как Митя, – и еще более, что он может увлечься ею! Но… в нем что-то было, она чувствовала. Что-то кипело внутри, отражаясь в глазах, не по возрасту мудрых. К тому же впервые в жизни она была на равных с мужчиной. Почти на равных: весы все время немножко колебались, и это было так интересно и волнующе. В Мите удивительным образом сочетались юношеская хрупкость и мужская сила – образ его двоился, оставаясь тем не менее цельным: так ломается мальчишеский голос, сбиваясь то на проникновенный бас, то на звонкий фальцет. Никогда в жизни она не испытывала ничего подобного и все время вспоминала слова Мити: «Я не просто влюбился, я полюбил тебя». Пожалуй, она уже понимала, в чем разница. И хотя Лёка весьма успешно, как ей казалось, убеждала себя в безобидности происходящего – не сознавая этого, она все больше и больше отдавалась новому, разгорающемуся в душе чувству.

Месяца два они с Митей общались виртуально: звонки, смс, письма – музыка в сердце, полет души над реальностью. Они избегали заводить речь о любви, просто рассказывали друг другу, как прошел день, что видели или читали, о чем думали, – но любовью была пропитана каждая строчка электронного письма, каждый звук далекого голоса. В смс они чаще всего общались картинками и смайликами. Лёке было легче – она хранила все смс, а те немногие Митины фотографии, что успела снять на телефон, скинула в компьютер и любовалась. Мите приходилось уничтожать все следы общения с Лёкой: жена никогда не проверяла ни мобильник, ни компьютер, но береженого бог бережет.

Однажды поздним августовским вечером Лёка сидела перед компьютером – вдруг загрустив, она в очередной раз повздыхала над Митиными фотографиями, потом открыла Интернет, чтобы посмотреть видео со смешными кошками на YouTub. Перескакивая с одного видео на другое, она вдруг наткнулась на театральные сюжеты и увидела клип с Марией Бабановой – боже, какое забытое имя! «Как тонка и нежна любовь людская и прозрачна как хрусталь. Чуть заденешь ее ты, играя, – разобьешь, а это жаль…» Прозрачный, переливающийся, как ручеек, волшебный голосок Бабановой оживил давние воспоминания: радиотеатр, детские пластинки, сказка про Айогу, потом «Маленький принц» и «Звездный мальчик»… Эта песенка была из спектакля «Таня» по пьесе Алексея Арбузова. Лёка видела и пьесу, и фильм – ни одна из актрис, игравших Таню, ей не понравилась, но каждый раз она от души рыдала над судьбой героев. А не потому ли, кстати, она и замуж-то за Германа Валерьяновича вышла, ведь мужа Тани в пьесе тоже звали Германом?! Лёка прослушала песенку раз десять, хлюпая носом – ну разве можно не поплакать, слушая такие слова: «Вот мое сердце открыто – если хочешь, разбей его, но в этом сердце ты убьешь себя…», но тут неожиданно зазвенел звонок.

Лёка посмотрела в глазок, не поверила и резко распахнула дверь – на площадке, залитой ослепительным неоновым светом, особенно ярким после полумрака прихожей, стоял настоящий, живой Митя! Лёка ахнула и бросилась ему на шею: счастье было настолько сокрушительным, что она опять чуть не потеряла сознание. Они обнялись так крепко, что дыхание прервалось, – уткнулись друг в друга, зажмурившись, но даже с закрытыми глазами Лёка видела, слышала, чувствовала, как рвется сполохами света окружающее пространство, взорванное силой любви.

– Откуда ты взялся?! Что ж ты не позвонил?! А вдруг меня не оказалось бы дома? Ты надолго? Прямо с поезда? Или ты с утра в Питере?

– Ты дома, я прямо с поезда, на сутки. К тебе! – Митя, улыбаясь, смотрел, как Лёка, вся розовая от волнения, мечется по кухне. – Я был в Вологде, ну и… А ты похожа сейчас на Чарлика!

– И правда! Просто с ума сошла от счастья! Ты голодный? Я чайник поставлю! Или ты хочешь в душ с дороги?

– Я не голодный, чаю выпью, в душ потом. Все потом. Иди ко мне! Я хочу тобой надышаться!

И они опять обнялись. Лёка жадно всматривалась в Митино лицо: осунулся, бледный… И хотя тоже сияет от счастья, в глазах прячется… отчаянье?!

– Ты не заболел? Как-то неважно выглядишь! Что с тобой?

– Нет, я как раз выздоровел. Болел немножко, но ничего серьезного. Просто устал. Все в порядке, не волнуйся.

– Но я же вижу! Что-то случилось? Расскажи мне!

Митя вздохнул:

– Да, надо поговорить.

Они ушли в большую комнату и сели в разных концах дивана – Лёка забралась с ногами, кутаясь в длинный махровый халат, а Митя сгорбился и закрыл лицо руками. Он долго молчал. Лёка тревожилась все больше и смотрела на него с состраданием, сознавая: о чем бы Митя ей ни рассказал, какое решение ни принял, что бы ни случилось с ними дальше, ее собственная судьба определилась раз и навсегда в тот сверкающий миг полного и абсолютного счастья, когда она увидела Митю.

– Я не знаю, как об этом рассказывать.

– Просто расскажи. Как есть.

Митя с мукой взглянул на Лёку и опять опустил голову:

– Я не знал. Когда был тут в прошлый раз. Я ничего не знал! Она мне не сказала. Возможно, если б я знал, то… Может, мы с тобой и не встретились бы… Не знаю.

– Митя, о чем не сказала?

– Она беременна.

Лёка почувствовала, как ее словно обдало порывом ледяного ветра, и вздрогнула. Так вот оно что! Беременна…

Митя смотрел на нее с тоской:

– Правда, я не знал!

– Я верю, ну что ты…

– Понимаешь, мы не планировали. Она только на работу вышла после Катьки, новая должность, всякое такое. Да и вообще у нас в последнее время с этим делом было не очень. Довольно прохладно. А тут мы поругались. Ну, и помирились. Говорила, все у нее под контролем – и вот. Она мне даже не сказала. Знаешь почему? Потому что хотела аборт сделать, пока я в Питере!

– Но все-таки не сделала?

– Ее Варька отговорила. Подруга наша, помнишь, я рассказывал? Она пришла к Варьке за поддержкой, а та сказала, что не будет в этом участвовать – надо обязательно обсудить со мной. Но главный аргумент, который подействовал: если я когда-нибудь узнаю об этом аборте, то решу, что ребенок был не мой. А я так бы и подумал, точно!

– Митя, любой бы так подумал! Иначе – зачем скрывать?!

– Она знала: я буду против, мы обсуждали это! Как можно убить ребенка?! У нас и с Катькой случайно получилось, но тогда она обрадовалась – опять первая! Из всех подруг – первая замуж вышла, первая забеременела. А теперь… И я как подумаю, что мог вообще никогда ничего не узнать… И жить с ней дальше… Но я…

Митя вдруг запнулся, с силой потер ладонями лицо, встал и ушел к окну, отвернувшись от Лёки.

– Я вообще-то не собирался… жить с нею дальше. Да, ты просила ничего не ломать, я знаю! Но я хотел попытаться. Всю дорогу это обдумывал. И решил. Понимаешь, дело даже не в тебе… не в нас с тобой! Я был совсем не уверен, что ты… примешь меня. Пустишь в свою жизнь. Дело во мне, в моей собственной жизни! Я все время делал то, чего от меня хотели окружающие, понимаешь? Шел на поводу, ни на чем никогда не настаивал. Наверно, мне казалось, что будет какая-то вторая жизнь, где я смогу делать то, что хочу, что мне нравится. Когда вернусь из Арканара. Но жизнь-то одна! Я не сразу это понял. А теперь я по-настоящему знаю, чего хочу. Да, знаю. Решил, найду работу в Питере, сниму тут комнату – для начала. Я помогал бы им деньгами, конечно. И Катька… Я бы ее не бросил, ни за что! Так все продумал, так мечтал об этом… И она сразу вывалила на меня свою новость. И всё. Всё кончено.

Он ударил кулаком по оконной раме, повернулся и вышел в коридор, потом вернулся. Лёка следила за его метаниями встревоженным взглядом.

– Подожди… Она что, сама тебе всё рассказала?! И про Варины слова?! Она же могла просто сказать, что беременна!

– Да. Она так и не поняла, почему это надо со мной обсуждать. Вроде как не мое дело. «Не ты же рожать будешь!» – такой аргумент. Но когда я сказал, что разведусь с ней, если сделает аборт… Не знаю, поняла она что-нибудь или нет. Но испугалась. Лёка, ты понимаешь? Я теперь в ловушке! Я не могу уйти! Как я могу?! Это будет такая подлость, что дальше некуда! Но самое ужасное – я больше не могу ее выносить. Видеть, слышать. Разговаривать. Раньше я жалел ее. Да и любил, конечно, как я мог не любить! Столько вместе пережито. А теперь – все умерло. Я свободен от нее, совсем. И связан накрепко. И это… убивает меня. Просто убивает! И я не могу не думать, что… Если бы она поступила, как собиралась…

– Это был бы повод для развода.

– Да.

Митя молча смотрел на Лёку, она на него. Чувства ее рвались наружу, но слова никак не находились. Митя медленно произнес:

– Я знаю все, что ты скажешь. Я не должен был тогда возвращаться к тебе, не должен был сейчас приезжать. Не должен был даже мечтать о тебе. И если ты сейчас потребуешь, чтобы я ушел, – я уйду. Хотя это будет тяжело. Словно умереть. Я понимаю, я тебе ни к чему! Зачем?! Только лишние страдания! А я очень не хочу, чтобы ты страдала! – Он вдруг опустился на колени, словно ноги подкосились, сел на пол и закрыл лицо руками. – Господи, что же делать?! И зачем я только приехал! Только все усложнил! Но мне даже поговорить там не с кем, понимаешь?! Я не мог больше держать это в себе! Прости, прости! Черт, устроил какую-то истерику! Мне стыдно. Я сейчас уйду…

Леа смотрела на Митю, а в ушах у нее все звучал и звучал нежный голосок, который ни о чем не умолял, не просил, а просто и грустно говорил: «Вот мое сердце открыто – если хочешь, разбей его! Но в этом сердце ты убьешь себя…»

Она на секунду прикрыла глаза, вздохнула, потом решительно встала, подошла к Мите, скорчившемуся в своем отчаянье, и тоже опустилась на пол. Она силой отвела его руки от лица и поцеловала, вложив в этот поцелуй всю любовь, копившуюся у нее в душе на протяжении последних месяцев. Он не сразу поверил. Отстранив Леа, Митя напряженно всмотрелся в ее лицо:

– Ты?! Ты…

– Да!

Леа расплела косу и встряхнула головой, впуская в волосы ветер. А потом развязала пояс и распахнула халат, отдавая себя Мите, как драгоценность, – себя, свое тело, свою душу, свою любовь. Свою жизнь.

И он принял этот дар.

Глава 5
Письма к Леа

Поздним августовским вечером две подруги пили чай на кухне у Артемьевых. Варька рассеянно взяла очередную сушку и, вздохнув, положила обратно – хватит, и так целую кучу слопала! Отпила поостывшего чая и с завистью взглянула на Тигру, которая намазывала клубничным вареньем большой кусок мягкой булки. Та, уловив ее взгляд, сказала:

– Хочешь? Свежее, этого года! Обожаю клубничное! – и с аппетитом откусила, измазав нос вареньем.

– И как тебе удается! Трескаешь все подряд – и хоть бы что! А тут лишнюю сушку съешь, и пожалуйста…

– Да ничего ты не толстая! – благородно покривила душой подруга. – Не расстраивайся, скоро я тоже растолстею! Буду опять колобок на тонких ножках…

И она, помрачнев, так впилась зубами в свой «бутерброд», что кусок хлеба отломился и упал на пол – конечно, вареньем вниз!

– А, чтоб тебе! Ну вот, все не так! За что ни возьмусь!

– Сиди, я приберу! – Варька присела с тряпкой и снизу заглянула в злое лицо Тигры: Том, перестань уже злиться! Тебе вредно!

– Зачем ты мне напоминаешь лишний раз! Я и так знаю, что беременная!

– Да ты ж сама только что…

– Это ты виновата!

– Да чем же?!

– Ты заварила эту кашу! Я давно бы все втихаря сделала, а теперь… Конечно, со стороны легко рассуждать! Сама бы попробовала, знала бы, что это такое! Меня в прошлый раз чуть не три месяца подряд выворачивало!

– Я бы попробовала… с радостью, – тихо сказала Варька, споласкивая тряпку под краном.

– И этот со мной теперь сквозь зубы разговаривает, словно я преступница какая!

– Димка? Его можно понять.

– Вечно ты его защищаешь! Что, нравится?!

– Нравится. И всегда нравился, ты же знаешь.

– Вот и брала бы его себе!

– Но не настолько. И потом, у тебя попробуй отними! Ты ж живьем съешь! Что твое – то твое. Слушай, Том, правда, хватит уже. Или что – раз мы тебя отговорили от аборта, теперь должны все время терпеть твои капризы?!

– Ага, – спокойно ответила Тигра и посмотрела на Варьку невинными зелеными глазами.

– Ну ты и зараза! Смирись уже! Ребенок – это такая радость!

– Чужие дети – всегда радость. А как понянчить, никого нет.

– Хочешь, я понянчу?

– Вот тебе только этого не хватало! Спасибо, с нашей бабкой понянчилась. Слушай, я что заметила: как бабки не стало, Димка просто слетел с катушек!

– У него горе, как ты не понимаешь?! Баба Поля вырастила его.

– Сколько можно горевать-то?! Она ж совсем старая была, пора и честь знать.

– Он очень любил бабушку, ты же знаешь!

– Ага! Цветы ей приносил! Бабке за восемьдесят, не видит ни хрена, а он ей – букет!

– Ну и что?! Я тоже приносила! Баба Поля очень любила цветы! Если тебе не надо, это не значит, что другим…

– А Димка в бабку пошел, такой же малахольный.

– Том!

– Ну что – Том?! Не права я, что ли? Точно, с катушек слетел. Представляешь, захотел в Москву перебраться!

– Да он просто устал от дороги. Все время в командировках. Сейчас-то он где, кстати?

– В Вологде, что ли. Или в Ярославле. Где-то там. И чего уставать-то? Сидишь себе, поезд везет. Красота! Я предложила ему в район переехать – он взвился, как не знаю кто. Ну, сейчас-то согласился – деваться некуда. Нет, все-таки мужики – такие эгоисты. Только о себе и думают!

– Том, да побойся ты Бога! Уж кто-кто, а Димка…

– А то нет?! Приспичило ему ребенка! Да его никогда дома не бывает, я одна тут кручусь, как безумная белка!

– Послушай, он же работает, деньги зарабатывает, и хорошие деньги!

– А что, я бы не заработала?! У меня знаешь какая перспектива открывалась! А теперь…

– Так в этом дело? – спросила Варька, строго глядя на Томку. – Ты хотела зарабатывать больше его, да? Опять тебе надо быть первой? Том, семейная жизнь – это ж не спортивное соревнование! Дальше, выше, быстрее!

– Вот кто бы говорил! Что ты можешь знать о семейной жизни?!

– Да, ты права. И вообще, это вовсе не мое дело. – Варька встала и оглянулась в поисках сумки, с которой пришла. – Поздно уже, пойду. А то мать небось с ума сходит…

Выйдя на улицу, Варька тут же заплакала. Так и брела по темным переулкам, вытирая горькие слезы. «Ну почему? Почему мне всегда так больно от ее слов? Должна бы привыкнуть!» Они дружили с первого класса, знали друг о друге всю подноготную, и Томка всегда умела ковырнуть самую болезненную Варькину болячку. Вот и сейчас – попрекнуть тем, что Варька не замужем! Зная, что она по рукам и ногам повязана заботой о сумасшедшей матери!

Варькин жених, узнав о болезни будущей тещи, слинял. Неожиданно возникший роман со Славкой Усольцевым, великим поэтом, кончился разрывом: «корова» Варька никогда, как выяснилось, не понимала его духовных исканий, поэтому Усольцев нашел себе новую «Варьку», которая пока еще ходила в «ласточках», но вскоре тоже грозила превратиться в «корову». Работу в Москве Варваре пришлось оставить – хорошо, местный предприниматель Шарапов к себе взял: Варька вела его дела, занималась счетами и налогами, да еще подрабатывала, как могла, уборкой и готовкой в коттеджах. Одна, без семьи, без надежды…

Томка после Варькиного ухода почувствовала было легкие угрызения совести, но быстро отвлеклась: да ладно, переживет, ничего! Томка искренне любила Варвару, сочувствовала ее тяжелой жизни и была страшно благодарна за помощь с бабкой, но… ничего не могла с собой поделать! Что ж теперь, и не подколоть?! Тем более что присматривала Варька за бабой Полей вовсе и не бесплатно! Правда, Димка весь извелся, не зная, как предложить Варваре денег, и Варька сначала вспыхнула, оскорбившись: «Я ж по дружбе!», но потом все-таки взяла. Жить-то на что-то надо.

А Варваре действительно всегда нравился Димка – тихий, спокойный, умный. И правда, благородный Дон! Не зря прозвали. Прекрасно зная и его, и Тигру, Варька недоумевала, как могут уживаться два столь разных характера и темперамента. Судя по всему, Димка просто все время уступал Томке, не желая скандалить. И вот взбунтовался, да как! Два месяца назад Томка посреди ночи прибежала к Варваре в полной панике, хотя накануне они поссорились из-за аборта, и Томка поклялась больше никогда в жизни с Варькой не общаться – как всегда после каждой размолвки, которых было немало за годы дружбы. Но Димка заболел, и Томка не знала, что делать. Вдвоем они подняли с постели тетю Катю Тимошину, жившую на соседней улице, – бывшего участкового терапевта, а когда прибежали к Артемьевым, Варька ужаснулась: Димка весь горел, метался и бредил.

– Под сорок, представляете?! Вдруг ни с того ни с сего! Теть Кать, что это? Грипп, что ли?

– Да нет, не похоже… Странно… Дышит нормально, горло не красное, сыпи нет никакой… Пульс зашкаливает, но это от температуры…

– Он сегодня из Питера приехал! Поел, помылся, все ничего…

Варвара осторожно спросила:

– Том, а вы с ним не говорили о…

– Ну, поговорили, и что? Все нормально было. – Поговорили они вовсе не «нормально», скандал вышел не шуточный: Тигра никогда таким Димку не видела и слегка струхнула. А ночью – вот, пожалуйста!

– Поругались, что ли? – спросила тетя Катя, внимательно поглядев на взволнованную Томку. – Сильно?

Та опустила голову.

– Похоже, это у него на нервной почве. Он и маленький такой был, чуть что – температура. Тонкая нервная организация. Надо какое-нибудь жаропонижающее. И успокоительное. Анальгин есть у вас? Можно дать таблетку, чтобы сбить градусы. И компресс прохладный на лоб – уксусу немножко в воду добавь и меняй почаще. Что это он бормочет?

– Про какие-то мосты! Все время: мосты развели, мосты развели…

Тетя Катя посидела у Артемьевых, пока не упала температура – анальгин и правда помог. Пару дней Димка провалялся в постели, потом встал, и все пошло по-прежнему. Только с Томкой почти не разговаривал. Это была их вторая серьезная ссора – первая случилась из-за бабушки, когда Томка отказалась за ней ухаживать. Димка тогда просто переселился в бабушкину квартиру, и Томка скрепя сердце согласилась заходить днем и кормить бабку обедом. Как будто у нее есть время, с маленьким-то ребенком! Если б не Варька…

А Варька случайно встретилась с Димкой через пару недель после кризиса: шла через парк, а там Дима с Катюшкой – девочка качалась на качелях, а Димка, сидя рядом на скамейке, что-то писал в блокноте. Увидев Варвару, он закрыл блокнот и поднялся:

– Привет!

– Гуляете? Катюшка, привет!

Малышка тут же слезла с качелей и обняла Варьку, которую просто обожала:

– Валя! Пливет!

– Когда ж ты «р» научишься выговаривать, а? Пять лет уже, а все картавишь! Ну-ка, скажи: «Варвара!»

– Не-а! А у тебя пилоги есть?

– Вот научишься правильно выговаривать, и будут тебе пироги! А правда, пошли ко мне? Чаем напою! И пироги есть!

– Да нам домой уже пора.

– Как ты?

– Нормально.

– Нормально?! Весь зеленый!

– Да ладно, не весь. Местами.

– А что это ты там пишешь? Планы переустройства мира?

Димка усмехнулся:

– Да вроде того.

– А как у вас с Томкой?

– Нормально.

– Дон, мне-то не надо лапшу вешать!

Он промолчал и отвернулся, только скула дернулась.

– Ты бы простил ее, а? Ведь вам же дальше жить, детей растить…

– Варька… Все-то ты понимаешь… Ладно, пора двигаться к дому. Катюшка! Пошли! Господи, зачем тебе этот сучок?!

– Класивый потому что! Ты, что ли, не видишь? Это вовсе длакон!

Варька рассмеялась:

– Да, твоя дочь!

И, глядя им вслед, подумала, что на самом деле ничего не понимает – уж больно странно выглядит Дон, совсем на себя не похож…

Пока Варька, бредя домой от Артемьевых, вспоминала события недавнего прошлого, а Томка, зевая, разбирала постель – второй час, ты подумай, как засиделись с Варварой! – за семьсот с лишним километров от них Митя и Лёка медленно приходили в себя. Лежать им было почему-то не очень удобно. Митя некоторое время с удивлением рассматривал красный тапочек, маячивший у него перед носом, потом догадался и быстро перевернулся на спину, притянув к себе Лёку, которая, томно вздохнув, послушно улеглась сверху.

– Слушай, почему это мы на полу?!

– Потому-у…

– Понятно. Тебе жестко было, бедная!

– Я не заметила…

– Дорогая! – Он поцеловал ее в шею под ушком, потом вдруг рассмеялся.

– Что ты?

– Да так. Странное чувство…

– Какое?

– Словно это первый раз! Как будто я впервые с женщиной!

– Адам после грехопадения?

– Вроде того.

– Ладно, вставай, Адам! А то мы всю пыль с ковра собрали!

Они перебрались на кухню – у обоих тут же возникло ощущение, что этих двух месяцев расставания и не было: Митя так же, как тогда, наворачивал такую же жареную цветную капусту с куриной котлетой, а Лёка опять сидела и любовалась им, подперев щеку рукой.

– Слушай, совсем забыл! – сказал Митя, едва прожевав первый кусок. – Я ведь написал кое-что за это время.

– Правда?! Стихи?

– Нет, совсем не стихи. Это вроде как проза. Повесть, что ли? Называется «Письма к Леа».

– Я хочу почитать!

– Конечно! Только надо еще править. Понимаешь, мне писать-то некогда, да и негде. Поэтому текст частично в блокнотах, а почерк у меня… Ну, сама увидишь. Потом я купил маленький ноутбук и писал по дороге. И по ночам. В общем, это все нужно привести в порядок, и я надеялся, что ты поможешь… Лёка?!

Лёка вдруг заплакала навзрыд – слезы так и брызнули!

– Господи, да что ж такое?! – Митя кинулся обнимать и целовать, а Лёка, отвечая на его поцелуи, бормотала, смеясь и плача одновременно:

– Я знала, знала! Я чувствовала это в тебе! Я знала, что мы не просто так! Я все сделаю – перепишу, напечатаю, выправлю! Там большой текст? Книжка получится?

– Ты даже не прочла, а думаешь о книжке! Может, это сплошная графомания!

– Нет! Этого не может быть! У тебя дар, я знаю! Я сразу это поняла!

– Ты так веришь в меня, что даже страшно…

Мите действительно стало страшно: а вдруг, если текст на самом деле ничего не стоит, она разочаруется?! В самом-то деле – что в нем есть такого, чтобы привлечь столь изысканную женщину, как Леа? Ничего! Но в глубине души он знал: написанное – прекрасно. Митя еще не догадывался, что теперь всю жизнь его душа так и будет колебаться на весах, которые держит своенравная Муза – от полного отчаянья и ощущения собственной никчемности до классического «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!».

Хотя он все время что-то сочинял и даже иногда записывал, то, что происходило с ним в последние два месяца, совсем не было похоже на прежнее! Уже после смерти бабушки Митя почувствовал, как что-то сдвинулось в душе, словно слегка приоткрылась тяжелая дверь в таинственную сокровищницу. Он попытался было написать рассказ или повесть о бабушкиной жизни – получалось плохо, да он и сам понимал, что горе еще переполняет душу.

Все изменилось после той внезапной горячки – температура спа́ла, но внутренний жар не утих. Митя не мог этому сопротивляться, словно чья-то жесткая рука держала его за воротник и тыкала в клавиатуру: пиши! Он и писал. Слова изливались свободно, и Мите казалось: он просто записывает под диктовку. И, перечитывая потом текст, даже несколько недоумевал: «Неужели это все я сочинил?! Как у меня получилось?!»

На следующий день они разобрали черновики – то и дело отвлекаясь.

– Это что – курица лапой корябала?! – вглядываясь в рукопись, ворчала полуголая Лёка, сидевшая по-турецки на кровати. – Ради бога, пиши сразу в компьютер! Ну ладно, разберусь как-нибудь… Ай! Что ж ты делаешь…

Митя притянул ее к себе – сил у него никаких уже не было, но хотелось чувствовать ее рядом:

– Ты слишком далеко!

– А тебе надо обязательно близко?

– Обязательно!

– Листочки рассыпались…

– Да ладно…

Через несколько минут – и несколько поцелуев! – все листочки были собраны, и они, приткнувшись друг к другу, стали разбирать Митины каракули, которые он сам не всегда мог расшифровать – Лёка сразу писала карандашом перевод самых загадочных пассажей, а две фразы так и остались неразъясненными.

Мите действительно было необходимо все время ощущать свою Лёку рядом: чувствовать тепло ее тела, запах волос, слышать стук сердца, биение пульса, дыхание. Только сейчас он осознал, насколько ему раньше не хватало простой человеческой нежности – Томка терпеть не могла все эти, как она выражалась, сюси-пуси, и за каждым поцелуем или объятием ей мерещилось непременное продолжение. Спали они с самого начала отдельно: Томка во сне без конца ворочалась и металась, и, после того как заехала Димке коленом по самому чувствительному месту, он категорически отказался делить с нею супружеское ложе. И теперь, проведя ночь с Леа, он просто наслаждался близостью женщины, такой прекрасной, такой желанной! Такой спокойной.

– Как хорошо, что ты тоже любишь обнимашки, – сказала прекрасная и желанная, устраиваясь поудобней у него под боком. – Ты знаешь, оказывается, человеку обязательно надо, чтобы его обнимали! Четыре раза в день – минимум. Правда-правда!

– Обнимашки?! Забавное слово. Детское. А расскажи – какая ты была в детстве?

– Ой, страшная нюня и плакса! Все время куксилась! Когда гуляли, вечно терялась – мама рассказывала. Играла только с лошадками, просто помешана была на этих лошадках! У меня их много было, разных – и пластмассовые, и деревянные, большие, маленькие. Целое стадо!

– Целый табун.

– Ну да. Даже снилось, что скачу верхом! А когда видела клодтовских коней на Аничковом, увести нельзя было, только мороженым отвлекали. И почему именно лошадки?

– А лет в пятнадцать?

– В пятнадцать? Нескладная, неуклюжая…

– Быть этого не может!

– Еще как может! Я очень быстро выросла, выше Кали, а она на целых три года старше. Координация движений плохая, я все время что-нибудь роняла, разбивала. Ужасно себе не нравилась. Худая, длинная… Ноги отрастила тридцать девятого размера, ступня узкая, ничего не купишь, в каких-то галошах вечно ходила… Платья донашивала за Калей… И страшно была влюблена. Безнадежно!

– В какого-нибудь учителя, наверно?

– Нет! В Калиного молодого человека. Он совсем взрослый – года двадцать два – двадцать три… Красивый… Я так страдала! Все воображала, как умру от неразделенной любви и они будут рыдать над моим гробом. А я лежу – вся из себя прекрасная. И он сокрушается: «Ах, почему я не ответил на ее чувство, такое сильное и глубокое, она же мне нравилась больше сестры!» Вроде как я собой пожертвовала ради Калиного счастья… Смейся-смейся! – И невольно рассмеялась сама. – Ну да, теперь смешно. А тогда…

– А дальше что было? С молодым человеком?

– Ну, потом он куда-то делся! Так и не узнал о моей безнадежной любви.

– Бедная девочка! – очень нежно произнес Митя и провел пальцами по ее щеке и губам.

– Мне так хорошо с тобой, – прошептала она. – Так надежно! Я чувствую себя защищенной…

– Знаешь, это ты делаешь меня мужчиной. Раньше я ощущал себя мальчиком, понимаешь? Жил, как… как лист на ветру. А сейчас пустил корни. Ты создала меня. Нет, не так. Я был всегда, просто ты вызвала меня к жизни. Мне кажется, это и есть любовь.

– А я два месяца убеждала себя, что нам не нужно никакого продолжения! И что вышло? Ужасно в тебя влюбилась! Просто ужасно…

– Так сильно?

– Да…

– Я счастлив.

– Правда?!

Они заглянули друг другу в глаза, потрясенные той невероятной, немыслимой, невозможной случайностью, что привела их друг к другу.

– Я тебя никогда не перелюблю, – прошептала Лёка, а Митя улыбнулся:

– Тоже детское слово, да?

– Ага. Я так маме всегда говорила.

– Хорошее слово, многозначное.

– Не перелюблю – не разлюблю!

– А еще – не буду любить слишком много. Избыточно.

– Да, правда… Мне это в голову не приходило. – Она вспомнила Германа Валерьяновича – пожалуй, он ее перелюбил именно в этом смысле. И, пожалуй, ей стоит последить за собой, чтобы не стать Мите в тягость со своей любовью! Постараться любить Митю – для него, а не для себя.

– Что ты вдруг загрустила, а?

– Я просто подумала… Когда я стану старушкой, седой и сморщенной, ты будешь еще вполне молодцом…

– Когда нам будет сто и девяносто, кто заметит разницу?! А вообще, ты никогда не будешь старушкой.

– Почему это?!

– Потому что ты удивительным образом сохранила ум шестилетнего ребенка.

– Я что, такая глупая?!

– Ты умница и красавица! И я всегда буду видеть тебя такой, как сейчас! Сколько тебе? Вот в эту минуту? На сколько ты себя ощущаешь? Только честно!

– Лет на двадцать, наверно…

– Ну вот! Ты очень юная, милая, смешная… Прелестная! Нежная и хрупкая, как мартовская льдинка – прозрачная, тонкая, кружевная, тающая на солнце… Боже мой, за что ж мне, дураку, такое счастье!

Наконец, ближе к вечеру, Митя сосредоточился на тексте и выстроил последовательность эпизодов, разбросанных по разным файлам. Он уехал, а Лёка осталась сводить воедино Митину писанину. Заняло это почти неделю – она скрывала от Мити, что работает и по ночам. Закончив, она выслала текст Мите на окончательную правку, внесла его корректуру и, наконец, распечатала. Получилось почти три авторских листа – маленькая книжка! Пару дней Лёка не притрагивалась к распечатке – надо было отдохнуть от текста, отвыкнуть, чтобы увидеть его новыми глазами – не как редактор, а как простой читатель. А когда наконец прочла… Если бы Митя мог видеть ее в этот момент! Она сидела с закрытыми глазами, прижав листы с текстом к груди – щеки горели, сердце колотилось, как сумасшедшее! Нарушив их правила, она сама позвонила Мите и закричала в трубку слова любви и восторга, а Митя, который как раз шел пешком со станции, слушал и улыбался во весь рот. Когда Лёка отключилась, он высоко подпрыгнул, размахивая руками и ногами, и заорал во весь голос, благо никого вокруг не было. Он бы и колесом прошелся, но было слишком грязно для таких выражений экстаза – только что прошел дождь.