Текст книги "Княжна Дубровина"

Часть вторая

Глава I

– Гляди, Анюта, гляди же! Москва, Москва! – говорил папочка, всматриваясь с любовью в великий город земли Русской.

Москва, раскинувшись на семи холмах, вставала в тумане, слегка позолоченном заходящим солнцем. Затянутая его прозрачной дымкой, широкая и необъятная, Москва явилась встревоженному взору Анюты. Сияющие купола ее бесчисленных церквей смело взлетали вверх, блистая в последних лучах почти скрывшегося солнца; разноцветные крыши ее пестрели домотканым ковром, а на фоне темно-зеленых садов резко выступали белые очертания барских домов-дворцов. И над всей Москвой царил высоко стоящий Кремль со своими древними соборами, зубчатыми причудливыми стенами и башнями, с громадным царским дворцом. Лучи солнца играли на его золотой крыше, зажигая на ней переливчатые огни. Тонкий силуэт колокольни Ивана Великого, стрелой взмывая кверху, словно застыл и окаменел в голубом небе; и стоял он над Кремлем, как витязь, сторожа́ святыню родной земли.

– Москва, мать наша, столица русская, – говорил папочка с восторгом. Он любил Москву, видел в ней сердце России; здесь он родился, здесь он учился, здесь схоронил и любимую свою матушку. Анюта, не видавшая ничего, кроме К**, и сохранившая о Кавказе лишь смутные воспоминания, совершенно забыла свое краткое московское житье. Она глядела во все глаза и совершенно разделяла восторг папочки. Москва действительно с Поклонной горы является во всем своем царственном величии. С этой горы и увидели ее впервые очарованные воины Наполеона, пришедшие сюда искать своей погибели.

У заставы папочка вышел из брички и прописал свое имя; солдат поднял шлагбаум, они въехали в город и скоро доехали уж до Калужской площади. Завидя дорожную бричку, продавцы бросились из своих лавочек и лабазов[7]7
  Лаба́з – помещение для хранения и продажи муки и зерна.


[Закрыть] и окружили ее с криками и воплями, толкая друг друга, с горячими калачами и сайками. Анюта даже испугалась такого нашествия, но папочка храбро отбивался от всех осаждавших его экипаж и, поспешив купить калач и сайку, подал их Анюте.

– Москва, – сказал он ей, – встречает тебя своим хлебом, соли нет, но это все равно, скажем: в добрый час! Кушай на здоровье и живи здесь счастливо.

– Какие здесь, папочка, улицы! – воскликнула Анюта. – Издали Москва вся в золоте и серебре, как царица, вся в дворцах, колокольнях и зубчатых башнях, а вблизи все пропало… Смотри-ка: вот тут… торчат по обеим сторонам улицы маленькие домики, как в К**. А эта лачуга того и гляди завалится на бок, совсем похоже на нашу улицу в К**.

– А вот погоди, доедем до бульваров, пойдут дома-дворцы с садами. Твои тетки живут в собственном доме на Покровке.

– Мы к ним? – спросила Анюта.

– Нет, мы сначала в гостиницу: надо переодеться, отдохнуть. А завтра… завтра день хороший, четверг, в добрый час и к ним. Когда я учился в университете, то жил на Пресне – это даль большая, а потом, когда приезжал в Москву по делам, останавливался в гостинице «Европа» на углу Тверской и Охотного Ряда. Гостиница недорогая, там мы и остановимся.

Приехали они в гостиницу «Европа», нисколько не похожую ни на какую Европу, а на самую азиатскую Азию. Это был большой дом-сарай со множеством грязных номеров и неметеных коридоров. Анюта изумилась. После чистенького, светлого, уютного домика в К[8]8
  «Параша-сибирячка» – пьеса Н. А. Полевого.


[Закрыть], столь опрятно, до щеголеватости, содержавшегося Машей, этот большой грязный дом показался ей отвратительным. Папочка взял два номера: один – для нее, другой – для себя. И номера эти были столь же однообразны, сколько и грязны. В каждом из них стояла кровать с жестким и нечистым тюфяком, диван, обитый темной материей и набитый конским волосом, стол и несколько стульев. Половые[9]9
  Полово́й – слуга в трактире или на постоялом дворе.


[Закрыть] внесли два чемодана, папочка спросил самовар, а Анюта подошла к окну. Вечерело, но не совсем еще смеркалось. Кареты, коляски, дрожки гремели по мостовой; пешеходы, опережая друг друга, шли, торопясь куда-то.

– Сколько народу, папочка, – сказала Анюта, – и все спешат. Куда спешат они?

– Город, большой город, спешат кто по делу, кто к удовольствиям. Недалеко здесь Большой театр, туда многие спешат.

– Ах, как мне хочется в театр, – воскликнула Анюта, – там, говорил Митя, представляют «Ревизора» и «Парашу-Сибирячку**». Он читал ее нам. Так трогательно, хорошо! Вот бы посмотреть!

– Посмотришь, дружочек, все увидишь; потерпи, все будет, – сказал папочка, заваривая чай, который вынул из чемодана.

Анюта сидела в задумчивости. Мысли ее улетели из грязного номера в чистый, светленький родной домик.

– Я думаю, – наконец произнесла она, – наши теперь дома чай пьют или пошли к маменьке, и обо мне, о нас вспоминают.

– Конечно, милая, а мы о них.

– О да, всегда! – воскликнула Анюта дрогнувшим голосом при внезапном приливе чувств.

Уставшая с дороги Анюта спала как убитая на жесткой постели, которую папочка сам заботливо покрыл привезенным с собой одеялом и чистым бельем. На другой день он так же заботливо осмотрел, как оделась Анюта в свое новое черное платье, и сказал одобрительно:

– Ну, вот и отлично. Надень новую шляпку, и пойдем к обедне в Кремль. Пора. Благовестят.

Анюта плохо молилась. Ее отвлекали в церкви новые лица. Многие прихожане были такие нарядные, совсем другие… не такие… иные, чем в К**. Отвлекала ее и сама церковь, маленькая, красивая, стоявшая посреди внутреннего дворика дворца. Она была столь миниатюрных размеров, что походила на игрушку. Старинный иконостас, большой, в золотой ризе образ, вделанный в золотую же, выдающуюся из иконостаса часовенку, приковал к себе ее внимание.

– Какая миленькая маленькая церквочка, – заметила Анюта, выходя из нее после обедни, – и заключена она во дворце, точно игрушка в футляре.

– Это Спас-на-Бору, – отвечал папочка. – Когда строили дворец, желали сохранить древнюю церковь, а потому и застроили ее со всех сторон стенами дворца. Он ее сохраняет, а она, церковь-то, дворец охраняет. Так-то! – сказал папочка. – А вот мы уже и у часовни Иверской Божией Матери; зайдем, дружочек, помолимся всей душой Царице Небесной – да покроет Она тебя Своим Святым Покровом.

Они зашли в часовню и помолились, и припал папочка к иконе, и молил о счастье своей нежно любимой дочки в минуту разлуки с ней. Выйдя из часовни, он кликнул извозчика. Их в одно мгновение наехало множество, но папочка выбрал лучшего из них и долго торговался с лихачом[10]10
  Лиха́ч – извозчик.


[Закрыть], который запросил с него неслыханную, сумасшедшую, по понятиям папочки, цену. Наконец торг окончился, к неудовольствию обоих: папочка считал, что его обобрал извозчик, а извозчик считал, что попал на скрягу и остался в чистом убытке, но оба покорились своей участи, и лихач помчал их на Покровку.

– Тише! Тише! – вскричал папочка, испуганный скачкой. – Разве не видишь, я с ребенком, куда же мчишься, как на пожар!

– Барин, Покровка, куда прикажете?

– Отыщи собственный дом девиц Богуславовых, – сказал папочка.

– Э! Я хорошо его знаю, кто не знает дома Богуславовых: все знают! Вот он! – и он показал кнутом на большой дом в самом начале Покровки.

– Бессовестный ты человек, взял с меня полтинник за два-то шага!

– Что вы, барин, – возражал лихач, лукаво ухмыляясь.

– Ну, добро, добро!..

– Приехали.

Извозчик подкатил к подъезду. Швейцар отворил стеклянные двери и вышел на крыльцо.

– Вам кого угодно? – спросил он важно.

– Варвара Петровна Богуславова дома?

– Дома, как прикажете доложить?

– Доложи: Николай Николаевич Долинский с племянницей.

Швейцар ушел, а папочка вдруг почувствовал себя в затруднении.

«Эх, – думал он, – дал я маху. Мне бы карету взять – было бы приличнее. Не догадался, да и Маша не подсказала. А теперь что делать? Войти? Не в передней же ждать, – не подобает, а сидеть в дрожках глупо. Нечего делать – посижу в дрожках».

Швейцар воротился, и лицо его на сей раз было иное: из равнодушно-важного оно превратилось в любопытно-почтительное.

– Просят, – сказал он вежливо, – пожалуйте, – и растворил настежь широкую дверь.

Долинский вошел, пропустив вперед себя Анюту.

Большой барский дом Богуславовых, их родовое гнездо, стоял посреди широкого двора. Он был невысок, состоял всего из двух этажей. В первом находились парадные комнаты и жили три сестры Богуславовы, старые девицы, во втором стояли пустые комнаты, прежде бывшие детскими. За домом находился небольшой, но разросшийся, со старыми развесистыми деревьями сад, а по бокам дома стояли службы.

Приемные комнаты с высокими потолками со сводами, просторные и светлые, отличались старинной мебелью и убранством. Большая танцевальная зала, в которой родители Богуславовых давали когда-то роскошные балы, сохранила отчасти прежнюю красоту. Стены ее были бледно-желтыми, отделанными под мрамор, подоконники – из настоящего желтого мрамора; в углах стояли громадные бронзовые канделябры, массивные бронзовые люстры венчали потолок в центре зала – все это свидетельствовало о солидной роскоши прежних лет. Фигуры негров, вылитые из бронзы, стояли вдоль стен залы и держали массивные бра для свечей. Толстая белая, но пожелтевшая от времени драпировка на окнах затейливо перекинулась через позолоченные стрелы, а за ней виднелись простые, всегда спущенные коленкоровые[11]11
  Коленко́ровый – сделанный из коленкора, легкой хлопчатобумажной ткани.


[Закрыть] шторы.

Гостиная походила на залу. В середине стены стоял большой диван красного дерева, с украшениями из позолоченной бронзы, представлявшими сфинксов; перед диваном стоял такой же стол, а с каждой его стороны – по шесть кресел. В простенках – такие же стулья, пристроенные по бокам зеркал в почерневших уже, массивных, великолепной резьбы рамах. Мебель была обита малиновым штофом[12]12
  Штоф – плотная шелковая ткань.


[Закрыть], на стенах висели большие картины в таких же массивных рамах; и картины, и рамы равно почернели от времени. За большой гостиной находилась маленькая, которую и маленькой-то можно было назвать только в сравнении с большой. Мебель была тоже красного дерева, обита зеленой материей, которую по-старинному девицы Богуславовы называли «бомбой». Это была шерстяная, очень толстая ткань, вроде муара, и отличалась она такой прочностью, что, совсем не знакомая с чехлами, прослужила своим хозяйкам без изъяна более тридцати лет.

Одна дверь из маленькой гостиной вела в диванную, где мебель была поновее и поспокойнее и где всегда сидела в длинных креслах старшая Богуславова; другая дверь вела в кабинет средней сестры Богуславовой, Варвары Петровны. Этот кабинет отличался мужским убранством. Большой письменный стол, массивное кресло с круглой спинкой, в углу – огромный диван и ряд кресел и стульев возле него, а по стенам – шкафы, забранные вместо стекол зеленой тафтой[13]13
  Тафта́ – тонкая шелковая или хлопчатобумажная ткань.


[Закрыть]. Неизвестно, что именно хранилось в этих шкафах, так как они никогда не отпирались. Эта комната была прежде кабинетом генерала Богуславова, и Варвара Петровна после смерти отца присвоила его себе, так как занималась управлением имениями, своими и своих сестер. Стол был завален книгами, ведомостями из деревенских контор, кипами писем и расходными книгами. В этом кабинете она принимала управляющих, отдавала приказания дворецкому, экономке и всем лицам, служившим в доме.

Сестры Богуславовы были почти однолетки, но в их отношениях существовала огромная разница. Старшая, Александра Петровна, была сорока пяти лет от роду, вторая, Варвара Петровна, – сорока четырех лет, и меньшая, Лидия Петровна, – сорока лет. Варвара Петровна в буквальном смысле слова обожала сестру свою Александру Петровну, жила единственно ею и для нее. Еще с молодых лет Александра Петровна занемогла какой-то тяжкой болезнью с чрезмерным расстройством нервов и почти не могла ходить от болей, настигавших ее при всяком шаге. Она почти всегда лежала в покойных глубоких креслах, не могла выезжать в свет и по совету докторов избегала волнений, а потому вела самую правильную жизнь. Обе сестры ревниво охраняли ее от всякого шума, от любых неприятностей, от малейшего уклонения от указаний доктора и диеты, им предписанной. За столом подавались только те блюда, которые могла кушать сестрица, принимали только таких лиц, которых любила видеть сестрица, терпели их в своем доме только в те часы, когда сестрица не почивала или не отдыхала; комнаты были натоплены так немилосердно и в них стояла такая духота, что с полнокровными дамами делалось дурно, а все другие с трудом переносили эту удушливую жару. Никакой ни городской, ни семейной новости не допускала Варвара Петровна до сестрицы без строгой цензуры. Часто в гостиной Варвара Петровна встречала гостью и говорила ей шепотом:

– Не говорите сестрице, она не знает.

Смущенная гостья часто никак не могла сообразить, что может быть ужасного в том, что такой-то занемог, такая-то разорилась или вышла замуж, что такой-то получил по службе повышение или выговор, но из вежливости отвечала на шепот шепотом:

– Не скажу, будьте покойны, ничего не скажу.

И действительно, ничего не говорила, и разговор принимал принужденный характер. Часто засидевшуюся гостью Варвара Петровна выпроваживала без всякого смущения:

– Сестрица устала, – говорила она.

Сама сестрица сердилась и протестовала, но безуспешно; она не только привыкла к этой опеке, но вообразила себе, что жить иначе ей нельзя. Она любила читать, в особенности французских авторов, и более других – Ламартина и Виктора Гюго. Все сестры Богуславовы, воспитанные француженкой из Парижа, отлично говорили и писали на этом языке и усвоили многие понятия своей воспитательницы. По-русски они говорили недурно, но читали мало, по-английски вовсе не знали, а по-немецки говорили хорошо, но читать не любили. По-светски они были воспитаны безукоризненно, считались образованными и твердо держались старых обычаев, порядков и понятий.

И их дом, и прислуга походили на них самих. Все было старо, прилично, почтенно. Жизнь текла спокойная, с чаем, завтраком, обедом, отходом ко сну с молитвами на сон грядущий; текла она по часам и минутам, и мало-помалу удалила из дома всякие признаки живой жизни. Варвара Петровна дошла в своей любви к сестре и в своих заботах о ней до крайности и, не замечая того, из любви и преданности стала домашним деспотом. Вечерами она не допускала к сестрице никого, а утром – по большому разбору, насколько ей казалось это возможным. В доме воцарилось такое отчаянное молчание, такая тишина, что сказать слово громко, отворить дверь внезапно, пройти быстро по комнате считалось едва ли не преступлением. Когда Александра Петровна ложилась отдыхать, а вечером – спать, то вместе с ней замирал весь дом: прислуга, службы – все засыпали мертвым сном. Карета не могла въехать тогда к ним на двор, и сохрани Боже, кто-нибудь бы посмел отворить парадную дверь и пройти хотя бы на кончиках пальцев по комнатам.

Меньшая из сестер, Лидия, круглолицая, румяная, полненькая, веселая, которую сестры все еще считали ребенком и которой управляли, как хотели, мало-помалу стала увядать в этой удушливой атмосфере и потеряла свою веселость. Сначала, не имея возможности принимать гостей у себя, она выезжала в свет, посещала приятельниц, ездила иногда в театр, порывалась попасть и на большой вечер, но эти выезды сопряжены были с такими препятствиями и затруднениями, что вскоре она должна была понемногу отказаться ото всего и ото всех. Она не могла поступить иначе: непременным условием выезда положено было, чтобы в одиннадцать часов она была дома, что карета въедет во двор шагом, что швейцар не допустит лакея звонить у дверей, что она пройдет наверх потихоньку, по задней лестнице…

Все это было скучно, но исполнимо; но приказание возвращаться непременно в одиннадцать часов равнялось запрещению посещать концерты, театры и вечера; пришлось отказаться, что и сделала Лидия, не жалуясь и без ропота. Тогда-то, будучи всегда богомольна, она повела жизнь, похожую на жизнь монахини.

Она постоянно посещала церкви, знала все храмовые праздники, в том числе и в Замоскворечье, всегда, когда служил в какой-либо церкви архиерей, непременно отправлялась на службу загодя, а в своем приходе считалась чуть ли не первым лицом. Она знала все приходские нужды, платила певчим, заказывала ризы, сама чинила и подновляла подрясники и епитрахили, помогала бедным и знала их едва ли не поименно, – словом, была благодетельницей своего прихода.

Доброта ее не имела границ и, быть может, равнялась единственному ее недостатку – желанию рядиться не по летам и непомерному любопытству. В этом пустом, мрачном доме, в этом замкнутом существовании, сходном с тюремным заключением, любопытство составляло в ней еще не совсем угасшую искру жизни. Малейший случай в доме, в приходе и даже у соседей возбуждал нескончаемые толки и живой интерес, принимая масштабы настоящего происшествия. Часто дня по два Лидия толковала со своей горничной о том, что у Лукерьи-прачки украли петуха, что дворник Авдей поссорился с женой, что Матреша желает выйти замуж за Власа, и прочее в том же роде и вкусе. Несмотря на эти странности, Лидия была добрейшим существом, ибо принесла в жертву старшей сестре все свои удовольствия и обожала ее настолько же, насколько уважала и боялась второй сестры своей, Варвары Петровны.

Самое важное место в доме и во главе прислуги занимала домоправительница, бывшая первая горничная матери девиц Богуславовых, которую они звали Ариной Васильевной и к которой питали особенную любовь и уважение. Это была худая-прехудая, маленькая седая старушка, лицом бледная, походки тихой и неслышной; говорила она медленно и тихо, не спеша. Рассказывали, что с детских лет судьба отнеслась к ней сурово. Она осталась сиротой, и барыня взяла ее служить к себе во двор – она находилась под началом горничных, была на побегушках, мало видела ласки и много колотушек, никаких удовольствий и много работы.

Рано посватался к ней красивый барский камердинер, и она, сирота круглая, сочла себя счастливой, сделав такую видную и выгодную партию. Но счастье ее длилось недолго. Муж ее умер, оставив ей сына. Она его вы́ходила и вынянчила с лишениями и трудами и привязалась к нему великой материнской любовью и нежностью, но и он, достигнув семнадцати лет, умер. Безутешно горевала несчастная женщина, но тут попала к ней на руки племянница, дочь сестры. Выходила она и ее, любила как родную дочь, отдала замуж в очень молодых летах, но супружество той оказалось несчастным. Муж племянницы спился, мучил и бил жену и, наконец, вогнал ее в могилу. «Видя жизнь ее горемычную, – сказала однажды Арина Васильевна Варваре Петровне, – казнилась я люто и поняла, что и смерть родных перенести легче, чем такую-то ежедневную, ежечасную муку!»

И вот Арина Васильевна, пережив всех своих, осталась одна-одинешенька, как былинка в поле. И суха, и желта, и безжизненна была она, как та былинка, солнцем палимая, ветром истрепанная, дождем побитая. Маленькие серые глазки ее потухли. Она денно и нощно, говорили домашние, молилась, постилась и смирилась. С усердием исполняла она в точности приказания Варвары Петровны, входила в положение самых незначительных слуг, с великим рвением отыскивала вокруг себя, кому бы помочь, и, когда средств ее недоставало, докладывала барышням.

Барышни же были все три к бедным щедры и до несчастных, по выражению Арины Васильевны, охочи, и не отказывали ей ни в деньгах, ни во всякой пище и одежде для неимущих. Александра Петровна, имевшая много досуга, не сидела никогда праздной: она или читала, или рукодельничала: на крючке и спицах связала несметное количество юбок, фуфаек, одеял и одеяльцев, шапочек и башмачков для старушек и для детей и отдавала все это Арине Васильевне, чтобы та раздавала бедным. В этом скучном, как тюрьма, доме томились замкнутые в тесную оболочку их добрые души.

После Арины Васильевны важную роль в доме играл дворецкий Максим – высокий, благообразный, чисто выбритый, тщательно одетый с утра в черный фрак и белый галстук. Он был вполне предан барышням и почитал их самыми умными и знатными во всей Москве. Притом он твердо верил, что они не вышли замуж потому только, что достойного жениха для них не нашлось. Несмотря на свое высокое положение, Максим, которого все звали Максимом Ивановичем, вел тесную дружбу со швейцаром Кононом, человеком светским, хвалившимся тем, что знает всю Москву.

«Вся Москва», по мнению Конона, состояла из тех семейств, которые жили в одном кругу с сестрами и которых он с барышнями звал «господами». Он знал их родословную, историю их рода, кто на ком женат и какое кто имеет состояние. Конон уважал деньги только тогда, когда они водились у родовитых господ, а без родовитости Конон пренебрегал деньгами. Он всякий день читал театральные афиши, благоговел перед Щепкиным, а когда бывал в духе, певал вполголоса арии из оперы «Жизнь за царя». Близких знакомых своих барышень Конон встречал приветливо, называя их по имени и отчеству, справлялся о здоровье отсутствующих лиц и вообще вел себя независимо. Считая главной барышней Александру Петровну, ходил к ней с жалобами на Варвару Петровну и Лидию Петровну, когда оставался ими недоволен.

«Конечно, по их болезни, – говаривал Конон, – Варвара Петровна занялась хозяйством, но это дело не ихнее. Александра Петровна – старшая, всему дому глава».

Но этот же самый Конон, блюститель старшинства, охранитель раз и навсегда заведенных порядков, поклонник родовитости, во многом другом не чурался новшеств. Он любил рассуждать обо всем, читал газеты, даже судил-рядил о политике. Арина Васильевна глядела на него неблагосклонно, не позволяла ему касаться божественного, разумея под этим словом все, что относилось к церкви, и не допускала худого слова не только о пономаре, но даже о церковном стороже.

– Оставь, оставь, – говорила старушка, – не твоего ума это дело.

Арина Васильевна корила Конона и за то, что он неумолимо гнал со двора оборванных нищих и свысока принимал просителей.

– Проваливай, – кричал Конон нищему, – не к барскому дому, к кабаку путь твой лежит. Знаю я вас! Выпросит грош, а на гривну выпьет! Проваливай!

И Конон, и Максим были люди грамотные и в долгие осенние и зимние вечера любили за чашкой чая почитать газеты и побеседовать, потолковать, грозит ли война от турка или немца. Русские газеты барышни не читали, они всякий день аккуратно читали Journal de St.-Pétersbourg. Русские же газеты они предоставляли Максиму и Конону, которые прочитывали их до последней строки и твердо верили печатному слову: напечатанное, по их понятиям, равнялось безусловной правде.

Арина Васильевна, напротив, презирала все книги и газеты, считала их вредными и богопротивными и признавала одно чтение: божественное. Во время Великого Поста Максим оставлял своего легкомысленного приятеля и удалялся в светелку Арины Васильевны поговорить о божественном и почитать божественное. И Арина Васильевна в этом отношении могла вполне удовлетворить всякого. Она почти все псалмы знала наизусть, кондаки и тропари[14]14
  Конда́к, тропа́рь – церковные песнопения.


[Закрыть] больших праздников тоже, знала и множество молитв, читала беспрестанно жития святых и с умилением и слезами говорила о святых угодниках.

Вот в этот-то дом, живший своей особенной тихой жизнью, и пришло известие, что князь Дубровин умер и поручил свою правнучку и наследницу Варваре Петровне. Несмотря на твердость характера, она испугалась и, конечно, отказалась бы от такой чести, если бы не считала этого противным долгу. Александра Петровна в душе была довольна, что в дом входит новое лицо, которое оживит, быть может, долгие однообразные дни и хотя отчасти изменит строгий порядок заключения, наложенный на нее волей сестры. Лидия же не скрывала своей радости. Варвара Петровна заранее старалась оградить старшую сестру от возможного беспокойства.

– Мы поместим ее наверх с няней и гувернанткой. Поутру к ней будут ходить учителя – швейцар проводит их по задней лестнице, значит, шуму и ходьбы по дому не будет. Когда сестрице не по себе, девочка может и обедать наверху.

– Ну, об этом я и слышать не хочу, – сказала Александра Петровна. – Заключить сиротку одну! Она всегда будет обедать с нами и проводить с нами вечера. Если она миленькая, я полюблю ее.

Лидия молчала во избежание выговора, но и она уже строила воздушные замки и заранее наслаждалась тем, как повезет девочку с собой к обедне во время архиерейской службы, и в лавки, и, быть может, в театр, а там и на вечер… Вот будет счастье! Нельзя же запереть здесь, в четырех стенах, богатое чужое дитя, отданное им на воспитание, как заперли когда-то ее саму…

Долинский взял Анюту за руку и медленно пошел с ней по широкой, но невысокой роскошной лестнице. Они оказались в большой передней. Два лакея, сидевшие на лавках, поднялись, один из них растворил двери со словами: «Пожалуйте войти!» Он шел перед ними через гостиные, отворяя двери.

У кабинета Варвары Петровны лакей распахнул дверь и доложил. Навстречу Долинскому и Анюте поднялась с дивана высокая фигура Варвары Петровны. Со своим длинным лицом, большими черными глазами, неулыбающимся ртом и медленными движениями, в своем темном платье и черной наколке на волосах она походила на старинные портреты строгих бабушек прошлого века. Она и глядела как они, величаво и строго. Вся ее осанка внушала почтение, смешанное с боязнью, – таково было впечатление, которое она произвела на Анюту.

– Милости просим, в добрый час, – сказала она довольно сильным голосом, стараясь быть приветливой.

– Очень рад иметь честь познакомиться, – поклонился Долинский и прибавил: – Вот наша общая племянница.

Он выдвинул вперед оробевшую Анюту, которая забыла присесть, о чем ей не раз напоминала Маша. Варвара Петровна взяла ее за руку и прикоснулась губами к ее лбу.

– Прошу садиться. Вы, верно, устали с дороги? – спросила она у Долинского.

– Нет, не могу сказать, чтобы устал, ведь К** не Бог весть как далеко отсюда, но все же путешествие наше было нелегко.

– Почему же? – спросила Варвара Петровна.

Долинский взглянул на нее и отвечал спокойно, не высказывая всей своей мысли.

– Мы привыкли к племяннице – нам жаль расставаться с ней.

– У вас много своих детей, я слышала.

– Да, много, пятеро, Анюта шестая.

– А я бы полагала, что при таком множестве детей она у вас была совсем уж лишней, и пристроить племянницу таким блестящим образом можно почитать за великое счастье.

– Мы ее лишней не считали, – сказал Долинский холодно.

– Вы надолго останетесь в Москве?

– О нет. Я спешу домой, притом я на службе.

– Где вы служите?

– В губернском правлении. Я советник.

– Когда же вы уезжаете?

– Полагаю, завтра.

– Папочка! – воскликнула Анюта в ужасе, срываясь с кресла, на котором сидела. – Не завтра, папочка!

– Она очень вас любит, – сказала Варвара Петровна, – и мне кажется, мы должны доставить ей на первый раз удовольствие. Не сделаете ли вы нам честь пожаловать откушать с нами завтра и познакомиться с моими сестрицами. Они этого очень желают.

Долинский встал и пообещал приехать, а сердце его сжалось при мысли, что он оставляет Анюту одну с этой холодной великосветской дамой.

– Итак, до завтра, – сказала она, – мы обедаем ровно в пять часов. Сестрица моя больна, и наш день идет пунктуально. А девочку вы, конечно, мне теперь же оставите.

Анюта стремительно бросилась к папочке и повисла у него шее.

– Анюта, Анюточка, – говорил он ей шепотом, – помни, что говорила Маша, владей собой, я не прощаюсь с тобой, я приеду завтра.

Анюта скрепя сердце стояла смирно, но крепко-крепко держала его за руку.

Он пошел из комнаты, и она, не выпуская его руки, пошла с ним.

– Куда? – спросила Варвара Петровна, останавливая ее и стараясь говорить ласково.

– Я хочу проводить папочку, – ответила Анюта по-своему решительно, даже резко.

– А! – протянула Варвара Петровна и прибавила: – Ну, что ж. Проводи до передней.

Там Анюта расплакалась: папочка утешал ее, осыпал поцелуями, умолял не плакать. Из гостиной раздался сильный голос тетки:

– Анна! Анна! Подойди сюда.

– Она зовет тебя, – сказал папочка: Анюта, которую никто никогда не звал Анной, не поняла, что тетка зовет именно ее. – Пойди, пойди, милая, до завтра.

Анюта оторвалась от него и вся в слезах вернулась в гостиную. Варвара Петровна ласково поцеловала ее:

– Не плачь, если ты будешь послушна, тебе у нас будет хорошо. А теперь пойдем, я отведу тебя в детскую, а потом представлю сестрицам.

Варвара Петровна привела Анюту наверх, в три большие, заново отделанные комнаты; окна их выходили на солнечную сторону, но потолки были низкими, и комнаты казались меньше, чем были на самом деле. Все блистало, все было с иголочки. Их встретила невысокого роста черноволосая полная женщина, одетая в темное платье и белый батистовый чепец, с белым, как снег, воротничком и нарукавниками.

– Вот твоя нянюшка, Анна, – сказала Варвара Петровна и, обратясь к няне, прибавила по-немецки: – Катерина Андреевна, вот ваша княжна. Займите ее до обеда. Она, что вполне естественно, огорчена. Развлекайте ее, как только можете. Феня!

Молодая горничная, одетая щегольски, выглянула из полуотворенной двери и вошла в комнату.

– Скажи Максиму, чтобы сейчас послал за моей портнихой и на Кузнецкий Мост за модисткой и белошвейкой. Княжне надо заказать белье, – прибавила Варвара Петровна, обращаясь к Катерине Андреевне, – платья, шляпки, манто – словом, все, что нужно.

– У меня все есть, – сказала Анюта. – Мой чемодан папочка пришлет сейчас.

Варвара Петровна ничего не ответила Анюте, будто и не слыхала ее, и обратилась к немке:

– В пять без четверти приведите княжну в гостиную. Пока англичанка не переехала, вы должны приходить с ней вниз.

Сказав это, Варвара Петровна удалилась.

Анюта села на стул. Какой одинокой, оставленной, брошенной чувствовала она себя здесь! Слезы ручьем текли из глаз, сердце ее то билось, то замирало.

– Посмотрите ваши комнаты, – сказала ей ласково Катерина Андреевна, – я покажу вам их, и вы сами увидите, как тетушка о вас позаботилась. Тетушка ваша, Лидия Петровна, сама всю мебель расставляла. Она предобрая.

– Я ее не знаю, – проговорила Анюта.

– Не видали еще, ну, так увидите за обедом. Она самая младшая из сестер.

– А та, которая здесь была?

– Варвара Петровна – ваша опекунша и воспитательница. Надо быть послушной ей, она строгая. Не надо шуметь внизу, не надо бегать, помните это. Не надо громко говорить и смеяться – там больная, и малейший шум ей вреден. Ну, пойдемте смотреть комнаты. Вот ваша спальня.

Это была довольно большая комната. В углу стояла постель под белыми кисейными занавесками, покрытая голубым стеганым атласным одеялом. Против нее – красного дерева киот с висячей зажженной лампадой перед старинными, в богатых ризах, иконами. У стены – диван, перед ним – круглый стол, в простенке – зеркало, в другом – туалет красного дерева. Вся мягкая мебель была обита голубым ситцем. Из этой комнаты перешли они в другую, меньших размеров. Посреди нее стоял стол, покрытый темным сукном, вокруг него – стулья, по стенам – шкафы.