Текст книги "Княжна Дубровина"

– Это ваша классная. Книги выбирала сама Варвара Петровна. Вы их посмотрите вечером, есть книги и с картинками, а теперь перейдем в вашу гостиную. Вот она.

Они вошли в уютную полукруглую комнату, мебель которой была обита розовым ситцем; обои здесь были светлые, окна выходили в сад, старинный и тенистый, и одна высокая развесистая липа касалась окна своими ветками. Анюте приглянулась эта комната, понравился и сад за окном.

– Ну, вот и все. За вашей спальней – моя комната, за ней – девичья, но вам туда ходить не надо. Не правда ли, какие хорошенькие комнатки!

– Да, – сказала Анюта, которая думала о том, как ей будет скучно жить тут совсем одной. Все комнаты, кроме, пожалуй, гостиной, были так велики, что она чувствовала себя в них потерянной. Она села у окна и стала глядеть в сад. Катерина Андреевна поместилась против нее с чулком. Спицы так и прыгали, так и скакали в ее руках. Молчание длилось довольно долго.

– Вы всегда такие тихие? – спросила Катерина Андреевна.

– Нет. Когда мои сестры и братцы…

Анюта не договорила, голос ее задрожал, она замолчала.

– Ну, да, ну, да… – сказала немка. – Но вы скоро привыкнете и поймете, что здесь вам будет лучше. Вы будете жить в богатом доме, у почтенных, всеми уважаемых, благородных дам. Это ваше место по рождению и высокому положению. Вы очень, очень счастливое дитя!

– Я-то, – отозвалась Анюта с горечью, – такого счастья я никому не пожелаю.

– Не говорите так, это нехорошо. Не надо.

Анюта молчала.

– Не хотите ли поиграть? Вот ваши куклы, – Катерина Андреевна отворила шкаф и принесла большую, богато одетую куклу.

– Я в куклы не играю, – заявила Анюта.

– Как, у вас не было кукол? – спросила удивленная Катерина Андреевна.

– Нет, были, но я давно отдала их Лиде и Лизе. Они маленькие, пусть играют, а я уж большая; два месяца тому назад мне минуло двенадцать лет.

– Очень большая, – сказала Катерина Андреевна таким тоном, что Анюта поняла, что она считает ее совсем маленькой.

– Что же вы делали?

– Читала, гуляла, играла.

– Во что?

– В «свои дома», в «разбойники»!

– Я таких игр не знаю.

– Никто не знает, кроме нас, – сказала Анюта с некоторой гордостью. – Мы сами их придумали.

– А что вы читали?

– Много. Братцы и папочка приносили книги из гимназии и из клуба.

– Из клуба! – в ужасе воскликнула немка.

– Да, из клуба, папочка сам выбирал. Мы читали Жуковского, Лажечникова, Пушкина, и историю, и путешествия разные.

– Я вижу, вы любите чтение. Хотите, я вам принесу книги?

– Принесите.

– Прибавьте: «Прошу вас», – и не говорите «нет» и «да», особенно тетушкам. Говорите так: «Нет, тетушка! Да, тетушка!» – этого требует вежливость.

Катерина Андреевна отворила шкаф, взяла две-три книги с картинками в изящных переплетах и подала их Анюте. Анюта перелистала их, прочла бегло две-три страницы и положила на стол.

– Уж соскучились читать? – спросила Катерина Андреевна.

– Да их читать не стоит; это глупые книги.

– Как «глупые»! Их выбирала сама тетушка, они не могут быть глупы.

– А все-таки глупы, – сказала Анюта. – Я не знаю, зачем и для кого они написаны. Дети говорят глупости, и мать их тоже.

– Вы не говорите этого тетушке.

– Почему?

– А потому что она будет недовольна – она сама их выбирала.

– Если не спросит, ничего не скажу.

– А если спросит, поблагодарите ее за труды, а не говорите, что книги вам не нравятся. Зачем делать ей неприятности – она желала вам доставить удовольствие. Умолчать не значит солгать; вежливость и почтение требуют иногда умолчания.

– Конечно, но мне жить без книг совсем нельзя. Я умру со скуки.

– Вы забываете, что будете много учиться, потом заниматься рукоделием. Я буду учить вас шить, вязать, но вы, вероятно, и сами уже умеете.

– Плохо умею, да и не хочу уметь. Терпеть не могу рукоделия.

– Ай-ай-ай! Как это вы сказали: «Не хочу! Терпеть не могу»! Ах, как это нехорошо для благородной девицы, сохрани Боже, услышит тетушка! Беда! Этак говорить не можно, а рукоделиям надо выучиться. Всякая воспитанная девица должна уметь и шить, и вязать. Но позвольте, ведь вы жили с бедными родными, как же вас не приучили к рукоделию.

– Маша сама шила на всех, Агаша ей помогала. Агаша любит шить, а я терпеть… не любила, – поправилась Анюта.

В эту минуту вошел лакей в ливрее и доложил:

– Ее превосходительство приказали просить княжну вниз.

Анюта встала и пошла. Катерина Андреевна остановила ее.

– Куда вы? Вы не можете идти одна. Я должна идти с вами. Позвольте, вымойте себе руки.

– Они чисты, – сказала Анюта.

– Все равно. Перед обедом надо вымыть руки и переодеть платье. Ваши платья еще не разложены, и потому вы нынче переодеваться не будете. Вот здесь мойте руки.

Затем Катерина Андреевна усадила Анюту и стала методически, старательно приглаживать ее волосы, которые никогда не поддавались ни щетке, ни гребню и вились и рассыпались упрямо, но немка принялась за них с упорством и силилась переупрямить их, в чем отчасти и преуспела. Анюта сидела через силу и всякую минуту готова была вскочить. Нетерпение овладевало ей.

– Ну, теперь пойдемте, – сказала наконец Катерина Андреевна. Она пропустила Анюту вперед и шла за ней по пятам. – Тише, тише, – твердила она.

Они вошли в прекрасно убранную гостиную, чересчур натопленную, но уютную, с небольшими маленькими ширмами у всех дверей. В углу, в длинных креслах, напоминавших лодку, почти лежала худая черноволосая, по-видимому, высокого роста женщина. Лицо ее было болезненно бледно, в лице этом, как говорится, не было ни кровинки, но большие черные прекрасные глаза еще не потухли. На голове было что-то мастерски уложенное, кружевное, черное, и концы от него ложились ей на плечи. Длинные складки темного шелкового платья изящно окутывали худую фигуру и спускались до самых ног, покрытых турецкой шалью.

Подле нее в своем изящном платье сидела Лидия, лицо которой дышало добротой и покоем. Варвара Петровна устроилась на диване. При виде Анюты она встала, подвела девочку к своей старшей сестре и сказала, мешая французские и русские слова:

– Ma soeur, представляю тебе нашу petite niece и мою pupille[15]15
  Сестрица… двоюродную племянницу… подопечную (франц.).


[Закрыть]. Тетушка твоя – Александра Петровна, – прибавила она, оборотясь к Анюте.

Анюта быстро присела, точно, купаясь, окунулась в воду. – А это вот тетушка Лидия Петровна.

Анюта опять с быстротой молнии юркнула вниз, но Лидия поймала ее на лету, притянула к себе, расцеловала и воскликнула:

– Ах! Какая хорошенькая! Совсем милочка! Полюби меня, а я уж тебя полюблю.

– Полно, – проговорила по-французски Варвара Петровна и покачала головой. – Зачем говорить девочке, что она хороша собой, кружить ей голову и делать ее суетной и тщеславной?

Потом она, уже по-русски, обратилась к Анюте:

– Анна, ты по-французски, конечно, еще не знаешь, но сама видишь, надо учиться. Мы почти всегда между собой говорим по-французски.

– Нет, я знаю, – сказала Анюта, – и даже пишу под диктовку и книги читаю свободно.

– Во-первых, не говори: «Нет», а скажи: «Вы ошибаетесь, тетушка». Во-вторых, не говори так громко и резко – будь скромнее, да не верь Лидии. Она баловница, говорит, что ты хороша собой. Но у нее все хороши! Впрочем, дело не в красоте, а в послушании и исполнении долга.

Дворецкий Максим вошел с салфеткой, мастерски переброшенной через руку, и сказал тихо:

– Кушанье поставлено.

Варвара Петровна встала, за ней встала и Лидия; вошли два лакея, один отворил обе половинки дверей настежь, а другой бережно покатил кресло, в котором лежала Александра Петровна. Лидия шла за ней и несла меховую мантилью, en cas que[16]16
  На всякий случай (франц.).


[Закрыть], – как говорила она. Лакей, шедший впереди, отворял двери и опять затворял их с великой осторожностью, чтобы не стукнуть. Стол был накрыт тонкой, словно кружевной скатертью, на нем красовался граненый хрусталь, вывезенный из Богемии покойным генералом, а посередине – две фарфоровые вазы с цветами.

– Слишком сильно пахнет, – заметила Александра Петровна, обращаясь к сестре, когда ее кресло подкатили к хозяйскому месту. Направо от нее поместилась Варвара Петровна, налево – Лидия, а подле Лидии – Анюта.

– Андрей, – строго сказала Варвара Петровна одному из официантов, – сколько раз я говорила, чтобы пахучих цветов не ставили в вазы. Это вредно сестрице. Максим, ты бы должен был об этом позаботиться.

Вазы тотчас унесли. Блюда за обедом подавали изысканные. Многие из них Анюта видела в первый раз, но она ела мало и еще меньше обращала внимания на еду. Варвара Петровна зорко за ней следила. Обед, во время которого сестры между собой почти не говорили, прошел довольно скоро. Подали десерт – фрукты и варенье. Анюта взяла одну грушу, а от варенья отказалась.

– Покушай, это очень вкусно, это киевское варенье, – сказала Лидия.

– Киевское, – заметила Варвара Петровна с усмешкой. – Ей все равно, лишь бы было сладкое!

– Благодарю вас, я не люблю варенья.

– Не любишь варенья? – протянула Лидия. – Я думаю, тебе редко доводилось его кушать.

– Мне-то? – воскликнула Анюта не без радости и с затаенным торжеством. – Да я наедалась его до такой степени, что было даже противно. Маменька всякий день кормила всех нас вареньем.

– Кого ты зовешь маменькой? – спросила Варвара Петровна.

– Маменька – мать Маши.

– А кто такая Маша?

– Это Маша. Как сказать, не знаю. Да, жена папочки.

– А «папочка» я уж знаю кто, – улыбнулась Варвара Петровна, – это твой дядя. Я нынче утром слышала, что ты его так называешь. Только ты должна его звать дядей. C’est si vulgaire[17]17
  Это так вульгарно (франц.).


[Закрыть], – добавила она, обращаясь к сестрам.

– Mais naïf[18]18
  Но наивно (франц.).


[Закрыть], – отозвалась Александра Петровна.

Встали из-за стола. Варвара Петровна подошла к сестре и поцеловала ее, Лидия – за ней и толкнула Анюту. Анюта юркнула опять, старательно проделывая свой уморительный книксен. Больная тетка притянула ее к себе и поцеловала.

– Я не могу смотреть равнодушно, как она кланяется, – сказала по-французски Варвара Петровна сестрам, идя за креслом Александры Петровны, – и смешно, и жалко! И что за платье на ней? Это платье взрослой девушки, и она в нем похожа на карлицу. И юбка длинная! Я уж послала за портнихой.

– Понемногу, помаленьку, сестрица, – сказала Александра Петровна, – не слишком увлекайся! Постепенно все придет в порядок, и будет прилично, как следует.

Анюта, пристыженная замечаниями тетки, шла за ними, потупив голову. Лицо ее пылало.

Когда Александру Петровну прикатили на ее обыкновенное место, Лидия поправила шаль на ее ногах и поставила около нее блюдечки с вареньем и стакан воды и, наконец, сама села на свое место. Александра Петровна подозвала Анюту и указала ей на низенький стульчик, почти у ног своих.

– Садись, милая. А теперь, – обратилась она к Варваре Петровне, – оставь меня поговорить свободно с племянницей и не мешай нам познакомиться, не докучай замечаниями ни ей, ни мне.

Она ласково погладила по голове Анюту.

– Ну, скажи мне, тебе жаль было оставлять дядю?

– Папочку? Ужасно жаль! И Машу, и маменьку, и всех, всех, даже Дарью-няню.

– Я что тебе говорила? – строго обратилась Варвара Петровна к Анюте. – Я не хочу слышать этих пошлых выражений. Он твой дядя, а не отец, и матери у тебя нет.

– Ma soeur, – сказала Александра Петровна укоризненно, – прошу тебя, оставь нас одних, лучше пойди погуляй по своему обыкновению в зале. Это тебе полезно для моциона, и ты не расстроишь моих нервов своими замечаниями. Пойди, пойди!

Каждый день после обеда Варвара Петровна ходила по зале целый час – по приказанию доктора, для здоровья. Она встала и ушла, весьма недовольная. Анюта осталась с двумя тетками.

Когда через час Варвара Петровна вернулась в гостиную, она застала Александру Петровну, как всегда, сидящую в креслах, а Лидию – с рукоделием на коленях, и обе они жадно слушали рассказы Анюты, а Анюта, забывшая все и вся, с блестящими глазами и пылающим лицом, услаждала прежде всего самоё себя, рассказывая об удивительных своих похождениях и различных эпизодах своей жизни у папочки.

– А обрыв этот был у реки Оки, река широкая и такая быстрая, – говорила Анюта, – и в ней все водовороты, водовороты, и каждый год утопленники. Папочка туда купаться нас не пускал, а на обрыв пускал. Обрыв такой крутой да глубокий, и все песок, сыпучий песок. Мы прибежим туда, бывало, и со всех ног и – бух! – вниз.

– Как? – воскликнула Александра Петровна с ужасом.

– Туда, в обрыв! И всю тебя песком засыплет. Когда спрыгнешь ловко, то, бывало, на ногах скатишься вниз, а неловко – так кубарем летишь до самого берега, почти до самой воды.

– Бог мой, какой ужас!

– Никакого ужаса нет, а весело, – ух! – как весело. Я была мастерица – всегда скачусь стоя, а вот Агаша – такая неповоротливая! – она всегда кубарем, а мы хохочем.

– Кубарем, – повторила Александра Петровна, – а что такое кубарем?

– Вы не знаете? Как это объяснить?.. Ну, упадет кто-нибудь, да и катится вниз с боку на бок, с боку на бок, таково-то шибко, шибко. Весело! Мы всегда смеялись.

– Удивительно! И никто не убился?

– Да где же убиться? Песок-то сыпучий; а вот платья рвали, надо правду сказать; очень даже рвали, особенно я, и Маша сердилась. Сердилась, а все-таки чинила!

– Но зачем же она позволяла? – спросила Лидия.

– У нас такого заведения не было, чтобы не позволять; нам все было можно, – сказала Анюта с торжеством, с особенным преувеличением и похвальбой.

– Сестрица, – произнесла Варвара Петровна, и в ее голосе зазвучала нота, которой Анюта еще не слыхала, – нота нежности, – ты, я вижу, возбуждена. Берегись, прошу тебя: всякое волнение тебе вредно, и эти преувеличенные ужасы в рассказах о детских шалостях не принимай близко к сердцу.

– Нет, нет, это не одни шалости. Анюта такие чудесные вещи нам рассказывала. Полагаю, она была очень, очень счастлива, и все семейство ее дяди, по ее рассказам, наслаждалось полным счастьем.

– Я не думаю, – сказала Варвара Петровна, – чтобы такое полное счастье могло быть в громадной семье при большой бедности.

Анюта быстро взглянула на тетку.

– Какая бедность! – воскликнула она громко и с жаром. – Мы совсем не бедны; у папочки собственный дом и большой сад, да и у маменьки тоже.

– Я вижу, ты очень непослушная девочка, – сказала тихо и спокойно Варвара Петровна, – я тебе уже говорила, что неприлично и смешно называть людей именами, им не принадлежащими. Долинский тебе не отец, а дядя, вот и зови его дядей. Мать же твоей, твоей… тетки, что ли, словом, мать мачехи твоих двоюродных братьев и сестер тебе не родня. В сущности, и сам твой дядя тебе дядя по умершей тетке, а вторая жена его и ее мать тебе вообще никто.

– Маша! Маменька! Никто… они…

– Молчи и слушай. Они тебе никто, то есть не родня; ты маменькой звать ее не можешь уже хотя бы потому, что слово мать – слово великое. Бог лишил тебя матери, и ты матерью никого звать не должна. Зови эту старушку по имени.

Анюта молчала; лицо ее омрачилось.

– Как зовут старушку? – спросила Варвара Петровна настойчиво.

– Ее все зовут маменькой, – ответила так же настойчиво и с вызовом Анюта.

– Даже и прислуга, – иронически спросила Варвара Петровна, – зовет ее маменькой?

– Дарья-няня – одна ее прислуга, и, когда она говорит с нами, тоже зовет ее маменькой.

– Еще лучше! – воскликнула Варвара Петровна.

– Какая беда в том, что она зовет старушку маменькой? – вмешалась в спор Александра Петровна.

– Анна, – сказала Варвара Петровна, – простись с нами и иди спать.

Анюта присела. Все тетки поцеловали ее.

– Вы ее совсем избалуете, – сказала Варвара Петровна сестрам, когда Анюта вышла, – девочка невоспитанная, невыдержанная, неуклюжая, ни стать, ни сесть не умеет, кланяется, как немка-булочница, усвоила себе мещанские привычки. Ее надо переделывать с головы до пяток!

– А я тебе скажу, – возразила Александра Петровна, – что она девочка очень умная и не по летам созревшая. В ней мало ребяческого, она много читала.

– Читала! Что читала? – спросила Варвара Петровна с испугом.

– Скажу, что в ее лета читать то, что она читала, слишком рано. Пушкина читала, Жуковского, графа Алексея Толстого и даже какие-то трагедии Кукольника. Карамзина читала. Она говорит, ей читал ее брат-гимназист, да и сам дядя. Ее нельзя вести как малое дитя; с ней надо обращаться иначе.

– И как забавно, с каким жаром, – прибавила Лидия, – рассказывала она нам, как они все уходили в леса и поля, как катались на лодке и прыгали с крутого берега вниз… Преуморительная, оригинальная девочка.

– Об обрыве я слышала – застала окончание этого рассказа, – сказала Варвара Петровна. – Я вижу, что она вела дикую деревенскую жизнь в отпущенной на волю семье бедного чиновника.

– Несомненно, – кивнула Александра Петровна, – что семья простая, бедная, и чем переход резче, тем более надо смягчить его. Помягче, помягче и потише!

– Можно подумать, что я злая, жестокая или самовольная женщина, – проговорила Варвара Петровна, – и что девочка из богатства попала в бедность; тут все напротив. Из избы она попала во дворец – надо же ее выучить вести себя прилично.

– Конечно, но в твоем характере есть сильная деспотичная струнка, – отозвалась Александра Петровна.

– Благодарю тебя, – возразила печально и обидчиво Варвара Петровна, – кажется, я каждый день доказываю противное. Я свои занятия, удовольствия, привычки приладила к тому, как тебе лучше. Я о себе никогда не думаю, а всегда только о тебе.

– Ах, ma soeur, как будто я не знаю, что ты живешь для меня… и я…

Александра Петровна прослезилась и приложила батистовый платок к глазам.

Сестры испуганно переглянулись.

– Сестрица, – поспешно заговорила Лидия, – вы, верно, забыли, что звали вчера Долинского обедать.

Лидия весьма часто говорила сестрам «вы» и никогда не выходила из их воли. Слово любой из них было для нее законом.

– Забыла, совсем забыла, – сказала Варвара Петровна.

– Сестрица, что приказать к обеду?

– Прикажи сама; никто из нас не сумеет так заказать обед, как ты.

– Надо обед непарадный, обыкновенный, но вкусный и изысканный. Позвать Семена-повара, – распорядилась Александра Петровна и, забыв свое недавнее расстройство, занялась составлением меню обеда.

Повар явился. Она затеяла с ним длинный разговор, а сестры, меньшая и средняя, пошли по комнатам, по этим едва освещенным, пустынным, обреченным на вечное молчание комнатам; они шли неслышными шагами и вели свою неслышную беседу.

Больная спала плохо. Ей все мерещился темный бор, широкая Ока, звонкие песни и смех детей, чистенький домик на солнце и молодая Маша, мать большого семейства. Давно спавшая в ней поэтическая нота внезапно прозвучала и зазвенела, и в сердце больной вспыхнула искра любви к этой пришлой сиротке, заброшенной к ним в дом прихотью судьбы. От рассказов Анюты веяло жизнью, и она вздохнула о своей свежести, детстве, молодости, когда и она в роскошных отцовских садах бродила, мечтала и расцветала, пока жестокая болезнь не уничтожила и эти мечты, и ее молодость. И вот живет она в пустом, мрачном и скучном доме, без удовольствий, одиноко, с двумя лишь сестрами… но столь преданными ей и так любящими ее! Нет, ей грешно роптать и жаловаться.

Варвара Петровна тоже спала плохо. Она боялась, чтобы Анюта как-нибудь не побеспокоила бы больную, чтобы не сделалась причиной споров между ними, а главное – чтоб ее появление в доме не изменило бы их жизни.

– Ты нынче бледнее обыкновенного, – сказала она сестре, пришедши к ней поутру. – Наверное, плохо спала.

– Да, я почти совсем не спала.

– Я уверена, что эта девочка вчера взволновала тебя.

– Она заняла меня. Она забавная и премилая в своей простоте, наивности и горячности.

– Не лучше ли послать сказать Долинскому, что ты больна и не можешь принять его?

– Ни за что! Ни за что! Я хочу познакомиться с папочкой, с предметом такой пылкой любви и беззаветной нежности, – ответила больная с улыбкой.

– Уверяю тебя, он совсем не забавен, – сказала Варвара Петровна, – он чиновник из провинции, вероятно, очень добрый и… только!

– Все равно я хочу его видеть.

Долинский приехал к обеду в черном, отчасти старомодном фраке, был церемонно вежлив и, хотя держал себя с большим чувством достоинства, но было заметно, что ему неловко и он не знает, о чем говорить. Разговор совсем не вязался. Притом он был опечален предстоящей разлукой с Анютой и от этого сделался еще молчаливее. Больная обманулась в своих ожиданиях и объявила вечером, что он скучный, хотя, несомненно, очень добрый.

Когда обед кончился, к удовольствию всех, кроме Анюты, глаза которой впились в папочку и не отрывались от него, он выпил чашку кофе и встал.

– Куда же вы спешите? – спросила Александра Петровна вежливо.

– Я сейчас уезжаю. Меня тянет поскорее домой. В гостинице я проскучал целое утро. Я привык к большой семье.

– Не смею вас удерживать, – сказала хозяйка вежливо.

Он простился с ней и подошел к Варваре Петровне.

– Анюта, – сказал он ей, – не понимает по-немецки, но вы, верно, говорите на этом языке.

– Конечно, – кивнула Варвара Петровна.

– Так позвольте мне сказать вам несколько слов, – начал он по-немецки. – Я немного забыл, но объясниться могу, и вы простите мне ошибки. Я о ней хочу молвить два слова. Она добра и чрезвычайно привязчива. Сердце горячее, но вспыльчива и с характером. У нас ее баловали, ей уступали и я, и дети, и жена моя, потому что она сирота, круглая сирота.

– Но ведь этим вы делали ей вред.

– Не знаю, может быть. Добрым словом вы все из нее сделаете, но слишком круто не поступайте с ней. Она закроет свое сердце, уйдет в себя, как улитка в свою раковину.

– Мы ее будем любить, она нам нравится, – сказала Александра Петровна, а Лидия молчала, но сочувствовала словам сестры.

– А вы? – спросил Долинский, обращаясь к Варваре Петровне. – Вы опекунша, и она вполне зависит от вас.

Она улыбнулась и произнесла полушутя-полусерьезно:

– Я не деспот и не тиран. Полюбить мою племянницу я еще не успела, но твердо решилась исполнять неуклонно мой долг и взятые мной на себя обязанности воспитательницы. Не сомневайтесь в этом.

Он раскланялся и вышел. В большой гостиной Варвара Петровна нагнала его и остановила.

– Извините, но я бы желала знать, что́ мы должны вам?

– Мне? – изумленно произнес Долинский.

– Конечно, или, лучше сказать, что́ должна вам Анна? Вы приехали сюда, привезли ее. Сшили ей новые платья, белье – это все большие расходы.

– Я почитал ее дочерью, – сказал Долинский.

– Конечно, но позвольте. Вы ее содержали шесть лет, и об этом я не говорю, но последние затраты…

– Оставьте, прошу вас, – перебил ее Долинский решительно. – Повторяю, я по-прежнему считаю ее дочерью.

Он поклонился Варваре Петровне еще раз, показывая, что не желает продолжать этот разговор, затем обнял и прижал к себе Анюту, расцеловал ее и перекрестил. Варвара Петровна оставила его с ней наедине.

– Тетки твои, – сказал он Анюте растроганным голосом, – почтенные, а старшая к тому же добра. Если тебе придется горевать, ищи утешения у нее. Обуздай себя, здесь – не у нас, здесь своевольничать нельзя. Помни это. Прошу тебя, будь послушна.

Анюта горько плакала. Лидия по приказанию сестер вошла, ласково отняла Анюту от дяди и увела ее к сестре Александре Петровне, и вдвоем они целовали, развлекали и угощали Анюту всякими лакомствами, но Анюта уже не была ребенком, и ее нельзя было утешить конфетами.

– Сестрица, так нельзя, – сказала, наконец, Варвара Петровна, беспокойно следившая за этой сценой. – Ты будешь опять нездорова. Я не могу допустить, чтобы из-за слез дитяти ты провела бессонную ночь. Позволь мне отослать Анну наверх, к ее няньке. Она займет ее лучше, чем ты.

Александра Петровна не хотела согласиться, но Варвара Петровна настояла на своем. Анюту передали Катерине Андреевне, и она увела ее наверх.

Через три дня в дом Богуславовых приехала гувернантка, англичанка мисс Джемс. Это была высокая, угловатая, с длинными ногами, руками, зубами, с длинной талией и длинной шеей девица лет тридцати пяти, с умным, но холодным выражением лица. Она держалась прямо, говорила твердо и даже ходила-шагала как-то решительно. Добрых часа два совещалась она с Варварой Петровной, сидя в ее кабинете, и вышла оттуда с большой бумагой в руке, будто несла громадных размеров рецепт. То было расписание дня Анюты с первой минуты, как она встанет, до той, когда ляжет в постель. Она должна была быть аккуратно одетой в восемь часов утра и быть в постели ровно в десять вечера. Не только часы учения и рукоделия, но и самые игры ее были расписаны по часам. И вот Анюте, привыкшей к воле, к движению, к воздуху, к занятиям и чтению, когда придется и когда вздумается, пришлось неуклонно и беспрекословно подчиниться методическому порядку. Тяжко показалось Анюте в этой строгой и тесной рамке. Учение началось серьезное. Кроме мисс Джемс, к ней еще ходили и другие учителя, и училась Анюта охотно, но не всему с одинаковым прилежанием. Она терпеть не могла учиться музыке и немецкому языку, но, когда она не знала урока, неумолимая в исполнении своего долга англичанка заставляла ее учить урок, не выходя из классной до тех пор, пока она его не выучивала. Дни Анюты проходили так похоже, что отличить один от другого было трудно. Анюта возненавидела часы англичанки, которые та носила на тонкой золотой цепочке на своей тонкой талии заложенными за черный пояс. Заговорится ли Анюта с тетками, заиграется ли в зале, зачитается ли, англичанка вынет часы, посмотрит и молча заложит их снова за пояс, подождет немного и опять вынет, и опять заложит за пояс, и, наконец, посмотрит в упор, встанет и скажет:

– Anne! Come![19]19
  Анна! Пойдем! (англ.)


[Закрыть]

Часто случалось, что Анюта сердилась на нее и вставала с резкой живостью и строптиво, молча уходила вслед за своей гувернанткой, но случалось также, что Анюта ласково говорила ей:

– Минуточку! Сейчас!

Но неумолимая англичанка брала ее за руку и уводила. Однажды Анюта вдруг, к крайнему изумлению всех теток, при словах англичанки: «Anne! Come!» – вскочила стремительно и закричала:

– Не хочу! Не пойду!

В гостиной произошло необычайное волнение. Все тетки заговорили разом, но голос Варвары Петровны, повелительный и суровый, перекрыл голоса всех.

– Как ты могла позволить себе сказать: «Не хочу!» Иди сейчас же, сию минуту!

Но Анюта, красная как рак, находилась в припадке самого необузданного гнева. Она стояла на одном месте и кричала:

– А я не хочу! Сказала: не хочу, значит не хочу!

Испуганная Александра Петровна зажала уши руками и откинулась на спинку кресла. Варвара Петровна поспешно подошла к сестре и успокаивала ее, нежно называя «Сашей, милой Сашей». Это уменьшительное имя она произносила редко и в случае крайней важности; Лидия подавала спирт, а мисс Джемс своими костлявыми, жесткими, как железо, руками взяла Анюту за руку и силой увлекла из гостиной, будто ничего и не случилось. Она отвела ее в классную, положила перед ней немецкую хрестоматию и произнесла холодно и твердо, указывая на страницу:

– Вы должны списать и выучить наизусть эти стихи, и, пока вы этого не сделаете, вы отсюда не выйдете и, кроме хлеба и воды, ничего не получите.

Она вышла из комнаты и заперла за собой дверь.

И осталась Анюта одна, наказанная первый раз в жизни. Она считала себя уже большой и была оскорблена и разгневана до безумия. Она бросилась к двери и колотила в нее кулаками, пока не отбила себе рук. Потом, устав кричать, она вдруг смолкла и села у стола в безмолвном страдании и отчаянии. Она сидела с сухими, горевшими огнем глазами, бледная, с искаженным лицом… и вдруг какая-то мысль пробежала по нему, оно приняло иное выражение, и мгновенно слезы хлынули ручьем из ее глаз.

– Маша! Маша! – воскликнула она, вспомнив просьбы Маши и папочки обуздать себя, быть послушной.

– Не могу! Не могу! – опять воскликнула Анюта вслух, и в то же мгновение вспомнились ей слова Маши: «Все, что до́лжно, можно!» Да, она вспомнила, но не покорилась и сидела так до самого вечера, одна, у классного стола, то обливаясь слезами, то стуча кулаком по столу. В девять часов дверь отворилась, и на пороге ее появилась Катерина Андреевна.

– Пора идти почивать, – сказала она.

Анюта встала; немка принялась раздевать ее; Арина Васильевна, пришедшая по обыкновению оправлять лампадку на ночь, подливала в нее масла и, по-видимому, не обращала ни малейшего внимания на Анюту. Когда немка раздела Анюту, она сказала ей:

– Помолитесь Богу и ложитесь спать.

– Не могу, – ответила Анюта отрывисто.

Арина Васильевна повернулась медленно от лампадки к Анюте и укоризненно поглядела на нее.

– Фуй! – заговорила немка, – срам какой. Все в доме слышали, как вы кричали, а еще княжна, благородное дитя! Больную тетушку испугали! Фуй!

– Помолитесь Богу, княжна, – сказала Арина Васильевна тихо, – да сперва сердце свое смирите.

– Не могу, – повторила Анюта, на которую не столько слова, сколько голос и выражение лица Арины Васильевны произвели все-таки впечатление.

– Верю, что не можете обратиться к Отцу Небесному, если в сердце свое гнев допустили. Жаль мне вас; дитя вы еще малое и невинное, а дух злобы уже нашел путь к душе вашей. Блюдите душу свою, не губите ее. Просите Господа послать вам смирение, просите угодников заступиться за вас.

Арина Васильевна взяла Анюту за руку, тихо повернула ее к киоту, в котором при мерцании лампады тускло светились лики икон, и промолвила:

– Читайте молитву за мной.

И тихо, почти не слышно, шепотом, но с великим чувством Арина Васильевна стала читать молитвы. То были все знакомые Анюте молитвы, не один раз читала она их машинально, но в эту минуту они произвели на нее внезапное и сильное впечатление, будто открылся в них новый, неведомый ей прежде смысл. Когда старушка окончила чтение молитв, то прибавила от себя голосом, проникшим в самое сердце Анюты:

– Спаси, Боже, меня, грешницу, укроти борющие мя страсти, и ум и сердце мое усмири; помилуй мя и всех моих сродников…

Анюта заплакала, но другими слезами, чем в классной, – то были слезы любви. Она вспомнила о папочке, о Маше, обо всей своей семье, с которой была разлучена. Арина Васильевна не сказала ей ни единого слова, накрыла ее одеялом, перекрестила и ушла так же медленно и тихо, как вошла.

На другой день Анюта встала в полной уверенности, что вчерашняя история окончена и позабыта. Она пила чай спокойно и два раза пыталась заговорить с мисс Джемс, но та едва отвечала ей. После чая мисс Джемс спросила, выучила ли она немецкие стихи и переписала ли их.

– Нет, – ответила Анюта коротко и резко, ибо гнев мгновенно овладел ею.

Англичанка не отвечала ни слова. Она спокойно принялась за уроки и, окончив их, вместо того чтобы сойти с Анютой вниз завтракать с тетками, положила перед ней хрестоматию и тетрадь и сказала спокойно:

– Перепишите и выучите.

Она ушла завтракать и затворила за собой дверь классной.