Текст книги "Темные воды"

Часть 2. Никто пути пройденного у нас не отберет

Николай с шестнадцати лет жил совершенно самостоятельно. Его родители умерли в один год: отец, служивший в составе 81-го кавалерийского полка, погиб во время операции, которая в документах значилась как «Ликвидация бандитизма в южном Туркестане», а на самом деле представляла собой афганский поход Красной армии, целью которого было поддержание свергнутого короля Амануллы-хана. В утешение вдове и сыну остался орден Красного Знамени, врученный посмертно. Спустя пару месяцев скончалась и Колина мама, попала под трамвай.

Неожиданная смерть матери произвела на Колю гораздо более тяжелое впечатление, чем гибель отца, которого он почти и не знал. Во время кратких визитов домой Аристарх с недоумением вглядывался во все подраставшего сына, не обнаруживая в нем особого сходства с собой, наспех ласкал отвыкшую от него жену и, опустошив пару бутылок водки под нехитрую закуску вроде вареной картошки и ржавой селедки или соленых сморщенных огурцов, снова исчезал в багряном дыму революционных битв. Пару дней после его отъезда в квартире витал суровый мужской запах табака, шинельного сукна, сапожной ваксы и металла, а в ушах Коли неотвязно звучала мрачно-торжественная мелодия «Варшавянки» – любимой отцовской песни, которую певал он еще на баррикадах 1905 года:

 
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…
 

Мать Коля обожал. Как не хватало ему потом ее ласкового взгляда, нежной улыбки, теплых рук! С каким щемящим чувством вспоминал он тихие вечера, когда мама шила, а он читал ей вслух книгу за книгой. Мама была портниха, и после ее смерти еще долго приходили заказчицы: кто-то забирал свой отрез и недошитое платье, а кто-то, взглянув на осиротевшего Колю, оставлял ему тяжелые куски сукна или невесомые – крепдешина: «Продашь на барахолке». Жить-то на что-то надо мальчику. Коля, конечно, получал небольшую пенсию за отца и с голоду бы не помер, тем более что соседи рьяно взялись его опекать.

Квартира была трехкомнатная: в самой маленькой комнатушке жили Смирновы, когда приезжал отец, Коля уходил спать в коридор – на неизвестно чей большой сундук, который с незапамятных времен стоял тут и, казалось, пустил уже корни. Другую комнату занимала престарелая Аглая Федоровна, за которой ухаживала дом-работница Аночка – деревенская девочка-подросток, маленькая, бойкая и жгуче-черноглазая. В третьей комнате жило многочисленное семейство Цвибелей: Ривка, ее мать Сара и целая куча цвибелят, которые вечно орали и путались под ногами. Глава семейства – Давид Цвибель – подобно Аристарху Смирнову тоже редко появлялся дома. Он был партийцем, которого бесконечно бросали с одного объекта на другой для налаживания, сглаживания или, наоборот, углубления и ужесточения очередных указаний партии и правительства. Довольно скоро Аглая Федоровна скончалась, и Цвибели решительно распространились на ее жилплощадь, а Аночка так и осталась всеобщей домработницей и нянькой.

Оказавшись один, Николай было затосковал, но потом справился и решил, что ни за что не пропадет: успешно окончит школу и обязательно поступит в институт. Он был мальчик насквозь литературный, сказались вечера, проведенные за чтением вслух. Да и Аглая Федоровна, бывшая учительница гимназии, сильно повлияла на Колины пристрастия – постепенно вся ее обширная библиотека перекочевала к нему в комнатушку. Так что Коле Смирнову после окончания школы был прямой путь в Большой Трубецкой переулок – в только что открывшийся Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ).

В характере Николая причудливо сочетались материнская романтическая сентиментальность с отцовской суровой жесткостью: застенчивый, сдержанный, но весьма упорный и настойчивый, он со страстью вгрызался в гранит науки, хотя остро ощущал собственную недостаточную подготовленность по многим вопросам. Например, древние языки. Латынь давалась ему с большим трудом, и помощь нового друга Сережи оказалась весьма кстати. Их страшно веселило совпадение фамилий, и не сразу Николай осознал, что однофамилец именно он. Прозвище скоро прилипло к нему намертво: Смирнов-Седой и Смирнов-Однофамилец – так различали их друзья, и ничего поделать с этим было невозможно. Конечно, главным Смирновым был именно Сережа – яркий, блестящий, самоуверенный и весьма привлекательный для женского пола.

Коля в отличие от друга женщин робел. Особенно тушевался он перед Сережиной сестрой, чрезвычайно поразившей Колю и своим невероятным сходством с братом, и столь же невероятной женственностью. Ольга дразнила Николу, то приближая, то отдаляя, но не принимала всерьез. А в один прекрасный день произошло нечто, уже совершенно оттолкнувшее Николу от Ольги. Праздновали день рождения Екатерины Леонтьевны. Николай пришел на Сивцев Вражек раньше времени: Сережи еще не было, Екатерина Леонтьевна с Верочкой возились на кухне. Никола посидел в уголке, отогреваясь, курточка у него была хлипкая, ботинки еще хуже, а мороз завернул нешуточный для начала декабря. Оттаяв, он решил заглянуть к Ольге: подошел к ее двери, прислушался, потом приоткрыл дверь и изумился. Ольга лежала ничком на диване и плакала, уткнувшись в подушку. Зрелище рыдающей Ольги, обычно уравновешенной и насмешливо-спокойной, удивило Николая настолько, что он шагнул в комнату и застыл, глядя на ее вздрагивающие плечи.

– Что смотришь? – вдруг спросила, не оборачиваясь, Ольга, и Никола попятился. Она села и зло посмотрела на него, шмыгая носом и смаргивая слезы. – Платок у тебя есть?

Он поспешно подал Ольге носовой платок, к счастью, совершенно чистый, хотя и помятый. Ольга расправила клетчатую тряпицу, вытерла глаза и нос, потом снова взглянула на Николая:

– Ну что стоишь? Утешить хочешь?

Никола растерянно топтался на месте, не решаясь уйти, тогда Ольга встала и, усмехнувшись, сбросила с себя халат. Никола в панике зажмурился, успев увидеть и высокую грудь, и белый живот, и… Теплые мягкие руки обняли его за шею, и горячий шепот обжег ухо:

– Что ж ты глаза-то закрыл? Или не понравилась?

Николай хотел было оттолкнуть Ольгу, но как-то неловко двинул рукой, мгновенно ощутив под ладонью мягкую и упругую округлость груди с торчащим соском. Ольга хмыкнула и вдруг поцеловала его, прильнув всем телом, он словно провалился в жаркую бездну, в непроглядной темноте которой вспыхивали ослепительные всполохи. Ольгина рука тем временем распустила ремень на его брюках и проникла дальше. Николай вздрогнул и рванулся от нее, совершенно потрясенный. Он дрожал, застегивая брюки, пальцы никак не могли справиться с непослушными пуговицами и пряжкой ремня, а Ольга, посмеиваясь, рассматривала его, потом протянула:

– Во-он оно что! Да ты ж еще ма-альчик! Хочешь, научу?

Весь красный Николай выскочил из комнаты, забежал в ванную, закрыл дверь на крючок и привалился к стене. Отдышавшись, он умылся и рискнул посмотреть на себя в зеркало: перекошенная физиономия с испуганными глазами. Вот черт! Надо бежать отсюда! Чувство стыда было таким сильным, что он чуть не плакал. Но убежать не удалось: в коридоре Николай столкнулся с только что пришедшим Сергеем, тут же появилась из кухни Екатерина Леонтьевна, еще кто-то выглянул, прошелестела мимо Верочка со стопкой тарелок.

– Пошли-пошли! – сказал Сергей и потянул Николая за рукав. – Сейчас садимся.

Николай покорно двинулся к столу, но Сергей вдруг развернул его и заглянул в глаза:

– Эй, ты что? А-а… Послушай, не обращай внимания. Она просто развлекается. Забудь! – быстро проговорил он и потрепал друга по плечу. – Брось, не переживай. Ну что делать – она такая.

«Как он узнал?!» – в смятении думал Николай. Он с трепетом ждал появления Ольги, она наконец вошла: спокойная, отрешенная, бледная и прекрасная. На Николая даже не взглянула, и он было успокоился, но потом нечаянно заметил, как брат и сестра переглянулись, усмехнувшись, и Сергей погрозил сестре пальцем. Николая снова обдало волной мучительного стыда, но тут кто-то навалился на него сзади – это была Верочка, которая протискивалась за спинами сидящих в самый конец стола, держа над головой маленькую табуреточку. Протиснулась и уселась, улыбнувшись Николаю:

– Здрасте!

Он рассеянно кивнул, потом опомнился:

– Здравствуйте, Верочка. Да вам же неудобно на таком насесте. Давайте поменяемся.

– Ничего-ничего, я привыкла!

Но Николай настоял, и они пересели. В этот день он словно впервые заметил Верочку, хотя видел и раньше. Она была тихая, кроткая и… очень красивая, как с удивлением осознал Николай. Не такая яркая, как Ольга, – скромный полевой цветок, прелестный и свежий: нежная кожа с розовеющим румянцем, широко распахнутые серые глаза с длинными тонкими ресницами, изящные брови, нежный рот, пепельные косы, завязанные бараночками… Сейчас, правда, никаких кос не было – волосы до плеч, которые поддерживала бархатная синяя ленточка с бантиком на боку.

– Вы подстриглись! – воскликнул Николай.

– Ой, вы заметили?! Так легко стало! А то замучилась с этими косами!

– А мне нравилось… Но вам и так идет.

– Правда?! А я давно решила: как школу окончу, сразу подстригусь. Но не решилась совсем коротко. Буду постепенно.

– О, вы уже не школьница? Поздравляю! Чем занимаетесь?

– Учусь! На курсах стенографии и машинописи!

– Что ж не в институте?

– Я неспособная совсем, – вздохнула Верочка. – Да и жить на что-то надо. А тут верный кусок хлеба. Я на портниху сначала хотела, но не получилось. Руки-крюки у меня!

– А по-моему, очень даже красивые руки…

Верочка радостно вспыхнула:

– Ой, правда?

Она была такая непосредственная и простодушная, что Николай невольно почувствовал себя умудренным жизнью старцем. Почему он раньше не обращал на нее никакого внимания? Николай покосился на Верочку, она подняла руки вверх, поправляя сползающую с волос бархотку, и на мгновение ткань платья четко обрисовала ее юную грудь. Николай поспешно отвернулся, вспомнив недавнее падение в бездну, и снова покраснел. Неожиданное объятие Ольги словно разбудило в нем дремавшее до сего времени мужское начало. Конечно, на девушек он заглядывался уже давно, и организм довольно часто требовал своего, но юному Николе пока еще ни разу не удавалось совместить у себя в голове образ какой-нибудь реальной красавицы с ночными грезами – то весьма возвышенными, даже, можно сказать, рыцарскими, то очень даже приземленными и мучительно-сладостными. И вот теперь Верочка каким-то волшебным образом соединила в себе и Прекрасную даму его полуночных мечтаний, и предмет страстного вожделения: ее кроткий взгляд, тонкая шея с завитками пепельных волос, нежный румянец, невинный взгляд и высокая грудь пробуждали в Николае такую страсть, что он сам себе удивлялся. А еще больше подогревало его то, что Верочка явно и недвусмысленно была влюблена в Сережу! Отбить девушку у друга, известного своими победами на женском фронте, представлялось ему почти подвигом. Но Никола не замечал, что друг вовсе Верочкой не увлечен, и даже наоборот – весьма тяготится ее пристальным вниманием. Никола принялся ухаживать за Верочкой, приглашая то в кино, то просто погулять. Она охотно выходила с ним, брала под руку и даже порой сама целовала в щеку, но столь невинно, что Николай огорчался. Никогда не смотрела на него Верочка с таким жадным нетерпением, как на обожаемого Сережу, никогда не дрожал ее голос, произнося имя Николы, и никакого трепета не вызывали его случайные – и не случайные! – прикосновения.

А потом вдруг поле боя за Прекрасную даму неожиданно расчистилось – хотя на самом деле биться Николаю приходилось лишь с самой Верочкой. Случилось это в один прекрасный летний день, когда вся компания закатилась в Горенки – покупаться, поиграть в волейбол, выпить и закусить на природе. Расположились на полянке, раскинули скатерку с нехитрыми припасами, кто-то из парней перекидывался в мяч, кто-то уже припал к пивку, а кто-то и нырял с крутого бережка. Часть девушек удалилась в кусты, откуда тут же понеслись радостные визги, хохот и плеск воды, потом одна из девушек отделилась и поплыла к другому берегу. Это была Ольга. Она доплыла, вылезла и выпрямилась, помахав рукой.

– Вот чертовка! – усмехнувшись, произнес Сергей, а один из парней присвистнул: Ольга была голая. Она стояла, раскинув руки, словно античная Венера в зарослях ивняка. Николай посмотрел и отвернулся, ища глазами Веру. Она сидела, опустив голову, и жевала травинку. Щеки ее горели. Вдруг поднялся один из парней, который весь день вертелся около Ольги, поднялся, побежал к берегу и, с разбегу прыгнув в воду, поплыл размашистыми саженками. Все смотрели, что будет. Он почти доплыл, когда Ольга, с силой оттолкнувшись, тоже прыгнула и нырнула, глубоко уйдя в воду. Парень завертелся в воде, оглядываясь, а Ольга вынырнула далеко позади него и быстро поплыла к своему берегу. Через некоторое время она вышла из кустов как ни в чем ни бывало, уже в сарафане. Встряхнула мокрой головой и села рядом с братом, который отвесил ей шуточный подзатыльник:

– Идиотка!

Ольга чмокнула его в щеку и взяла вареное яйцо. Ловко очистила, ткнула в насыпанную на газетном клочке соль и откусила сразу половину. Доела яйцо, отобрала у брата бутылку пива и отпила прямо из горлышка. Потом вздохнула и сказала:

– Ну что, дети мои! А я ведь замуж выхожу.

– Как замуж? За кого? – загомонили все, а Ольга, усмехнувшись, ответила:

– За Короткевича.

Тут даже брат поднял брови:

– Оль, ты серьезно?

– А что? Чем он плох? Такой пузанчик!

Короткевич работал на «Москинокомбинате», только что переименованном в «Мосфильм», и был директором картины, где Ольге удалось сыг-рать небольшую проходную роль, так они и познакомились. Короткевич был немолод, полноват и лысоват, но зато хорошо обеспечен и разведен, к тому же не планировал обзаводиться потомством: он и так платил алименты за двоих детей от двух предыдущих браков.

– Может, еще в кино меня пристроит! – сказала Ольга, лениво потянувшись всем телом, а вылезший из воды незадачливый кавалер горько вздохнул, глядя на ее грудь, сдобно выпирающую из выреза сарафана.

– Да ладно, не расстраивайтесь вы так! Я ж не завтра выхожу… – рассмеялась Ольга и потянулась за огурцом.

– Раз пошла такая пьянка, – сказал Сергей, – я тоже признаюсь! Уезжаю я, братцы. В город Ленинград. Мне там работу предложили – в Пушкинском доме. Никола, помнишь, я рассказывал?

– Да что ты! – воскликнул Николай. – Это ты с коллекцией Онегина будешь работать? Вот повезло![4]4
  Коллекция известного пушкиниста Александра Федоровича Онегина-Отто была в 1928 году передана в Пушкинский дом.


[Закрыть]

– А когда? Когда ты уезжаешь?! – робко спросила Верочка, покраснев.

– Скоро, – ответил Сергей, не взглянув на нее. – Вот сестру замуж выдам, и поминай как звали! Когда вы с Короткевичем планируете расписаться?

– Он как раз договаривается. Недели через две, наверное.

Никола покосился на Верочку, она чуть не плакала. И тут только он осознал, что означает отъезд Сергея! Он взглянул на друга: тот, улыбаясь, смотрел на них с Верочкой и красноречиво развел руками, мол, я сделал все, что мог, теперь действуй. И Никола начал действовать. В конце концов, Верочка согласилась, но неизвестно, одержал бы Николай победу без помощи Екатерины Леонтьевны и Ольги – обе, каждая по своему, приложили руку к тому, чтобы крепость сдалась. Екатерина Леонтьевна при каждом удобном случае заводила разговор о достоинствах Николая как возможного мужа и о том, что Верочке хочешь не хочешь, а надо подумать о собственном будущем.

Верочка прекрасно знала, что существует в этом мире на птичьих правах: мать умерла, вместо имени отца в метрике прочерк, жилья своего нет и не предвидится – у нее, конечно, был угол в теткиной квартире, но именно что угол. В доме Смирновых ей, конечно, всегда рады, но сколько можно греться у чужого огня? Никола недавно сводил Верочку в оперетту, и она теперь все время невольно мурлыкала арию мистера Икс: «И где же сердце, что полюбит меня?» А сердце-то было рядом! Решительный, хотя и жестокий удар нанесла Ольга, которой надоела эта волынка.

– Верочка, – сказала она, строго глядя на сразу взволновавшуюся девушку. – Ты же понимаешь, что тебе нужно перестать думать о Сереже?

– А он что, он больше не вернется в Москву? Никогда?

– Даже если он вернется, то не к тебе, понимаешь? Вера, ты ему не нравишься.

– Совсем? – жалобно спросила бедная Верочка, и Ольга почувствовала себя каким-то инквизитором, убийцей младенцев.

– Совсем не нравишься, – тем не менее продолжила она и добавила: – И вообще, чтоб ты знала. Сережа уехал в Ленинград за своей любовницей.

Это было лишь наполовину правдой: действительно, любовница переехала в Ленинград вместе с мужем как раз в то же время, что и Сергей, но у него уже была там совсем другая женщина.

Верочка проплакала три дня, а потом… согласилась на предложение Николы. Мгновенно ее жизнь круто переменилась: она вдруг – впервые в жизни! – оказалась в центре любовного внимания окружающих. Все ее поздравляли, хвалили, желали счастья, радовались и одаряли подарками, начиная со счастливого жениха, надевшего ей на шейку цепочку с серебряным медальоном своей матери, и заканчивая теткой, которая, всхлипнув, сунула племяннице туго свернутый и перетянутый резинкой рулончик денег, заныканных от мужа, и коралловые бусы Верочкиной родительницы, похожие на низку рябиновых ягод:

– На-ка вот! Ох, счастье какое привалило тебе, Верка! Смотри, не профукай, как мамка.

Верочка хотела было спросить, каким образом ее мамка профукала свое счастье, но не решилась: она так ничего и не знала ни про своего отца, ни про мать, «шалаву» и «прошмандовку». Бусы были красивые, но денег оказалось не так уж и много, а ведь Верочке нужно было приданое. Екатерина Леонтьевна и Ольга засуетились: перетряхнули сундуки, шкафы и антресоли и принялись шить, перешивать и перекраивать. Кое-что пришлось подкупить, так что Верочке некогда было и опомниться: походы по магазинам, примерки, шитье, а работу тоже никто не отменял! В промежутках Верочка бегала на свидания с Николой, на которых они не столько обсуждали будущую семейную жизнь, сколько целовались – на большее Никола пока не осмеливался. Верочку немного пугала настойчивость жениха, но она смирялась: наверное, так надо? Она не испытывала никаких особенных чувств – не то что после единственного вполне братского Сережиного поцелуя при прощании, он едва коснулся губами ее розовой щеки, а Верочка чуть не потеряла сознание. Но чем ближе придвигался день свадьбы, тем чаще на Верочку нападали приступы паники. Она чувствовала себя как пойманная в клетку птица – и дверца вроде бы приоткрыта, а лететь некуда.

За три дня до свадьбы в обеих квартирах творилась суета: Николай с помощью Аночки приводил в порядок свою несколько захламленную комнату, на Сивцевом Вражке тоже кипела бурная деятельность. Екатерина Леонтьевна, сурово сдвинув брови, стрекотала на ручном «Зингере», выводя идеальной ровности строчки на очередной наволочке из Верочкиного приданого (все, за что бы ни бралась Екатерина Леонтьевна, всегда получалось идеально ровным и совершенным). На кухне Ольга, нацепив резиновые перчатки на свои холеные руки, старательно начищала полдюжины серебряных ложечек – тоже для Веры. Сама невеста обметывала швы только что дошитой батистовой рубашечки с мережками и кружевами. Сначала она просто шила, но потом эта кокетливая рубашечка навела Верочку на мысли о первой брачной ночи, и она загрустила. Так что, когда Ольга, освободившаяся и от ложечек, и от перчаток, вошла в комнату, Верочка сидела опустив руки и таращилась в пространство. Увидев Ольгу, она нервно улыбнулась, а потом тихо спросила, порозовев:

– Оля, расскажи мне, что будет потом?

– Потом будет свадьба, – не поняла Ольга.

– Нет, после свадьбы! Ну, первая ночь и вообще… Ты же знаешь.

Верочка еще больше покраснела и опустила голову, а Ольга смотрела на нее в некоторой оторопи: она никак не предполагала, что ей придется просвещать Верочку по поводу брачной ночи! Сама она, казалось, знала все это отродясь. У них с братом не было друг от друга никаких секретов, и они безо всякого стеснения делились подробностями своих любовных приключений, причем называли все своими именами, не прибегая ни к каким стыдливым эвфемизмам. Ну, и как она будет рассказывать об этой великой тайне неискушенной Верочке? Какими словами?! В жизни не красневшая Ольга почувствовала, как у нее кровь прилила к щекам.

– А вы с Николой… Вы хоть целовались? – спросила она, невольно подумав, если Николай до сих пор сохранил свою невинность, то, пожалуй, молодых действительно ожидают немалые трудности в первую брачную ночь.

– Целовались… – прошептала Верочка.

– Тебе понравилось?

– Понравилось… Наверное…

«Ох, горе!» – вздохнула Ольга, села рядом с Верочкой, обняла ее за плечи, поцеловала в висок и зашептала на ухо, стараясь выбирать наиболее пристойные выражения. Верочка сделалась совсем красной, а глаза ее раскрывались все шире и шире. Вдруг она оттолкнула Ольгу и воскликнула:

– И что, все так делают?! И… ты?!

Верочка запнулась на слове «ты», но Ольга прекрасно поняла: спросить она хотела про Сережу. Ольга подумала, что уж Сережа-то быстро разобрался бы с Верочкиной невинностью.

– Ну да. И я тоже. – Ольга заглянула Верочке в лицо. – Да что ты так напугалась? Это совсем не страшно. Ну, поначалу не очень приятно, даже может быть немножко больно, совсем чуть-чуть, зато потом, когда привыкнешь, – это так сладко!

И Ольга зажмурилась, вдруг вспомнив свою первую ночь с Лисом… вообще-то это был белый день. Они уединились в комнате Ильи – где-то там, в недрах большой квартиры, шла своя обыденная жизнь, а они, забыв обо всем, летели и летели ввысь, к слепящему свету, чтобы раствориться в нем и пропасть навсегда…

Воспоминание отозвалось резкой болью в сердце, и Ольга стремительно вышла из комнаты, чтобы Верочка не увидела ее слез. Ольга помнила об Илюше всегда, каждый час, каждую минуту своей беспутной жизни. И о нерожденном ребенке. Как некоторые носят в ладанке мощи святых, так Ольга носила в душе образ так и не состоявшейся жизни – счастливой, полной любви.

Она постояла в коридоре, стараясь подавить рыдания, потом умылась и поехала к своему Короткевичу.

А Верочка тем временем обдумывала услышанное: «Сладко?! Как может быть ТАКОЕ – сладко?!» Слова Ольги проникли ей в мозг, словно яд, и отравляли потихоньку: она вспоминала о них в самый неподходящий момент и задумывалась надолго, чувствуя какое-то болезненное возбуждение.

Николай же со страстным нетерпением ждал свадьбы и той самой брачной ночи. Наконец молодые вернулись с Сивцева Вражка, где праздновали, к себе на Большую Татарскую, и Николай перенес Верочку на руках через порог. Он сильно волновался, поэтому не замечал, как дрожит Верочка. Он помог ей избавиться от свадебного платья, расстегнув на спине многочисленные обтянутые белым шелком пуговки, а потом и от остальной одежды, придя в восторг при виде ее обнаженного тела, в полутьме отливавшего перламутром. На плече у Верочки осталась красная полоска от лямки лифчика и на талии такая же от резинки трусиков, и Николай совершенно потерял голову. Он даже не предполагал, что Верочка не испытывает и сотой доли того чувственного упоения, какое обрушилось на него. Собственно, Верочка никакого упоения вообще не испытывала, а просто терпела, закусив губы, чтобы не заплакать.

Потом новоявленный муж заснул, а Верочка долго лежала без сна, глядя широко раскрытыми глазами на смутно белевший потолок. «Наверное, я привыкну… Ведь все так делают…», – думала она, представляя себе бесчисленное множество женщин, точно так же, как она, лежащих сейчас в полутьме спален рядом со своими спящими мужьями. Потом вспомнила Ольгино «сладко» и представила ее рядом с Короткевичем – старым, пузатым и плешивым. Верочку передернуло от отвращения. «Нет, по сравнению с каким-нибудь Короткевичем Коля очень даже не плох, так что мне грех жаловаться!» – решила Верочка, всеми силами прогоняя из своего сознания мечты о Сереже. При одной только мысли, что вместо Коли рядом с ней мог бы лежать сейчас Сережа, она чувствовала в самой глубине своего тела болезненную и мучительную сладость… В конце концов, она тоже заснула.

Привыкнуть Верочка так и не привыкла, но приспособилась. Впервые в жизни у нее был свой дом, и она принялась хозяйничать с неимоверным усердием, не оставляя без внимания ни одну мелочь. Рубашки Николы теперь сверкали белизной, носки были заштопаны, а завтраки, обеды и ужины подавались вовремя. Верочка заботливо выспрашивала, что Коля любит и как это готовила его мама, словно стараясь понравиться отсутствующей свекрови. Пригодились ее умения печатать и стенографировать, она с удовольствием помогала мужу с подготовкой его диссертации, перепечатывая черновики или записывая под диктовку, хотя мало что понимала.

Самым радостным моментом ее дня было утро: весь день впереди! Ближе к ночи Верочка начинала нервничать, стараясь не показывать этого мужу. К счастью, постепенно его любовный пыл поутих. Николай не отличался очень уж бурным темпераментом. А потом Верочка поняла, что если вечером отвлечь мужа каким-нибудь научным вопросом, он может и вовсе забыть про супружеский долг, она скоро привыкла засыпать при свете его настольной лампы, а шелест страниц или скрип пера даже и убаюкивали.

Через некоторое время Верочка забеременела, а тут и жилищные условия неожиданно улучшились: сосед Цвибель получил назначение на Дальний Восток – в Биробиджан, столицу только что образованной Еврейской автономной области. Он забирал семью с собой, и в квартире который день стоял стон Ривки и Сары: «Ой вей, пропадем мы в этой Сибири!» – обе не слишком хорошо разбирались в географии, хотя с удовольствием подпевали почти круглосуточно вещавшему на кухне репродуктору: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек!»

Давид на прощание подсуетился, и благодаря его усилиям семья Смирновых переехала в большую комнату: после смерти Аглаи Федоровны Цвибели заложили одну дверь, превратив ее комнату в проходную, а перед отъездом снесли и промежуточную стенку. В бывшей Колиной комнате поселилась Аночка, которой Цвибель давно уже устроил прописку. Аночка не верила своему счастью и по-прежнему хлопотала по хозяйству. Несмотря на то что она была ненамного моложе Николая, Аночка упорно величала его по имени-отчеству, отчаянно перевирая последнее. К его жене она относилась попроще и звала Верочкой Никитишной.

А потом началась война, с которой Николай вернулся только в конце 1946 года. О войне Никола вспоминать не любил, но свое возвращение домой забыть не мог – да разве забудешь такое! Ноги у Николая дрожали и в висках ломило, когда он наконец прижал палец к кнопке звонка, под которым еще белела бумажка: «Смирновы – 1 зв.» Дверь ему открыла Аночка, открыла и ахнула, отступив к стене и испуганно зажав руками рот. Николай улыбнулся:

– Здравствуй, Аня! Вот и я! Как вы тут?

Из большой комнаты вдруг выглянул маленький мальчик – беленький, голубоглазый, с кудряшками и ямочками на щеках. Он без боязни подбежал к Николаю и, задрав голову вверх, звонко спросил:

– Ты папа?

Николай умилился и подумал: «Чей же это?» Следом показалась девочка, в которой он сразу признал дочку, хотя последний раз видел ее годовалой: копия Верочки! Такие же глаза и пепельные косички! Девочка схватила мальчика за руку:

– Никакой это не папа! Это чужой дядя! Пойдем!

Она сердито посмотрела на Николая и быстро увела оглядывающегося мальчика за собой. Николай нахмурился им вслед, потом медленно повернулся к Аночке, та совсем вжалась в стену и испуганно таращила на него круглые черные глаза. Николай приказал:

– Говори!

Аночка закивала и зачастила. Николай сразу вспомнил, как они с Верочкой, посмеиваясь, называли ее Анкой-пулеметчицей:

– Военный заезжал! Военный – вот как вы! – Она не освоила московское «аканье», и круглые «о» так и перекатывались в ее быстрой речи. – Высокий такой, седой! В сорок третьем годе заезжал! Вечером пришел, утром ушел! И вон оно что вышло…

– Как мальчика зовут?

– А Гриша! Григорий, значит…

– Гриша. Просто замечательно.

Аночка, трепеща, смотрела ему в лицо, все больше мрачневшее.

– Так мы ж не знали! – заверещала она с новой силой. – Она ж думала, что вы погибли! Верочка-то Никитишна! И бумажка пришла!

– Какая еще бумажка?

– Что пропавши без вести! Смирнов Николай Аристанович! Вы то есть!

– Аристархович, – машинально поправил Николай.

– Ну да, Аристарович. А я говорю Верочке-то Никитишне: «Так пропавши, а не померши же!» А она мне: «Ты ничего не понимаешь, это и значит – погиб». Ну вот…

– А где Верочка?

– Так в магазине же! Сейчас прибежит! К нам Катерина Леонтьевна должны прийти и Ольга… Валентиновна… в гости…

– И часто они к вам в гости ходят?

– Да часто! Как с экувации вернулись, так и ходят!

Николай мрачно молчал, глядя сверху вниз на испуганно моргающую Аночку, потом поморщился и вздохнул:

– Ты вот что… Собери мне поесть чего-нибудь, а я пойду умоюсь с дороги.

Он стянул сапоги и портянки, снял гимнастерку и прошел босиком в ванную – умылся, вытерся серым вафельным полотенцем, посмотрел на себя в зеркало: физиономия тоже серая, не хуже того полотенца. На кухне Аночка уже разогрела щи и налила ему полную тарелку, поставив рядом доску с толстыми ломтями черного хлеба и пару щербатых блюдец с солеными огурцами и ломтиками сала – белого, с розовыми прожилками и желтой кожицей, вкусно пахнущего чесноком. И четвертинку поставила, и стакан. Николай налил водку и посмотрел на Аночку:

– Ну, а ты что ж? Давай выпьем за мое возвращение.

Аночка открыла было рот, чтобы возразить, но промолчала, достала рюмку и протянула Николаю. Он плеснул и ей. Они молча чокнулись и выпили. Николай занюхал коркой хлеба, а Аночка вся сморщилась и закашлялась. Отдышавшись, она спросила шепотом:

– Что ж теперь будет-то, Николай Аристафович?

– А что будет? – пожал он плечами и взялся за ложку, щи были обжигающе горячие. – Ничего такого не будет.

Он уже расправился со щами, когда вдруг послышался звук открываемой двери и раздался голос Верочки из коридора:

– Аня, я пришла! Смирновых нет еще? А кто это у нас… Сережа?!

Аночка поднялась с табуретки и метнулась было в коридор, но не успела. Вера ворвалась на кухню и замерла, уцепившись руками за дверные косяки, словно наткнулась на невидимую преграду. Лицо ее, до этого сиявшее от радости, совершенно побелело, глаза остекленели и закатились, и она мягко осела на пол. Николай кинулся к ней, подхватил на руки…

– Куда?! – спросил он.

– Ко мне, ко мне давайте! Ах ты господи… – запричитала Аночка.