Текст книги "Нарисуй мне любовь"

Пятнадцать лет спустя. Майка и Миха. У тебя кто-то есть?

Майка проснулась, посмотрела на часы и ахнула: двадцать минут десятого! Она пропустила первый урок! Майка вскочила и понеслась на кухню, крича:

– Бабушка! Что ж ты меня не разбудила! Я опоздала в школу!

Евгения Александровна взглянула на внучку и тихо сказала:

– Не кричи так. Что за привычка? А в школу ты сегодня не пойдешь.

– Почему?!

– Побудешь вместе с Михой. Горе у нас, Маечка. Дядя Гена умер.

– Как… умер? Дядя Гена? Он же совсем не старый!

И у Майки, и у Михи родители были самыми молодыми в классе: Инну все принимали за Майкину сестру, а Евгению Владимировну – за маму. Как же мог умереть дядя Гена – такой живой, веселый, такой добрый! Почему?

– Сейчас мама придет – она у тети Веры, расскажет тебе. А мне надо на работу бежать. Побудешь одна немного, ладно?

Майя присела у окошка и пригорюнилась. Это была первая в ее пятнадцатилетней жизни смерть близкого человека – прабабушки не стало, когда Майе было шесть лет, и она не запомнила это горестное событие. Но дядя Гена! И он, и тетя Вера, и тем более Миха были ближе любых родственников.

Сначала Канищевы жили в доме напротив, а потом переехали в квартиру Тарасовых, что рядом на площадке – произошла очередная перетасовка родственников Канищевых-Тарасовых: кто-то умер, кто-то женился, а кто-то, наоборот, развелся и вернулся в отчий дом. Майя и Миха с младенчества играли вместе, вместе и в школу пошли – хотя разница в возрасте у них была почти в полгода. Но маленькая Майя много болела, да и не хотела никуда идти без Михи. Они были смешной парочкой: вечно лохматый кареглазый медвежонок Миха и голенастый цыпленок Майка, подстриженная под мальчика, потому что ее непослушные гладкие волосы не держали никакие резинки и бантики…

Мама пришла вместе с Михой, который выглядел испуганным. Накормив детей завтраком, Инна сказала:

– Вы уж тут вдвоем займитесь чем-нибудь полезным, хорошо? А у нас с тетей Верой много дел. Обед в холодильнике.

– Мам, давай, мы поможем? – сказала Майка, а Миха энергично закивал.

– Обязательно поможете! Но пока мы не можем сообразить, чем именно. Потом по магазинам побегаете, надо будет стол для поминок собрать.

Инна обняла Майку и Миху, поцеловала обоих, и ушла.

– Пойдем, что ли, в комнату? – предложила Майка. – Только там беспорядок. Поможешь прибраться, ладно?

Она уже поняла, что Миху надо чем-нибудь отвлечь. Спрашивать, что случилось, Майя боялась. Они прибрались в четыре руки, посмотрели телевизор, пообедали… Обычно разговорчивый Миха все молчал, и Майка не выдержала:

– Мих, может, поговорим? Что случилось-то?

– Не знаю я, что случилось! – резко ответил Миха. – Ночь была, я спал, потом мамка закричала. Я вскочил, а она мечется, как сумасшедшая: где телефон, где телефон? Где-где! Он всегда на одном месте – в коридоре на полочке. Ну, вызвала скорую, папу забрали, мамка с ним уехала. Ко мне тетя Инна пришла. Потом мамка вернулась… Сказала – умер папа. Даже до больницы не довезли. Тромб какой-то, что ли.

Майка слушала Миху, страшно переживая, – такая беда, а она-то все проспала! Бедная тетя Вера, бедный Миха… Как дядю Гену жалко… И Майка потихоньку заплакала. Миха закричал и с силой ударил кулаком по дивану:

– Ерунда! Чушь собачья! Тромбы еще какие-то придумали! Он не мог умереть, не мог…

За все дни, что прошли до похорон, Миха так и не уронил ни слезинки. Но когда родственники и соседи толпились у морга, Майя, взглянув на Миху, увидела, что он стоит в сторонке совсем один и дрожит. Майка побежала к нему и обняла, загородив собой от любопытных глаз. «Папа… Папа, как же так?» – прошептал Миха и заплакал, уткнувшись Майке в плечо. Она держала его, бормотала какие-то слова утешения и плакала сама. Потом слезы иссякли, но они так и продолжали стоять – обнявшись. Обоим казалось, что они оказались в некоем круге света, в теплом круге любви – всепроникающей и сильной. Сердца их бились в такт, а души словно соприкасались напрямую. Это странное состояние запомнилось им надолго, но потом все-таки забылось. Вернее, каждый хранил эти секунды неимоверной близости на самой дальней полочке своего сознания, зная: так было.

Инна все это время держалась, но на поминках не выдержала и расплакалась: вместе с Геной ушла и часть ее души, часть ее жизни! После женитьбы на Вере Гена ни разу не заводил с Инной никаких разговоров о любви, но Инна всегда чувствовала идущее от него тепло: верный друг, почти брат, главный помощник и защитник. Сорвался он только раз, незадолго до смерти. Зашел вечером, чтобы поменять прокладку в кухонном кране. Инна была дома одна – Евгения Александровна еще не пришла с работы, а Майя ушла к Михе. Гена возился с краном, Инна сидела у стола, они разговаривали о каких-то хозяйственных мелочах, потом примолкли. И вдруг Гена, не поворачиваясь, спросил:

– У тебя кто-то есть?

– В каком смысле? – удивилась Инна.

– В том самом. Я вас видел.

– Не знаю, что ты видел, – ледяным тоном произнесла Инна. – Допустим, кто-то есть. Какое отношение это имеет к тебе?

Гена повернулся к Инне, и ей сразу показалось, что воздух в маленькой кухоньке стал густым и вязким – трудно дышать.

– Ген, не надо! – успела сказать Инна, прежде чем Генка шагнул к ней, поднял и прижал к холодильнику. Инна не успевала уворачиваться от его цепких рук и жадных губ.

– Хоть раз! – хриплым шепотом бормотал он в горячке. – Хоть один чертов раз! За всю жизнь! Неужели ты не можешь…

– Не могу и не хочу! – закричала Инна, с силой его оттолкнув. Но он схватил ее снова. Она перестала сопротивляться, опустила руки и спросила, глядя Генке прямо в глаза:

– Хочешь меня изнасиловать? И как я к тебе буду относиться после этого?

Генка отшатнулся и быстро вышел, пересчитав по дороге все углы, так его трясло. Инна подошла к окну, открыла форточку – из подъезда выскочил Гена и быстрым шагом ушел в темноту. А через три недели его не стало, и теперь Инну мучило воспоминание об их последнем с Генкой разговоре. Почему, почему именно так закончилась их почти тридцатилетняя дружба? Чем она виновата, что никогда его не любила?

Вернувшись поздно вечером с поминок, Инна чувствовала себя странно легкой и пустой – рассеянно бродила по квартире, что-то отвечала дочери и матери, а сама думала: чем же мне теперь заполнить эту страшную пустоту внутри? Она открыла гардероб, чтобы убрать черное платье, и машинально взглянула в зеркало на дверце. Некоторое время она с недоумением смотрела на свое отражение, не понимая, кто эта женщина – такая красивая и такая несчастная? Она была красива даже в поношенном домашнем халатике и с волосами, кое-как скрученными в пучок: нежное лицо с тонкими чертами и огромными серыми глазами, словно молящими о любви.

Да, у Инны действительно был «кто-то». Но отношения развивались медленно – да и отношениями-то вряд ли можно было назвать их редкие встречи. Инна давно отметила этого читателя: литературные вкусы у них совпадали, да и внешне он Инне нравился, хотя другие библиотекарши никакой особенной красоты в нем не видели – странный он какой-то! А Эрик был просто застенчивым. Высокий, худощавый, с копной зачесанных назад светлых волос и бледным замкнутым лицом, он напоминал какого-то средневекового персонажа. Внешние уголки глаз у него слегка опускались книзу, что придавало Эрику вид меланхоличный и задумчивый. Но больше всего Инне нравились его изящные руки с необычайно длинными пальцами. Один раз, засмотревшись, как Эрик листает какой-то журнал, Инна поймала себя на остром желании прикоснуться губами к его тонким пальцам и запястьям. Она невольно покраснела, а когда взглянула на Эрика, оказалось, что он смотрит на нее с нежной улыбкой. Никаких слов не нужно было – обоим стало ясно, что между ними происходит.

– Вы музыкант? – спросила Инна.

– Да, я играю на фортепьяно. Преподаю в музыкальной школе.

– Мне хотелось бы увидеть, как вы играете.

– Это можно устроить.

В следующий понедельник, свой выходной, Инна пришла в музыкальную школу – Эрик нашел пустой класс, сел к фортепьяно:

– Что вам сыграть?

– То, что вам самому нравится. Я не очень разбираюсь в музыке.

Эрик кивнул:

– Хорошо. Тогда… Пожалуй, вот это: Шуберт, скерцо №1 – Аллегретто.

Он заиграл, но Инна не столько слушала, сколько смотрела, как порхают по клавишам пальцы Эрика. Он закончил играть, посмотрел на Инну… Встал, подошел к ней… И поцеловал. Ноги у Инны сразу ослабли и подогнулись – если бы Эрик не удержал, она бы упала. Они долго стояли, обнявшись, а потом разошлись по домам. Встречались они только в библиотеке, иногда гуляли, выбирая дальние закоулки, чтобы не встретить никого из знакомых. И не могли наговориться.

И вот теперь, похоронив Гену, Инна поняла, что не хочет больше ждать неизвестно чего, а хочет жить, любить и быть любимой. Но им с Эриком совершенно некуда было приткнуться, поэтому в один прекрасный вечер Инна решилась: когда Эрик пришел вечером в библиотеку, Инна закрыла двери, выключила везде свет и провела Эрика наверх, в чайную комнату, где стояла старая узкая кушетка, на которой время от времени отдыхали ее коллеги. Закрыла дверь, подошла к Эрику…

– Вот, это все, что у нас с тобой есть.

– Так много!

Это была их первая близость – неловкая, но отчаянно нежная. Наконец Инна смогла вволю целовать руки Эрика, приводя того в крайнее смущение:

– Ну что ты, не надо! – молил он. – Это я тебе должен ручки целовать!

Инне казалось, что ей хорошо удается скрывать свои чувства, и она испугалась, когда мать внезапно спросила ее за вечерними чайными посиделками:

– Ты влюблена?

Инна покраснела и внутренне заметалась – когда-то ей проще было сообщить маме о своей беременности, чем признаться сейчас.

– Да, – сказала она наконец.

Евгения Александровна смотрела на дочь с грустью, потому что чувствовала: все не так просто. Она всегда жалела, что Инне выпала участь матери-одиночки, и она не изведала настоящей любви. Пусть ее собственная любовь была горькой, но лучше такая, чем никакой. Поэтому она сочувствовала дочери всем сердцем.

– Он женат? – спросила она снова.

– Нет! – воскликнула Инна.

– Тогда почему ты нас не познакомишь? Кто он?

– Эрик Щукин. Он преподает в музыкальной школе.

– Сколько ему лет?

– Тридцать.

– На пять лет моложе… Он тебя любит?

– Да.

– И что вам мешает пожениться?

Инна вздохнула:

– Мама, а где нам с ним жить? Привести его сюда? В нашу тесноту? А Майка что скажет? Уйти к нему? Он живет в такой же квартире с родителями и младшим братом, у которого ДЦП, так что Эрик вообще-то и не может от них уйти, потому что родители не справятся, тем более что его отец недавно перенес инфаркт.

– Ох, почему ж тебе все так трудно дается, – вздохнула Евгения Александровна.

– Мама, а тебе разве легко было?

Они помолчали. Потом Евгения Александровна сказал:

– Пусть он к нам приходит. По понедельникам ты выходная, я на работе, Майя в школе. Целый день ваш. А там видно будет.

– Спасибо. Только… Я не хочу, чтобы Майка знала. И Вера с Михой.

Но Майка, конечно, узнала. И Инне не оставалось ничего другого, как познакомить Эрика с дочерью, а потом и с Канищевыми. Дети восприняли ее друга на удивление спокойно – он им понравился, но Вера осуждающе поджала губы. Инна и сама чувствовала неловкость и какую-то неясную вину: подруга только что потеряла мужа, а она привела в дом мужчину. Отношения Инны с Эриком продолжались лет пять, и постепенно все его полюбили, даже Вера, которая все время норовила осчастливить его то самодельным лечо, то маринованными огурцами:

– Отнесешь своим!

Он плохо умел принимать чужую заботу, привыкнув все делать сам, поэтому Инне приходилось трудно: в ее любви к Эрику было много материнского начала, а он, как мог, сопротивлялся, не желая быть вечно опекаемым. Евгения Александровна даже как-то сказала Инне:

– Оставь Эрика в покое. Видишь же, ему не нравится, когда вокруг него пляшут.

Но Инна так не могла – у нее разрывалось сердце, когда она видела, как тяжела та ноша, которую добровольно взвалил на себя Эрик: он с отличием закончил консерваторию, но отказался от карьеры пианиста ради семьи.

Потом началась совсем уж черная полоса: сначала умер отец Эрика, его мама стала чаще болеть, и он не мог так часто бывать у Инны. Через год ушел его брат, а мама слегла. Помощь Инны Эрик категорически принимать не хотел: «Я сам». Два года ухаживал Эрик за парализованной матерью, а когда ее не стало, и у Инны ожили надежды на совместную жизнь, Эрик…

Эрик внезапно умер от инфаркта. Один. Инна нашла его уже остывшим – Эрик не пришел к ней, когда обещал, и Инна заволновалась. Пожениться они не успели, внезапно объявившиеся дальние родственники отстранили Инну от всего, подозревая, что она хочет заполучить квартиру. Но Инне был нужен только Эрик. И казалось так странно, что из жизни исчезла вся его семья – как будто и не существовала вовсе. Квартиру родственники тут же продали, и только памятник на местном кладбище служил подтверждением того, что Эрик все-таки был в жизни Инны. Он ушел в том же возрасте, что и Гена Канищев, и Инна иной раз думала: «Это такое мне наказание? Но за что?!»

И Протасовы, и Канищевы тяжело перенесли потерю друга, а Майка, которая уже называла Эрика папой, чувствовала себя осиротевшей. Но горше всех было Инне. Она постоянно корила себя за то, что плохо поддерживала Эрика, иной раз злилась на его упрямство, мало любила. Инна старалась отгонять от себя все воспоминания, но порой посреди житейской суеты ее душу пронзала острая боль: Эрика больше нет! «Не думай, не думай об этом», – говорила она себе, заставляя отвлечься. Но Эрик снился ей почти каждую ночь – такой живой, такой любимый…

Свадьба. Люся и Стасик

Все проходит, прошла и эта боль. Нет, не прошла – заросла сон-травой, утонула в омуте печали, осталась рубцом на сердце. Тем временем дети Инны и Веры стали совсем взрослыми. Вырастая рядом, Майя и Миха чувствовали себя родными людьми, почти братом и сестрой. Майка с сочувствием выслушивала душевные излияния Михи, влюбившегося в девятом классе в первую красавицу школы, а Миха, в свою очередь, пытался разобраться в сложных отношениях Майки сразу с двумя поклонниками. Так оно и шло дальше – после окончания школы, когда Миха вместе с дядей мотался в загранку за товаром и торговал на Черкизоне, а Майка училась на экономиста. Правда, почему-то ни одна девушка Михи категорически не нравилась Майке, так же, как и Михе не нравился ни один из Майкиных ухажеров, а особенно Стасик – одно имя чего стоит, тьфу!

Стасик был высок, строен, красив, обладал хорошо подвешенным языком, доходной работой и большой квартирой в Москве, в которой, правда, проживал вместе с мамой. И поэтому ничего удивительного не было в том, что в один прекрасный день Миха услышал от матери:

– Майка замуж выходит! Через месяц свадьба.

– За кого это?

– Как за кого? За этого, как его… Ну, с девчоночьим именем.

– За Стасика?!

– Вот-вот! Стасик-колбасик.

Папа Стасика, разведенный с его мамой, тем не менее принимал активное участие в жизни сына, пристроив его к своему колбасному бизнесу.

– Не иначе, как твоя Майка на колбасу и польстилась. Сам-то Стасик – так, ни пава, ни ворона, – ехидно добавила Михайловна.

Миха так сильно огорчился этому известию, что даже не пошел к Майке, хотя было собирался. Встретились они через день во дворе – Майка сияла и даже подпрыгивала на месте от переполнявших ее эмоций.

– Что, и правда, выходишь за своего колбасного принца? – спросил Миха.

– Ага! Миха, какое платье у меня будет – с ума сойти!

– Представляю.

– Жду вас с Михайловной на свадьбу. Подарками не заморачивайтесь!

– Нет уж, подарим вам пару сковородок, – усмехнулся Миха.

– Я так счастлива, ты не представляешь!

– Рад за тебя.

– Я знаю! Ты же мой лучший друг!

Майка порывисто обняла Миху и расцеловала, пробормотав:

– Люблю тебя!

И убежала. Миха постоял, забыв, куда направлялся, и вернулся домой, где его встретила недовольная мать:

– А хлеб-то где? Ты ж вроде за хлебом пошел?

Миха снова отправился за хлебом, купив заодно пива. Весь вечер он потягивал пиво, рассеянно глядя в телевизор, где шел какой-то футбол, но что за команды играли и какой вышел счет, он решительно не понимал.

На свадьбу он, конечно, пошел. Хотя и не хотел. Все Миху раздражало: ресторан, гости, новые Майкины родственники, жених. Ничего не нравилось. Только Майка. Майка в белом платье, как у принцессы, красивая до невозможности и чужая. Кончилось тем, что он напился и чуть было не подрался с женихом, угрожая оторвать тому голову, если обидит Майку. Но Инна Владимировна с Михайловной его увели.

Надо сказать, что Инне тоже не нравился жених, а еще больше – будущая Майкина свекровь. Она знала эту породу женщин-клушек, у которых сын – единственный свет в окошке, и предполагала, что Майке придется несладко. Но Инна надеялась, что Майка справится – ее дочь обладала такой сокрушительной жизнерадостностью, что обидеть ее или поссориться с ней было решительно невозможно. Она ничего не боялась и не стеснялась, пропускала мимо ушей насмешки и дразнилки, а выговоры слушала, невинно хлопая глазами, и тут же забывала. «Все как с гуся вода!» – ворчала бабушка, а Инне скорей нравилось это свойство дочери: наша девочка нигде не пропадет.

Майка внешне была совершенно не похожа ни на мать, ни на бабушку, ни на своего отца – «дядю Лёву». Тоненькая, угловатая, большеглазая, смешливая и очень живая, она порхала по жизни, как стрекоза, трепеща прозрачными крылышками. Инна и дочери рассказала ту же версию про обманувшего ее однокурсника, но Майя не особо огорчалась, что у нее нет отца: нет – и не надо!

С семьей Шитиковых Протасовы больше не общались, разругавшись сразу после рождения Майки, потому что Евгения Александровна узнала правду. Инна все время переживала, что девочка будет похожа на Льва Анатольевича, и как-то раз Евгения Александровна, пораньше вернувшись с работы, застала дочь, обложенную семейными фотографиями, которые она придирчиво разглядывала. Потом, когда Инна вышла на кухню, Евгения Александровна обратила внимание, что больше всего дочь интересовали почему-то фотографии Шитиковых. Она подумала, сложила два и два, ужаснулась и не выдержала – спросила у Инны:

– Скажи, это ведь Лев Анатольевич? Отец Майи? Это он, верно? Чуяло мое сердце: не надо было тебе жить у Шитиковых.

– Как ты догадалась?!

– Поздно я догадалась. Надо было раньше сообразить. Но мне и в голову не могло прийти, что он посмеет тебя тронуть! Я знала, что Лев – плохой человек, но, чтобы настолько… Надо было давно прекратить с ним всякое общение, но Люся не поняла бы. Мне не хотелось ее расстраивать. Как же это у вас случилось?

Инна рассказала и о собственном падении, и о реакции Льва на известие о ребенке.

– Мерзавец! – воскликнула Евгения Александровна. – Какой же мерзавец!

Помолчала и добавила:

– Это я виновата.

– Мама, ну что ты!

– Мне было меньше, чем тебе сейчас. Я еще не встретила твоего папу. А Лев уже ухаживал за Люсей. У нас была общая компания. И вот один раз он решил меня проводить до госпиталя – вроде как по дороге. И попытался поцеловать. Да что там – попытался! Поцеловал. Очень не по-дружески. И я так же, как ты – оцепенела. Не сразу его оттолкнула. Потом возмутилась: «Что ты делаешь? А как же Люся?» А он нагло так мне отвечает: «А Люся ничего не узнает. Ты же ей не расскажешь, правда? Ты же не совсем дура?» Я не рассказала. Да Люся бы мне и не поверила. Зато она потом сообщила, что Лёва так обо мне отозвался: «Твоя сестра вряд ли замуж выйдет. Слишком много о себе понимает». И когда мы с Володей поженились… В общем, он не оставлял попыток. То обнимет, то поцелует – по-родственному! Все время жалел меня: такая молодая, красивая, а муж старый, больной… Сволочь.

– Мама, почему ты мне никогда этого не рассказывала? Я бы тогда ни за что к ним не поехала жить! Я думала, мы все одна семья… Все хорошие…

– Да, надо было. Но мне не хотелось, чтобы ты с юности привыкала думать о людях плохо. Идеалистка. И тебя такой воспитала. Ладно, переживем, – сказала Евгения Александровна. Помолчала и в сердцах воскликнула:

– Но я этого так не оставлю!

– Мама! – еще больше разволновалась Инна. – Что ты хочешь сделать? Только не надо выяснять с ними отношения, пожалуйста! Все равно тётя Люся не поверит…

Но Евгения Александровна покачала головой:

– Поверит, не поверит – ее проблемы. Но молчать я не стану. Хватит. Всю жизнь я ей спускала. Кончилось мое терпение.

Инна не знала, что и подумать. Евгения Александровна не рассказывала дочери, сколько колких слов, замаскированных под родственное участие, пришлось ей выслушать от сестры – после того, как та узнала о беременности Инны: «Ах, ну кто бы мог подумать, что у нашей Инночки так неудачно сложится жизнь. Такая умненькая девочка, в такой строгости выросла, а оступилась, надо же. Но ничего, теперь времена другие, свободные, мать-одиночка – это больше не позор, сплошь и рядом такое встречается…»

К счастью, Инны не было дома – гуляла с коляской, когда Люся им позвонила. Люся щебетала, как всегда, сказав между прочим, что хочет приехать в гости: «Должна же я увидеть племянницу! Лёва не сможет, он что-то неважно себя чувствует, а я в субботу и приеду. Такое платьице купила нашей Майечке!»

– Вашей? – спросила Евгения, внутренне закипая. – Как ты, однако, правильно выразилась, дорогая сестра.

– Ну конечно – нашей, общей!

– Именно так, – усмехнулась Евгения. – Наша общая Майечка! Вот только не могу сообразить, кем она тебе приходится.

– Женя, да что сегодня с тобой такое? Странная ты какая-то. Майечка моя внучатая племянница.

– И дочь твоего Лёвы, будь он проклят!

Настала такая тишина, словно вся телефонная связь в мире перестала существовать.

– Что ты такое говоришь?! – наконец взорвалась трубка.

– Я говорю, что твой Лёва переспал с Инной.

– Это… Я просто… Ты… Нет, как ты можешь такие гадости выдумывать про Лёвушку?! Ты всегда мне завидовала, я знаю, но, чтобы до такого дойти!

– Я. Никогда. Тебе. Не. Завидовала, – четко произнесла Евгения. – А то, что твой Лёвушка ни одной юбки не пропускает, ты и сама знаешь. Сначала он вокруг меня всё танцевал, а теперь вот и дочь мою не пожалел.

– Ты! Дрянь такая! – завизжала Люся. – Мы столько для вас сделали, а ты, неблагодарная, такой поклеп возводишь! Сама дочку свою упустила, а на нас свалить хочешь! Да я больше к вам ни ногой…

– Вот и хорошо, – спокойно сказала Евгения. – Видеть вас больше не желаю. Считай, что сестры у тебя нет.

И повесила трубку. А потом пошла и накапала себе тридцать капель корвалола. А дочери не сказала ни слова. Шло время, Майка подрастала, и становилось ясно, что отцовского в ней нет ничего, чему Инна с Евгенией Александровной только радовались.

– Мне кажется, она на Володю похожа, – говорила Евгения Александровна. – Такой же упрямый характер, такая же твердость.

Инна надеялась, что упрямство и твердость характера помогут дочери противостоять свекрови. Но оказалось, что главные трудности связаны не со свекровью Майи, а с ее мужем. Пока женихались, обоих все устраивало. Майя считала, что у Стасика легкий характер и хорошее чувство юмора, но она оказалась совершенно не подготовлена к тому, что Стасик – это центр Мироздания. Майя, конечно, и сама была немного избалована, но она выросла рядом с Михой, и с детства привыкла всем делиться по-братски: если у нее было два пирога, то один получал Миха, а если у него было два яблока, одно доставалось Майке. Правда, от Майкиного внимания как-то ускользало, что единственное яблоко Михи тоже доставалось ей. Но она честно давала ему откусить.

А в семье Стасика все было не так. Иногда Майке казалось, что она – невидимка для свекрови. «На, Стасенька, скушай грушку!» – говорила свекровь и протягивала сыну спелый дюшес, не обращая внимания на сидящую на диване рядом со Стасенькой невестку. И Стасик чавкал грушей, не предлагая жене откусить. Ладно, Майка не слишком любила груши, но так было во всем. Сначала Майя не обращала на эти «груши» особенного внимания, но, когда родилась Маруся, «груши» выросли до размеров арбузов. Стасик не помогал ей совершенно, свекровь тоже не особенно утруждалась, и оба, придя вечером с работы, выговаривали усталой Майке, замучившейся с неугомонным младенцем:

– Почему такой бардак дома? Чем ты вообще целый день занимаешься?

– Что же вы, Майечка, курицу так и не сварили? Я же специально ее из морозилки достала!

– У меня что, нет ни одной чистой рубашки? В чем я завтра пойду на заседание?

– Майечка, вы совсем заморили цветочки. Разве так трудно полить вовремя? Они же живые.

– Я тоже живая! – не выдержав, заорала Майка, схватила ревущую Марусю и уехала к маме. Но потом вернулась – куда деваться. После парочки показательных скандалов свекровь поутихла, но ходила с недовольно поджатыми губами, и сама демонстративно поливала свои цветочки.

Майка продержалась пять лет. И дело было даже не в том, что, не вовремя вернувшись домой, она застала Стасика в постели с какой-то девицей – просто это стало последней каплей и хорошим поводом. Майя решила развестись после восьмого марта – накануне она заболела и лежала с высокой температурой, а Стасик не только занюханного тюльпана ей не подарил, а еще и пришел с претензией: «Почему нет завтрака? Чего ты лежишь?» Хорошо, что Маруся была у Евгении Александровны, поэтому Майя просто повернулась к нему спиной, сказав хриплым голосом:

– Болею я, не видишь? Пусть твоя мама тебя покормит. С ложечки.