Текст книги "Морской разбойник. Плик и Плок (сборник)"

Я думаю, необходимо объяснить здесь почтенным читателям причину ненависти, которую Атар-Гюль питал к господину Виллю, который, по-видимому, не мог подобно Брюлару поведением своим внушить этого ужасного чувства своему невольнику.

Вот отчего это произошло:

Недели через три после выгрузки Брюларом больших и малых намаков в колонии господин Вилль обедал у господина Бефри, богатого колониста.

За десертом, когда дамы удалились и место их заняли бутылки с мадерой, разговор обратился на негров, плантации, сахарные заводы, барыши и убытки от того получаемые.

Бефри:

– Ну что, Вилль, скажите-ка, довольны ли вы своей последней покупкой? Как работают ваши новые негры? Привыкают ли понемногу?

Вилль, пустив в потолок облако табачного дыма и потом сплюнув:

– Ничего! Порядочно! Я доволен ими. У этого проклятого Брюлара очень легкая рука. У меня издохло не более пяти душ с тех пор.

Бефри:

– Черт возьми! Я, право, не понимаю, как может он отдавать их за эту цену? Откуда он таскает их нам?

Вилль:

– Ну что нам за дело до того, где он их берет… Благо дешево отдает… Вали да Бога хвали! Вот он уже третий раз привозит мне негров и ни разу не надувал… Ах нет, извините! Один раз обманул… Этакий цыган проклятый!

Бефри:

– Расскажите, пожалуйста, господин Вилль.

Вилль:

– Три месяца назад он всучил мне старого, дряхлого и совсем седого негра, выкрасив черной краской ему волосы и откормив его болтушкой или черт знает чем… Через три дня после его отъезда я посылаю своих негров купаться в море, и подмалеванный арап мой возвращается ко мне с белыми, седыми волосами. Через пять дней жир с него спадает, и я вижу, что меня надули и что я купил старого и негодного к работе облома… Однако этот старый черт ест ужасно много, и я должен кормить его даром, без всякой пользы, а это не очень приятно, когда заплатили за него две тысячи франков.

Бефри:

– Ваш Брюлар просто вор и мошенник, но я употребляю некоторое средство, весьма удобное не только во избежание напрасного содержания старых, не годных к работе негров, но еще и для возвращения в мою кассу заплаченного за них капитала.

Вилль:

– В самом деле? Скажите, что же это за чудесное средство?

Бефри:

– Тут нет никаких чудес, дело очень простое. Вы знаете, что наше правительство платит две тысячи франков хозяину за каждого негра, наказанного смертью за разбой или воровство, для того чтобы хозяева не скрывали виновного от преследования законов из опасения получить убыток…

Вилль:

– Ну так что ж?

Бефри:

– А вот что! Эти проклятые арапы, состарившись, имеют, верно, на душе все какой-нибудь грешок, иначе быть невозможно. Они такие мошенники и канальи! И потому никогда нельзя ошибиться. Вследствие этого я представляю двух свидетелей, которые под присягой утверждают, что видели такого-то негра совершающим воровство. Для большей улики я нахожу и доказательства. Его посылают в тюрьму, судят, находят виновным, осуждают на смерть и вешают… А взамен за эту падаль мне отсчитывают две тысячи франков.

Вилль с отвращением:

– Черт возьми! Да это немножко того!

Бефри:

– Уж не хотите ли вы корчить святого передо мной? А? Но вспомните, что вместо старого дармоеда, поглощающего у вас без всякой пользы значительный капитал, вы получаете чистые денежки!

Вилль:

– Да, это правда… Только, мне кажется, несколько жестоко… вешать! Гм!

Бефри:

– Ах, черт возьми! Если бы дело шло о человеке, то я бы не осмелился и подумать о таких вещах. Вы знаете мои правила, как я человеколюбив… Но негр, невольник – есть просто душа мужского пола, единица, а не человек… Что за беда повесить душу или единицу?

Вилль:

– И то правда…

Бефри:

– Разумеется… Вот, положим, если бы правительство объявило: «Каждая больная лошадь должна быть застрелена, но владелец ее будет вознагражден за потерю по оценке наличными деньгами». И если вы имеете возможность выдать за больную старую лошадь, которая бесполезно стоит у вас на конюшне и, не работая, ест даром сено и овес, то разве вы бы не сделали этого? Не лучше ли получить две тысячи франков, чем держать на конюшне и кормить по-пустому негодную скотину?

Вилль:

– Оно, конечно, так! Мне не очень приятно бросать деньги за окошко, а приятнее бы было получать их… Но вот, видите ли, человеческое чувство удерживает меня несколько. Знаете, притом же общественное мнение много значит… У меня есть семейство, мне не хотелось бы портить свою репутацию, а здесь так любят болтать обо всем…

Бефри:

– Мой пример разве ничего не значит? Разве я хуже вас?

Вилль:

– О нет! Нет, друг мой! Я говорил совсем не в этом смысле! Я совершенно согласен с вами. И завтра же воспользуюсь вашим советом…

Бефри:

– Хорошо! Но мы довольно уже поговорили о делах, дамы соскучились без нас… Выпьем еще по стаканчику мадеры и пойдем к ним.

Вилль:

– За вами партия в преферанс. Я хочу непременно отыграться!

Они уходят.

Через пять дней после этого разговора почтенный господин Вилль считал, вздыхая немного, две тысячи франков звонкой монетой. Старый негр его, Вулкан, был повешен, и тело этого несчастного качалось на виселице. Таким образом, бережливый хозяин избавился от напрасного убытка кормить его даром. На другой день после этой казни, вечером, негры собрались все по звону колокола на молитву и стали на колени вместе с господином Виллем и его семейством.

Колонист был человеком весьма набожным!

Какое умилительное зрелище представляли эти рабы и господин их, вместе поклоняющиеся Творцу и в эту минуту равные перед ним! Читающие вместе одну и ту же молитву под лазурным сводом небес, испещренных блистающими звездами!

Вокруг них не слышно было ни малейшего шума, только раздавался громкий и важный голос колониста, читающего молитву, и серебристый тоненький голосок Женни, вторящей ему.

Пальмовые деревья тихо качали своими большими блестящими листьями, а цветы кофейных кустарников распускались в ночной прохладе, наполняя воздух благовонным запахом.

После молитвы негры пошли прогуляться по лугам, ибо им это было позволено.

Атар-Гюлю не спалось в эту ночь. Ночью он любил бродить один, ибо это было единственное время, в которое он мог снять с себя личину своей смиренной и униженной покорности, свою ласковую и кроткую улыбку.

Нужно было видеть его тогда, как он в бешенстве прыгал, валялся по земле и ревел как лев, вспоминая об обидах и ударах, которым он ежедневно подвергался.

Когда он вспоминал о Брюларе и о колонисте, приказавшем высечь его безвинно и оказывавшем ему унизительное сострадание – привязанность человека к скоту, к собаке, тогда глаза его сверкали, а зубы щелкали.

Но ненависть его к своим тиранам и жажда мщения достигли высочайшей степени, когда, выйдя из рощи, он увидел перед собой при свете луны виселицу, на которой качалось темное тело.

Он подошел к ней ближе, потом еще ближе.

Ноги его подкосились, и он упал на землю…

Пробыв несколько минут в этом положении, он встал, бросился, как тигр, на виселицу и в один прыжок очутился на вершине ее.

Тут он испустил ужасный, раздирающий сердце вопль, ибо несчастный узнал в повешенном своего отца.

Своего отца!

Отца, проданного, как и он, Брюларом колонисту.

Атар-Гюль мигом отрезал веревку, привязывавшую тело к виселице, взял его за плечи и убежал в лес с этой драгоценной ношей. Бывают такие горести, которые имеют надобность скрываться во мраке и уединении.

На другой день при первом звуке колокола Атар-Гюль уже находился на своем месте в доме хозяина с веселым, спокойным лицом и со своей вечно кроткой улыбкой на устах.

И вот почему господин Вилль и Брюлар беспрестанно занимали воображение Атар-Гюля, тем более что Юпитер объяснил ему причину казни его отца. Теперь вы, я думаю, можете понять ненависть негра к этому почтенному колонисту. И радость, которую он почувствовал, видя, что служба его при семействе хозяина доставит ему множество удобных случаев отомстить. А потому он так искусно притворялся и лицемерил, что господин Вилль после пятимесячного испытания остался совершенно доволен его ревностной и усердной службой, провозгласил его образцом хороших слуг, сделал своим камердинером и удостоил своим полным доверием.

Вследствие всего этого Атар-Гюлю поручено было надзирать за приготовлением к празднику обручения хорошенькой Женни с молодым Теодориком.

Счастливый Теодорик! Счастливая Женни! Итак, вот уже наступил наконец сей день обручения вашего, столь нетерпеливо вами ожидаемый. Не потупляй свои прелестные глазки, милая Женни! Пусть блистает в них огонь радости, тебя оживляющий, выражение которых делает столь счастливым твоего возлюбленного, который ни на минуту не сводит с тебя глаз!

Но некто и другой смотрит из-за угла пристально и сверкающими взорами на жениха и невесту.

Этот другой – Атар-Гюль. Он стоит у дверей. Ему поручено было наблюдать за прислугой, состоящей из негров. Лицо его по-прежнему сияет вечной кроткой улыбкой. Он с завистливой злобой в душе смотрит на Теодорика и Женни, думая про себя: «О, как они счастливы, богаты, молоды, прекрасны! Чего им недостает? А отец их? Он также счастлив их счастьем! Отец! Для этих белых людей отец есть нежный и искренний друг, предлагающий детям своим золото, дом, жениха, невесту, множество невольников. А для меня? Отец – труп, качающийся на виселице! Для них жизнь есть всегдашнее счастье и наслаждение… Они считают время не часами, а удовольствиями и забавами. А для меня жизнь – рабство, работа и побои. Меня и собратий моих привезли сюда, скованных, с африканского берега, продали как скот, как гурт волов или табун лошадей, чтобы обрабатывать в поте лица поля богатого колониста и доставлять ему средства наслаждаться утонченной роскошью! Нас, людей, созданных по образу и подобию их Бога, как говорил нам их пастор! О, но и я имею свое счастье! Я держу в моей рабской руке, на конце моего ножа участь этих счастливых и блаженных людей! Я могу сказать, если захочу, что сию же минуту превращу это брачное ложе в смертный одр, эту невесту – в сироту, этого веселого жениха – во вдовца, эту радость – в горькие слезы! Счастье мое состоит в том, что я могу сказать себе: некогда все это семейство будет истреблено мною! И, однако, последний из них, ничего не подозревая, пожмет мне руку, умирая, и скажет: „Благословляю тебя, мой верный и достойный раб!“»

Тут он с такой лицемерной нежностью взглянул на Женни и Теодорика, что они сказали друг другу:

– Как любит нас этот добрый Атар-Гюль! Вот, можно сказать, примерный невольник!

– Ну, что ты задумался, черномазый! – сказал ему ласково добрый господин Вилль, ущипнув шутя негра за ухо. – Посмотри-ка, что там слуги так долго копаются… Вели подавать пунш скорее!

Атар-Гюль поклонился, поспешно вышел вон и исполнил с точностью приказание.

Все колонисты Ямайки собрались в обширном и великолепном доме отца Женни на праздник ее обручения.

Посреди длинной галереи, уставленной цветами, освещенной множеством восковых свечей, слуги-негры в богатых ливреях подавали веселым гостям свежие ананасы и апельсины, бананы, гранаты и другие нежные и сладкие плоды, растущие на Ямайке, а также варенье и конфеты, напитки разного рода, пунш и мороженое. Одним словом, зала доброго колониста Вилля представляла настоящий земной рай.

Там толпились, смеялись, разговаривали и шумели веселые черноокие креолки, прелестные ямайские девицы.

Почтенный господин Вилль и супруга его ухаживали за гостями, принимая их поздравления, упоенные своим счастьем и счастьем своей дочери.

– Бал ваш прекрасный, любезнейший Вилль, – сказал ему колонист Бефри, тот самый, который вешал своих старых негров за две тысячи франков, – но позвольте вам представить господина Плейстона, старшего лейтенанта королевского британского военного корабля «Британия», только что прибывшего к нашему острову, господина Пеля, корабельного штаб-лекаря, и господина Делля, флотского комиссара.

– Милости просим, господа! – отвечал господин Вилль. – Посещение ваше будет для меня очень приятно, в особенности в такой день.

Эти новые гости были некоторыми из офицеров английского корабля «Британия», который морской разбойник Брюлар едва не истребил посредством взрыва купеческого судна «Катерина».

После взаимных учтивостей колонист сказал, обратившись к комиссару, розовое, нежное и женоподобное лицо которого внушало ему более доверия:

– Позвольте мне, сударь, обеспокоить вас некоторым вопросом. Один мой приятель писал мне из Портсмута, что кораблем «Британия» командует капитан Эдуард Бурнет, которому поручено передать мне некоторые письма. Почему не удостоил он нас сегодня своим посещением?

– Увы, милостивый государь! – отвечал молодой человек, побледнев. – Его нет уже на свете! Сделайте милость, перемените разговор, не напоминайте мне об этом ужасном происшествии. Это расстраивает меня и приводит в ужас!

И действительно, бедный комиссар дрожал всем телом как осиновый лист.

– Извините меня, сударь, – отвечал достойный колонист, – что я невольно возбудил в вас такие горестные воспоминания.

«Черт возьми! – подумал про себя Вилль. – Это очень беспокоит меня! Что там такое у них случилось? Кого бы спросить потолковее?»

В эту минуту он взглянул на широкое и красное лицо штаб-лекаря Пеля, который, держа в одной руке стакан пунша, а в другой сигару, разговаривал с колонистом Бефри о превосходстве ямайского рома перед коньяком.

Он подошел к ним.

– Ах, милостивый государь! – отвечал штаб-лекарь, выслушав вопрос колониста. – Ах, милостивый государь! – Он выпил свой стакан пунша с тяжелым вздохом, обтер губы платком, потом встал и, взяв господина Вилля за руку, сказал: – Это ужасное происшествие. Послушайте, и вы содрогнетесь… Знайте же, что месяцев пять тому назад мы встретили на море в пятидесяти милях от Ямайки матроса, привязанного к бочке вместе с двумя телами мертвых негритянок, брошенных в воду…

– Это ужасно! – сказал Вилль.

– Не прерывайте меня, пожалуйста. Мы спасли этого несчастного, и он сказал нам, что гнусный разбойник, на судне которого он служил, по злобе велел бросить его в море, а сам поплыл к Ямайке, а потому капитан наш и пошел вслед за ним. В ту же самую ночь около четырех часов мы заметили два корабля впереди и вскоре признали их за разбойничьи. Мы подняли тотчас все паруса и пустились в погоню за ними. На рассвете мы подошли к ним на пушечный выстрел и подали им сигнал. Тогда, видите ли, что случилось: один из этих кораблей бросился по ветру и пошел от нас с дьявольской быстротой, покинув другое судно, неподвижно стоящее на месте. Разумеется, мы обратились сперва к ближайшему, и капитан послал шлюпку с вооруженными матросами для овладения судном. Лейтенант и с ним несколько человек входят на палубу судна, не встречая никакого сопротивления, ибо на нем не видно было ни души. Он хочет отворить люк, чтобы спуститься под палубу и осмотреть все, подымает крышку – и вдруг… Ах, боже мой, сударь! – сказал доктор, побледнев.

– Что? Что такое? – воскликнул честный Вилль.

– Ну так вот, сударь! В эту самую минуту раздается ужасный взрыв. Мы окружены дымом и пламенем, горящие обломки и трупы убитых людей падают на палубу нашего корабля. Один тяжелый брус, попав в нашего доброго капитана, убивает его на месте.

– Боже мой! Итак, это судно было нарочно покинуто со злодейским умыслом и начинено порохом?

– Увы, точно так! Этот гнусный разбойник употребил эту адскую хитрость, для того чтобы задержать нас и иметь возможность уйти. И чудовище не ошиблось. Он точно ушел от нас. Мы вынуждены были остановиться у Кубы для починки нашего поломанного корабля, а отсюда, запасшись пресной водой, пойдем обратно в Англию. Вот, милостивый государь, все, что я могу сказать вам о нашем добром и несчастном капитане Эдуарде Бурнете, – сказал доктор, вытирая слезы, катившиеся из его глаз, и требуя себе еще стакан пунша.

«Из всего этого я вижу, – подумал про себя колонист, – что этот разбойник есть Брюлар. Это его дело. Но зачем же они препятствуют торгу неграми?! Сами виноваты!»

Мало-помалу гости господина Вилля разошлись, и в полночь он остался один со своей женой, дочерью Женни и ее женихом Теодориком.

Следуя своему старинному и священному обыкновению, он поцеловал дочь в лоб и, благословив ее после вечерней молитвы, простился с нею.

Вскоре после того все это почтенное семейство спало блаженным сном праведников, лелеемое приятными сновидениями и веселой надеждой на будущее.

– Атар-Гюль! – сказал добрый господин Вилль, ложась спать. – Я очень был доволен тобой сегодня! Вот тебе в награду за твою расторопность и усердие. – И он бросил ему красивую цепочку для часов.

Невольник упал к ногам своего господина и со слезами лобызал их.

– Ну, прощай, черномазый! – продолжал колонист. – Хорошо, хорошо! Будет! Прощай, пора спать! Ступай в свою конуру!

Атар-Гюль ушел.

Выйдя потихоньку из дома, он направился к Волчьей горе, где секта отравителей должна была собраться в эту самую ночь.

Вскоре он пришел к оврагу и утесам, составлявшим подошву этой горы.

Ночная тишина прерывалась только легким шумом, происходящим от качания высоких вершин пальмовых деревьев, колеблемых ветром, пронзительным криком полуночниц и жалобным воркованием горлиц. Атар-Гюль с трудом карабкался на крутые утесы горы. Наконец после неимоверных усилий, цепляясь за сучья деревьев и камни, он добрался до вершины горы, вышел на площадку, поросшую густым кустарником, и начал прислушиваться.

Вскоре он услышал странное торжественное пение, но слабое и отдаленное. Он ускорил свои шаги. Пение сделалось громче. Атар-Гюль все шел вперед.

Вдруг перестали петь, и наступила минута молчания.

Потом раздался жалобный вопль ребенка, сначала ужасно пронзительный, потом задыхающийся и глухой.

Странное и торжественное пение снова возобновилось, и Атар-Гюль пошел на красноватый огонек, блиставший между деревьев. Наконец негр достиг желаемого места и, сделав рукой таинственный опознавательный знак сидевшим вокруг огня людям, сел сам подле них и начал оглядываться кругом.

Посреди большой площадки на вершине Волчьей горы собралось множество негров, которые сидели на корточках, сложив руки и устремив пламенные взоры на троих, окруживших медный котел, стоявший на огне.

Подле на длинном шесте была воткнута свежеотрубленная и окровавленная человеческая голова. Это была голова сына Юпитера, того самого негра, на место которого поступил Атар-Гюль в услужение к колонисту.

Остальные части тела этого ребенка варились в котле, ибо по суеверному мнению отравителей для составления самого сильного яда, кроме множества ядовитых растений и змей, потребна была еще голова пятилетнего ребенка.

А потому отравители поймали и унесли бедного ребенка в то самое время, когда он бегал в лесу, гоняясь за синими и желтыми попугаями.

Трое черных, кончив свое варево, сняли котел с огня и поставили его на камни.

Тогда Атар-Гюль подошел к ним.

– Что тебе нужно, сын мой? – спросил один седовласый негр.

– Я требую совершенного разорения и истребления заводов, полей, стад, строений и всего имущества хозяина моего, колониста Вилля.

– Но мы слышали, что колонист Вилль человеколюбив и снисходителен к своим невольникам. Вспомни, сын мой, что мщение отравителей должно быть всегда справедливо.

– Точно так, отец мой, – отвечал Атар-Гюль, предвидевший это возражение. – Хозяин мой действительно добр, хижины наши спокойны и опрятны, пищу дают нам в изобилии и детей наших заставляют работать лишь по достижении двенадцатилетнего возраста. Наказание плетью употребляется очень редко.

– Чего же ты хочешь от нас? – с досадой спросил старый негр.

– А вот чего, почтенный отец. Колонист Вилль разбогател и хочет возвратиться в Европу, продав свои заведения и невольников. А потому мы опасаемся, что достанемся другому хозяину, который будет мучить и тиранить нас. А потому невольники Вилля, товарищи мои, прислали меня просить тебя, чтобы ты разорил этого доброго хозяина и воспрепятствовал ему продать нас и уехать в Европу.

Все это было довольно правдоподобно, и Атар-Гюль очень искусно сыграл свою роль, скрыв настоящую причину своего мщения.

Тогда старый негр воскликнул:

– Так как нет ничего реже на свете, как доброго белого господина, и так как братья наши подвергаются опасности из-за отъезда колониста Вилля в Европу попасть в руки жестокого и бесчеловечного хозяина, то мы и соглашаемся подвергнуть разорению и истреблению его заводы, строения, поля и стада, чтобы воспрепятствовать ему выехать из колонии. Добрые господа так редки, что нужно всячески стараться сохранить их.

Потом он велел Атар-Гюлю стать на колени и сказал ему:

– Клянись нам светом луны, утробой твоей матери и глазами твоего отца хранить навсегда молчание о том, что ты видел!

– Клянусь!

– Знаешь ли ты, что при малейшей нескромности ты падешь под ножами детей Волчьей горы?

– Знаю.

– Клянись нам пожертвовать мщению своих собратьев всем, даже своей женой и детьми, если бы это потребовалось для наказания бесчеловечного и несправедливого колониста.

– Клянусь.

– Хорошо, желание твое будет удовлетворено.

Тогда один из негров, стоявший возле старика, принес несколько связок ядовитых растений.

Старик помочил их в котле, а потом, вынув их, отдал Атар-Гюлю, объяснив ему их свойства.

Потом, помочив прут в котле, он помазал им лоб и грудь Атар-Гюлю, говоря:

– С помощью этих чар действие данного тебе яда будет вернее. Прощай, сын мой. Правосудие и сила да сопутствуют тебе. Мы поможем тебе, и добрый хозяин твой будет совершенно разорен.

Костер догорал, и его пламя бросало тусклый и мерцающий свет. Негры разошлись, назначив новое собрание через две недели, а Атар-Гюль возвратился в дом доброго Вилля.

– Наконец мщение мое приближается! – воскликнул негр со злобной радостью. – Сначала я разорю тебя, потому что я хочу, чтобы ты остался здесь, чтобы я видел слезы твои и горесть, чтобы твои невольники и стада передохли, чтобы заводы твои сгорели и чтобы, наконец, у тебя остался только один я. А тогда…

Тут Атар-Гюль громко захохотал ужасным, дьявольским смехом.

Солнце уже всходило, когда негр пришел к дому колониста.