Текст книги "Песня рун. Эхо древнего мира – II"

Глава 6. «Ученик, воин, северянин»

И с того утра жизнь Йэстена потекла совсем иначе – точно река, которой бурный паводок перекроил русло, заставив сменить прежние привычки. Сгладились одни повороты и петли в этом русле, возникли новые – смотришь, и будто река совсем другая. Но нет – река оставалась собой, как и Йэстен оставался в первую очередь аргшетроном – всадником-на-драконе. Здесь этого слова – «аргшетрон» – не знали, это было кортуанское выражение. И сам Йэстен стал все реже произносить его – но суть оставалась, как не назови.

Он часто думал – какая петля, какой поврот в его личной реке жизни изменила больше – гроза ли над Эклисом, знакомство ли с Айенгой – или все-таки то, что люди горскун, снеррги города Скарбор, приняли его к себе? Впрочем, тогда, идя с волчицей по летнему росному лугу и придерживая все еще гудящую от хмеля голову, ни о чем таком он не думал.

Только оглянувшись назад, Йэстен, наверное, сказал бы – да, именно в то утро я сделался в Ак-Каране, и именно в Скарборе, своим. Земля и люди, и даже неведомые ему Хранители – боги этой земли и этих людей – приняли его уже не гостем, но другом, а значит, почти родней.

Но это – если оглянуться и смотреть в собственное прошлое, как в речную воду, поджидая крупной рыбины: пытливо, внимательно, долго. В числе своих сильных сторон Йэстен никогда не числил терпение – скорее даже наоборот. Внимательным он был, но терпеливым… как оказалось, на севере именно умение долго ждать пригождалось чаще всего.

Всадник еще не раз убедится в этом – и на ночной рыбалке с Олло и Хаконом, и на охоте с Вильмангом, а пуще того – в его следопытских вылазках, и даже с клинком или копьем в руке на тренировочной площадке – попеременно встретив на ней, наверное, всех мужей и юношей города.

Йэстен снова был – здесь, далеко от учителя Силаса, от эклисских товарищей и вообще от Кортуанска, где он жил с самого раннего детства – учеником.

Его так не называли, конечно, но он чувствовал и понимал: даже то, чему он умудрился выучиться у Айенги в Долине Рун, было лишь самой верхушкой самого огромного дерева, какое только моно представить. Если не камушком на вершине гигантской горы. Сколько всего он не знал просто потому, что видел с рождения все иное – и людей, и природу, и даже ветер и смену сезонов года!

Северное лето отгорело быстро – непривычно быстро для того, кто видел лишь солнечный кортуанский берег. Оно, это лето, было упоительно свежим и сладким, как свежи и сладки ягоды и мята в северном лесу – но таким коротким! Едва только успел оглянуться – а нет его, лета: катится на закат, как солнечное яблоко по небу, и точно так же одевается в рыжину и золотую патину, превращаясь в осень. Еще вчера, казалось, ловил ак-каранские радуги и вдыхал зелено-золотистый ветер над хвойными лесами, а теперь, сидя на пороге дома своего друга, смотрит, как серый шелк дождевой завесы застилает мир. Стирает, меняет очертания – пропадают за этой завесой дальние горы, бледным, призрачным делается темный густой лес, растворяется граница меж небом и морем во фьорде. Весь мир во время дождя – точно призрак самого себя. Царство серого шелкового ливня… Загрустить бы, но отчего-то грустно вовсе не было. Да, Йэстен сперва было опечалился тому, что теплые дни невозвратно уходят – скучал по радугам и грозам, которых ни он, ни Скай так и не выучились бояться, скучал по рыбалке с острогой, на лодке, с факелом в ночи, когда поджидаешь черную тень громадной зубастой щуки или величественного лосося, скучал по разогретым за долгий день волнам лесных озер, смывающих любую заботу.

Но в лесу и на закате лета было немало интересного, если на то пошло. Когда поблекли, раскисли и опали с тонких ветвей от зачастивших дождей последние ягодки малины да пожухли пышные поляны земляничника, в лесах все еще оставались россыпи иссиня-черной странной ягоды – черники. Она походила с виду на дурной и страшный ядовитый «вороний глаз» – но снеррги, смеясь, ели ее горстями и потешались над осторожничающим всадником… осторожничал он ровно до той поры, пока не попробовал испеченный с этими страшными с виду ягодами пирог на меду: тот был хорош абсолютно всем, кроме необходимости помнить, как сильно и въедливо красит руки и губы черничный сок, если не оботрешь сразу.

А от злого «вороньего глаза» чернику отличать Йэстена и вовсе маленькая девчонка научила: смотри, говорит, у черничинки ямка небольшая там, где цветочек был, а у воронца – нету. И куст другой! Черники на кустике много, и у черничного куста листочки маленькие, их много… то, сто одно на тонком стебле висит, или рыжим налетом испачкано – не бери, говорит. А остальное ешь, вот так! И фиолетовой от ягодного сока ладошкой в рот горсть из корзинки – ам!

Стоял тогда, как дурак, улыбался – девочку звали Руна, как тайную колдовскую букву. У нее были хитрые голубые глаза и нежные щеки в светлых, как золотая пыльца, веснушках, а волосы легкие и светлые, точно беленый лен. Будь Руна на семерик лет старше – Йэстен влюбился бы немедля, а так – только думать и осталось: а что, если через семерик… да нет, пяток даже лет…?

Тряхнул головой, рассмеялся над собой тогда – он и первой зимы на этой земле не встретил, а уже думает, что будет через пять лет!

– Зим, – поправил его тогда Скай. – Помнишь, Айенга говорила – время считают здесь зимами. И скоро, кажется, мы поймем, почему.

– Не так уж и скоро – еще осень впереди, – пожал плечами всадник. И снова улыбнулся. Руна, поди ж ты! Снеррги не скупились на красивые и громкие имена для своих детей, и все они звучали для уха всадника непривычной, колдовской музыкой – может статься, что той самой, из сна.

Для дракона, впрочем, это и правда было «скоро» – Йэстен порой думал, что такие, как его друг Скай, вообще видят мир, как разноцветный веер в руках танцовщицы: мелькает перед глазами, что крылья бабочки! Летят сезоны один за другим, наматывают годы-нить на веретено, и будет нить нескончаемой, если только не приключится какая-то беда. Драконы – единственные из живущих, кто способен и в самом деле жить бесконечно долго… драконы и всадники. Даже элфрэ все-таки стареют, а для всадников, как говорил Силас, время становится ветром, что обдувает скалу – никто еще не видел, чтоб ветер смог сточить скалу полностью. Впрочем, сам он пока что не задумывался, так ли это – ведь других всадников в мире, кроме него и Силаса, по словам учителя, не было. Не с чем и сравнивать!

– В давние годы, говорили, всадников были тысячи – так ли это, я не скажу наверняка, но мне говорил об этом мой учитель, а он не стал бы врать. Он показывал мне книги – и в них я читал про тех всадников, и про древнюю страну Акларию, и про янтарных драконов – таких, как если бы их чешуя была в самом деле точно из кусочков «морского меда», – Йэстен иногда рассказывал вечерами про всякие диковины, что видел и знал сам. Выучился незаметно сам для себя называть янтарь «морским медом» да говорить нараспев: так же, как иногда говорил Вильманг, и прочие, кто брался рассказывать в этот вечер. Народ Скарбора имел привычку – в ненастные вечера собираться всем вместе, и, покуда руки заняты какой-то нехитрой работой, петь или слушать истории – былицы и выдумки равно. Снеррги – и взрослые, и дети, и подростки – слушали обычно с большой охотой. Йэстен немало удивлялся тому, что и его точно так же охотно слушают… А потом понял, отчего. Он ведь издалека. А значит, может, знает что-то, чего люди здесь никогда не видели! Как его самого удивляли косматые сизые бороды мха и лишайника в здешних лесах, серые завесы ливней, черные ягоды в пироге, лосятина да беловатый тягучий мед на столах – так же и снерргам могут быть странны, непривычны и казаться едва ли не кусочками легенд истории о южном море, цветных ракушках, пиниях и оливках, красных южных скалах и земле, почти не знающей снега и три четверти годового оборота купающейся в солнечном тепле.

Его расспрашивали, конечно, но чаще ждали, когда он сам выберет, что рассказать, и Йэстен терялся. Ему казалось глупым говорить о себе и своем детстве, а все на самом деле интересное он уже рассказал не по одному разу. И тогда он начал просто вспоминать сказки, которые ему рассказывала мать, и которые он читал, и которые слышал от приятелей. Про затонувшего дракона и волшебный город под волнами, про невиданное чудище – алонаксэ, что подобно живому острову, а в бурю топит корабли, хватая их своими щупальцами; про то, что в небе когда-то была вторая луна, зеленая, и про огненных духов-афритов, и золотую осу, морских драконов, вообще про все странное и удивительное, что только мог вспомнить.

Все эти сказки он потом еще не раз повторит, когда Ак-Каран накроет зима, и поймет с изумлением – они не делаются хуже от повторов. И нравятся слушающим точно так же, как в первый раз.

А пока что – о, пока над северной землей царила осень.

Рыжее и золотое, и инеевые оторочки на траве рано утром, и холодный, колкий воздух, кажущийся ярко-синим, как морская вода, и вкусный аромат дымка и хлеба над городом, когда хозяйки берутся печь на грядущую полудюжину дней румяные круглые караваи.

Ак-Каран, хоть и не баловал долгим летом, даже в сезон увядания всего, что росло и цвело, дарил поздние припасы людям – рыжие, похожие на странные ворончатые цветы грибы, которые жарили в коровьем масле с диким луком, или сушили на крепких льняных нитях; мед и орехи – корявую, но вкусную лещину и кедровые шишки, ядрышки в которых походили по вкусу и виду на орешки пинии, только втрое мельче. Болотистые же низины алели клюквой, поляны полнились багровой, как кровь, брусникой – их тоже собирали, а потом заливали в туесах медом и ставили в дальние ледники, где даже зимою холодно и на стенках искрятся замерзшие капельки воды. Осень была полна хлопот и дел, в которых Йэстен охотно принимал участие.

Подошел сезон большой ловли жирной, отъевшейся за лето рыбы – мужчины станут коптить ее, и вялить впрок, и точно так же коптить и вялить диких уток, и гусиное мясо. На охоту и рыбалку всадник ходил со всеми, и меткая его стрельба скоро принесла заслуженную славу.

Припасы в кладовой Вильманга – всадник так и жил у следопыта, смущаясь предложенного Грамбольдом жилья в Чертоге – сделались обильны и разнообразны. Кое-что Йэстен охотно раздаривал – особенно если просил о чем-то женщин снерргов или отправлялся в гости к их мужьям, но даже без того еды хватило бы на добрый воинский отряд на всю зиму. Всадник отшучивался – мне же нужно думать о драконе! Впрочем, Скай и сам отлично справлялся с добычей съестного, а то и помогал рыбакам тянуть морские сети, полные сельди и трески. Так, простые житейские дела полностью утянули молодого всадника в хоровод мелких забот, зато сдружили с доброй половиной города. Пуще всего с Хаконом и – вот диво – Грамбольдом. Старый конунг любил охоту, часто езживал в компании своих воинов стрелять дичь, возил с собою ученого сокола, когда охотился на пернатую дичь, и серых, остромордых и коренастых собак – когда намеревался добыть оленя. В такой охоте – верховой, с собаками, благородной – Йэстен смыслил недурно, и знания его конунгом были оценены по достоинству. Время шло. С кем-то Йэстен и Скай дружили, с кем-то лишь холодно здоровались – не всем, разумеется, пришлый парень нравился, а многие и боялись его, а пуще – Къет-Ская, дитя ледяных вершин дальнего Волчьего Предела… что за предел такой, Йэстен не знал, но слышал несколько раз упоминание. И отметил про себя: узнать бы. Да, узнать бы. В особенности отчего все считают, что Скай – именно оттуда. Но и эти намерения точно так же откладывались на потом, погребенные сиюминутными делами, коих всегда было в избытке… Йэстен и не подозревал раньше, сколько всего должен делать человек за день, чтобы просто жить. Дома-то всем этим занимались слуги, а слугами командовала мать, Ильма – ну или сам Силас, учитель. Теперь Йэстен, принятый в город равным со всеми жителем, должен был со всеми же и трудиться.

И в этой круговерти он как-то подзабыл про айенгино обещание обучить его рунному знанию, а она и не напоминала – пока не пришла зима.

Дни сделались холодны и коротки, небо, прежде звеняще-лазурное, выцвело в серую хмарь, а дожди сменились на густую изморозь по утрам и непроглядный, холодный туман с гор – он висел подолгу, не опадая, и тек над городом, лугами, водой и лесом лениво, ровно кисель. В воздухе кружили колкие крупинки снега, и за ночь на всякой воде – в лужах ли, в бочках или забытом на улице кувшине – нарастала хрусткая тонкая корочка льда.

– Это еще не зима, – говорила Айенга, потягивая носом холодный воздух. – До зимы – еще половинка луны, не меньше!

– Не зима? – изумлялся всадник. – А утром-то порой кажется, что самая настоящая!

Да, теперь, как проснешься, зябко сделалось выбираться из-под одеял, пока не затеплишь очага – Йэстен с сожалением вспоминал теплые и душистые ночи середины лета и долгую осень в родном краю, тоже теплую, но сетовать стеснялся, помалкивал – боялся, что сочтут его неженкой. Только Скаю было все нипочем – северная природа взяла в нем свое, и чешуйчатая сверкающая кожа его, и крылья словно не чувствовали холодных ледяных укусов садящегося на него инея, если он оставался во дворе надолго после заката солнца, ища за сумеречной завесой далекие звезды в небе. Впрочем, все равно уходил потом в укрытие, сооруженное снерргами за прошлый сезон – что-то вроде небольшого дома с широкой дверью.

– Нет, Йэстен, это только предзимье еще. Самое темное время на границе двух сезонов… самое то, чтобы посвятить время знаниям, что требуют величайшего сосредоточения. Ляжет снег – будем уходить от города, и там ты начнешь сам пробовать писать руны.

– А почему именно когда ляжет снег?

– Потому что неверно начертанное может быть опасно. А снег – та же вода, изменчивая и неподвластная почти никому. Он способен погасить даже очень сильное пламя – если ты, скажем, ошибешься, вызывая огненное заклятие. Снег же поглотит и сотрет неправильные черты, даст тебе возможность исправить, не навредив никому. Понимаешь?

Йэстен серьезно кивнул – о том же предупреждал его в свое время Силас, когда учил той магии, какой владел сам – она строилась на форме мыслей и произнесенных словах, а не рисунках, но так ли уж велика разница?

И Айенга держала свое слово – учила знанию рунической силы вовсе не так, как до этого. Йэстен в Долине Рун выучился только читать и слушать знаки, но, даже повторенные его рукой – о, он пытался тайком этому научиться сам, и не раз! – они оставались немы, мертвы и лишены силы. Впервые, наверное, всадник задумался над тем, что писать и читать – это два совершенно разных умения. Ведь как дело обстоит с простым письмом? Выучил буквы – считай, разом разучил их звучание и форму, можешь читать, можешь написать, можешь потом написанное дать прочесть другому… Колдовские руны севера такой простоты не признавали. У людей горскун, впрочем, тоже были простые знаки для обыденного письма – их тоже называли рунами, только вот от тех черт и резов, что покрывали камни-кобли в Долине Руна, они отличались как луна от солнца.

– Ты можешь ими написать заклинание, но в нем будет только форма, а не будет сути, – говорила Айенга. – Они – как пустой кувшин.

– Как кувшин?

– Да. Полезная в хозяйстве вещь, правда?

Йэстен смотрел с недоверчивым интересом – Айенга подшучивает? Проверяет? Кивал – недоверчиво.

– Так и те буквы-руны, которыми горскунец посмышленее может написать на воротах своего хусабю – здесь живет Олоф! Или на дощечке с воском – продал Хальвдану три тюка шерсти, на отрез льна беленого сменял кадушку меду… полезно! Удобно! Как и в кувшин – нальешь молока, или пива – удобно и хорошо! Только если разобьешь пустой кувшин – долго тужить не станешь, слепишь новый.

– А если полный?

– Тут потеря будет равна ценности налитого, наверное – но подумай, а что, если кто-то сработал такой кувшин, что он всегда полный? Выпиваешь, а в нем не убывает?

– Тогда это важная и ценная вещь, и, наверное, пользоваться ею стоит аккуратно, – пожал плечами Йэстен. – Погоди. Ты хочешь сказать – такой кувшин можно сделать, если на нем начертать настоящими рунами подходящие слова?

– Запутался, – рассмеялась Айенга. – Но ты не так уж и не прав – можно сделать, можно. Это-то как раз ты угадал. Только вот я хотела тебе сказать – мои руны это скорее все-таки то, что внутри кувшина. Написанное – форма. А сила в них – это то, что в кувшин налито.

– Та самая песня рун?! Та, что наполняет знаки? Которую я едва мог разобрать, но которая привела меня к вам! – Йэстен аж на ноги вскочил, хотя до той поры внимательно смотрел на линии, выведенные по снежной глади тонкой веточкой, и старался постичь их смысл.

– Да. Ты понимаешь рунную мощь так; Кто, какие боги, отчего и почему тебе, родившемуся от нашего берега, дали это умение, ума не приложу, но вижу: так есть. Слышишь руны как песню – редкий дар, Йэстен. Очень редкий.

– Так… так. Может, так вышло из-за Ская? Я же с ним связан с самого рождения!

– Может. Скай – серебряный, а значит, тоже дитя Ак-Карана, – задумчиво произнесла Айенга.

Йэстен молчал – смотрел на вычерченные знаки и думал над тем, что говорила ему Айенга. Потом взял ветку… помолчал, вздохнул глубоко – и начертал «лёд». Звенящий короткий звук одной-единственной нотой пронесся над поляной. Задрожал, уплотняясь, снег вокруг написанного знака – точно невидимые ладони сгребли его, собираясь слепить снежок. Легкий порыв ветра – и на месте рисунка, глядь, лежит неровный кусок хрусталя… нет, льда. Точно из толщи речного покрова вырубленный – прозрачный, чуть зеленоватый, с острым краем!

Йэстен ухватил этот кусок, обжигая пальцы страшным холодом, истекающим от него, и радостно завопил:

– Получилось! Да!

– Ты понял, – торжественно заключила Айенга. – Да, определенно получилось.

– Сначала я вспомнил, как звучит музыка этой руны, заставил ее запеть, и только после этого написал… и получилось!

– Ты быстро учишься – правда, это только начало. Знаешь, я не учила раньше рунам никого, кто понимал бы их так… хорошо. И так быстро! Надо же, не северянин…

– Разве чтобы быть северянином, нужно родиться здесь? – с легким вызовом спросил тогда Йэстен, повторив слова мысленной речи Ская, наблюдавшего за успехами своего всадника.

– Скай мог бы сказать мне это и сам, – заметила Айенга. – Нет, не обязательно. Но для этого нужно что-то больше, чем просто пара ловких фокусов в запасе.

Готовый было зардеться парой мгновений назад от радости всадник все-таки вспыхнул, как шиповниковый цвет, но уже от стыда. Подумал про себя – ловких фокусов, надо же! Будто он похож на любителя пускать в глаза пыль! А ведь он и не думал, что этого будет достаточно, никогда не думал так. Он… он почему-то захотел, чтобы его здесь перестали считать чужаком, пусть и другом. Что же, это не будет просто – но разве его пугают трудности? Йэстен подумал – как же быстро я привязался к этим людям и не только людям! К так часто шутливо бранящимся меж собой Айенге и Вильмангу, к ворчливости медведя-Хакона, к мудрой рассудительности Грамбольда, к шуму моря во фьорде и ветру с сизой кромки гор… к честности почти всякого чувства, что выказывали северяне – будь то приязнь или вражда, злость или радость, с странному говору северных людей, а пуще всего – к этой песни силы, что пронизывает здешний край. К Песни Рун – которую он научился брать в руки и применять, как раньше научился летать верхом.

Что нужно, что же все-таки нужно, чтоб перестать быть здесь заезжим кудесником, что травит небылицы по вечерам? О, этот вопрос надолго займет разум всадника! Даже успех в магии рун не отвлечет – только подхлестнет желание разобраться. А может, именно это и поможет ему?

С того дня с рунами у Йэстена получалось все лучше и быстрее. Но не расслабляйся – первый успех может быть обманчиво легок, сказала тогда волчица-наставница. И она, конечно, была права – успехи чередовались неудачами, точь-в-точь как в фехтовании, когда Йэстен был еще ребенком и только взял в руки тренировочный деревянный меч – на пару удачных взмахов и выпадов приходилось с пяток ошибок, а с ними – шишек, царапин, порезов… Что же, без неудач не бывает учения. В них-то по уши он и провел зиму – всю.

О, эта страшная северная зима! Она была самым пугающим, что вообще доводилось видеть Йэтену – бесконечное белое безмолвие. Снег высотой по пояс. Морозы столь крепкие, что древесные стволы трещали по ночам, стиснутые ледяной хваткой. Метели, не прекращающиеся целыми днями – сладко и жутко слушать их песни за стенами дома – в доме тепло, очаг рдеет жаром, а снаружи сплошное белое молоко, ведьмино злое варево: сумеешь ли поутру выйти из дому, иль занесет его по самую крышу?

Бывало, и заносило, а что, – невозмутимо замечал Хакон. Смеялась его жена, стряпая пироги. Смеялся Олло, замечая – лопата да растакая-то троллья матерь в помощь! Откопаемся, если что, – отмахивался Вильманг. И Йэстен, а с ним и Скай, слушали песни метели дальше.

Со страхом и почтением – в шутках снерргов все равно сквозило то глубокое, неподдельное знание: да, зиму прожить непросто. Мы справимся, но не следует недооценивать ни метель, ни мороз, ни глубину снега, что закрывает дальние дороги, порой наглухо.

Закрыла зима и морские пути – в Длинном Фьорде, том, где и стоял Скарбор, остались зимовать моряки на своих длинных ладьях-драккарах, не успевшие уйти до холодов. Это были люди троррг и гноррг – двух других кланов, медвежьего и оленьего. Они, может, и могли бы отправиться домой по суше – на санях или лыжах, но никто не захотел оставлять корабли. Ладьи-корабли, длинные, узкие и хищные, увенчанные драконьими головами, осененные большими квадратными парусами – они были гордостью и великой ценностью северян.

– Да что нам сделается, коли перезимуем тут! Дома пиво целее будет, – смеялся все один парень, Стейнар. Он приходился хорошим другом Вильмангу, и родом был из «медвежьей семьи», троррг.

Впрочем, большой разницы меж «волками». «оленями» и «медведями» Йэстен, как ни бился, не смог найти. Говорили они одинаково, одевались тоже… Неужто дело было только в пряжках да фибулах – у одних такой узор на литье, у других – этакий, у третьих вовсе иной? Да нет, задумавшись над непривычным вопросом, наконец сказал все тот же Стейнар. Все-таки отличия есть. Там, где снеррг с ходу даст в ухо, троррг запомнит обиду надолго… как и гроррг. Только гноррг простит к следующей весне, а вот троррг вряд ли, – заключил Вильманг, многозначительно глянув на приятеля – после этого они со смехом примутся рассуждать, чьи девы краше, и Йэстен не сумеет выяснить, о чем таком оба в тот раз вспомнили – но решит, что непременно эту загадку решит тоже.

Загадок копилось много – больше, чем ожидал бы кто даже, но гадать над ними все было недосуг.

Когда становилось ясно, и не ярилась метель. А морозы чуть ослабляли хватку – мужчины таскали дрова из лесу и ловили подо льдом на реке рыбу, добывали лосей, пернатую дичь и зимнюю пушнину – лисиц, зайцев, волков, рысей.

Йэстен ходил с ними – учился непростому искусству выживать в белом царстве зимы, ходить на лыжах, разводить в снегах костер, не терять дорогу, успевать до темноты и примечать надвигающуюся метель, даже пережидать ту в вырытом в сугробе укрытии – эти знания были совершенно новыми и не походили вообще ни на что, известное юноше ранее.

А еще – и об этом он просил отдельно – владеть оружием так, как это делали северяне.

Я воин, я умею и фехтовать, и стрелять – но наверняка совсем не так, как принято у вас – говорил он. И вот тут-то, наверное, и схватил молодой всадник за хвост ту вертлявую нить, на которую нанизывались все загадки, что он успел. Как клюкву по кочкам, насобирать себе в карманы – и что насобирает еще – только, конечно, тогда об этом Йэстен не знал.

Впереди была еще добрая половина зимы, и ее холодное белое сердце-Йоль, и новая весна… снова лето, и новый годовой оборот, и еще – наверное, загадав тогда еще пятерик годков подождать, как подрастет смешливая малышка Руна, он ненароком глянул вперед, как прорицатель… но пока за окном снова завелась белая метельная круговерть. В черно-синем небе висел острый серебряный серпик ущербной луны, и казалось, ему тоже зябко в зимнем звенящем воздухе, и оттого так ярок его блеск. И всадник Йэстен хотел сейчас только одного – понять, что же значит быть северянином на самом деле.