Текст книги "Парижские тайны. Том 2"

Глава III
Доктор Гриффон

Франсуа и Амандина только-только успели перенести Лилию-Марию в кухню и уложить ее возле очага, когда граф де Сен-Реми и доктор Гриффон, которые приплыли на остров в лодке Николя, вошли в дом.

Пока дети раздували огонь и подбрасывали в очаг вязанки тополиных ветвей, которые пламя быстро охватывало, весело разгораясь, доктор Гриффон оказывал бездыханной девушке первую помощь.

– Бедняжке на вид не больше семнадцати лет! – воскликнул глубоко растроганный граф.

Потом он спросил, обращаясь к доктору:

– Что вы скажете, друг мой?

– Удары пульса едва различимы; но странная вещь: кожа у нее на лице совсем не посинела, как это обычно происходит, когда человек задыхается, погрузившись в воду, – ответил врач с поразительным хладнокровием, задумчиво глядя на Певунью.

Доктор Гриффон был человек высокого роста, худой, бледный и совершенно лысый, только на затылке у него росли два редких кустика черных волос, которые он старательно зачесывал на виски; лицо со впалыми щеками, изборожденное морщинами от усиленных занятий, было холодное, умное и сосредоточенное.

Обладая огромными познаниями и незаурядным опытом, широко практикующий врач, пользовавшийся громкой известностью и стоявший во главе крупного лазарета (мы еще встретимся с ним позднее), доктор Гриффон имел только один недостаток: он, если можно так выразиться, совершенно отвлекался от больного и занимался лишь болезнью; молод или стар был пациент, богат или беден, была ли то женщина или мужчина – это его мало интересовало, он думал только о том, любопытен ли данный недуг с точки зрения науки; одно лишь это его занимало.

Вообще все люди существовали для него только как пациенты.

– Какое у нее прелестное личико!.. До чего она хороша, несмотря на чудовищную бледность! – вскричал граф де Сен-Реми, внимательно глядя на Певунью с нескрываемой грустью. – Видали ли вы хоть когда-нибудь такие нежные, такие чистые черты лица, любезный доктор?.. И она так молода… так молода!..

– Возраст тут не имеет никакого значения, – отрывисто ответил доктор Гриффон, – так же, как не имеет значения и то, попала ли вода в легкие, хотя когда-то это считалось смертельным… Но это грубое заблуждение; впрочем, опыты Гудвина… превосходные опыты знаменитого Гудвина это блистательно доказали.

– Но послушайте, доктор…

– Да ведь это же совершенно достоверный факт… – ответил доктор Гриффон, целиком поглощенный своим любимым ремеслом. – Чтобы установить наличие посторонней жидкости в легких, Гудвин несколько раз погружал в чан, наполненный чернилами, собак и кошек; он держал их там несколько мгновений, а потом вытаскивал еще живыми; затем, немного погодя, он препарировал этих славных животных… И что же? Препарировав их, он убедился, что чернила проникли к ним в легкие, однако наличие посторонней жидкости в органах дыхания не привело к смерти его четвероногих пациентов.

Граф знал, что доктор в глубине души человек прекрасный, но неистовая страсть к познанию часто заставляла его казаться жестким, даже почти жестоким.

– Есть ли у вас, по крайней мере, хоть какая-нибудь надежда? – нетерпеливо спросил граф де Сен-Реми.

– Конечности у пациентки совсем ледяные, – ответил врач, – так что надежды остается очень мало.

– Господи! Умереть в таком юном возрасте… бедная девочка!.. Это просто ужасно.

– Зрачок неподвижен… расширен… – невозмутимо продолжал врач, приподнимая краем пальца холодное как лед веко Лилии-Марии.

– Странный вы человек! – воскликнул граф, с трудом сдерживая негодование. – Ведь вас можно счесть безжалостным, а между тем вы бодрствовали над моим ложем целые ночи напролет… Да будь я вам родным братом, вы и тогда бы не выказывали ко мне большую преданность.

Доктор Гриффон, продолжая оказывать помощь Певунье, ответил графу, даже не взглянув на него и не изменяя своей обычной флегматичности:

– Черт побери, неужели вы полагаете, что можно каждый день встретиться с лихорадкой, сопровождаемой расстройством координации движений, с такой на редкость осложненной и столь любопытной для изучения лихорадкой, как та, которой вы болели?! Это был великолепный медицинский случай!.. Вы слышите, любезный друг, просто великолепный! Ступор, бред, судороги в сухожилиях, внезапные обмороки, да знаете ли вы, что ваша драгоценная лихорадка отличалась множеством самых неожиданных симптомов? Вас даже поражал – а это уж такое редкое, я бы сказал, редчайшее явление! – временный и частичный паралич, если вам угодно знать… Да ради одного этого ваша болезнь имела право на мое пристальное и заботливое внимание: ведь вы поставили передо мной труднейшую и великолепнейшую задачу! Ибо, откровенно говоря, мой любезный друг, у меня теперь только одно заветное желание: встретить еще хотя бы раз такую великолепную лихорадку… Но такой редкостной удачи два раза в жизни не бывает!

Выслушав столь необычную тираду, граф только нетерпеливо пожал плечами.

Как раз в эту минуту в кухню, опираясь на руку Волчицы, спустился Марсиаль; его подруга, как помнит читатель, надела поверх своей вымокшей одежды плащ Тыквы, сшитый из шотландки.

Пораженный бледностью возлюбленного Волчицы и заметив его руки, покрытые запекшейся кровью, граф воскликнул:

– Кто этот человек?

– Мой муж… – ответила Волчица, посмотрев на Марсиаля с неописуемой добротой и величайшей гордостью.

– У вас замечательная и неустрашимая жена, сударь, – сказал граф Марсиалю, – я сам видел, как она с редким мужеством спасала эту бедную девочку.

– О да, сударь, у меня добрая и неустрашимая жена, – ответил Марсиаль, сделав ударение на последнем слове, в свой черед посмотрев на Волчицу одновременно с нежностью и страстью. – Да, она неустрашима и отважна!.. Ведь она и мне спасла жизнь!..

– Вам тоже? – с удивлением спросил граф.

– Поглядите на его руки, на его бедные израненные руки! – воскликнула Волчица, вытирая слезы, которые смягчили дикий блеск ее глаз.

– Да, это ужасно! – вырвалось у графа. – У бедняги изрублены руки… Взгляните, пожалуйста, доктор.

Немного повернув голову и посмотрев через плечо на многочисленные порезы, которыми Тыква исполосовала руки Марсиаля, доктор Гриффон сказал молодому человеку:

– Сожмите и разожмите кулак.

Марсиаль не без труда проделал это.

Доктор пренебрежительно пожал плечами, продолжая хлопотать над Певуньей, и сказал как бы с сожалением:

– Ничего серьезного в этих ранах нет… ни одно из сухожилий не повреждено, через неделю пациент сможет свободно действовать руками.

– Это правда, сударь?! Мой муж не останется калекой? – с благодарностью в голосе вскричала Волчица.

Доктор, не говоря ни слова, отрицательно покачал головой.

– Ну а что с Певуньей, сударь? Она останется в живых, не правда ли? – снова спросила Волчица. – О, она непременно должна жить – и я, и мой муж так ей обязаны!.. – Потом, повернувшись к Марсиалю, она прибавила: – Бедная девочка, видишь, она совсем такая, как я тебе рассказывала… и она, быть может, станет причиной нашего счастья, ведь это она подала мне мысль пойти к тебе и сказать тебе то, что я сказала… Подумать только, и вот по воле случая я спасла ее… и возле твоего дома!..

– Она наше доброе провидение… – проговорил Марсиаль, потрясенный красотою Певуньи. – Какое у нее ангельское личико! Ох, она ведь будет жить, правда, господин доктор?

– Ничего определенного я не могу сказать, – отвечал врач. – Но скажите, может она остаться в этом доме? Будет ли тут за ней надлежащий уход?

– Здесь? – крикнула Волчица. – Да ведь здесь убивают!

– Помолчи! Помолчи! – произнес Марсиаль.

Граф и доктор с удивлением посмотрели на Волчицу.

– Этот дом на острове пользуется дурной славой в округе… так что эти слова меня вовсе не удивляют, – тихо сказал граф де Сен-Реми, наклоняясь к доктору.

– Стало быть, вы были жертвой насилия? – спросил граф у Марсиаля. – Вам тут нанесли эти раны?

– Все это пустое, сударь… Здесь у меня возникла ссора… Потом она перешла в драку… Вот меня и поранили… Но эта молоденькая крестьянка тут оставаться не может, – добавил он с сумрачным видом, – в этом доме не останусь ни я сам… ни моя жена… ни мой младший брат и сестренка, которых вы видите… Мы собираемся оставить остров и никогда сюда больше не вернемся.

– Ох, какое счастье! – хором воскликнули дети.

– Тогда как же нам поступить? – спросил доктор, глядя на Певунью. – Нечего и думать о том, чтобы перевезти пациентку в Париж в том состоянии прострации, в котором она пребывает. Но вот что… ведь мой дом отсюда в двух шагах; моя садовница и ее дочь будут для нее превосходными сиделками… Раз эта чуть не задохнувшаяся утопленница вызывает в вас участие, мой дорогой Сен-Реми, вы будете следить, чтобы за ней заботливо ухаживали, а я стану наведываться и осматривать ее каждый день.

– А вы еще разыгрываете роль безжалостного человека! – воскликнул граф. – На самом же деле у вас самое великодушное сердце, как вы только что нам доказали…

– Если пациентка скончается, а это вполне возможно, мне предстоит сделать весьма интересное вскрытие, оно позволит подтвердить лишний раз утверждение Гудвина.

– То, что вы говорите, просто ужасно! – возмутился граф.

– Для того, кто умеет читать, как положено врачу, труп человека – это книга, благодаря которой учишься спасать жизни больных, – невозмутимо ответил доктор Гриффон.

– В конце концов, вы творите добро, – с горечью сказал г-н де Сен-Реми, – и это главное. Бог с ней, с причиной, лишь бы благодеяние совершалось! Бедная девочка, чем больше я смотрю на нее, тем большее участие она вызывает во мне.

– И она его заслуживает, сударь! – восторженно воскликнула Волчица, подходя ближе.

– Вы ее знаете? – спросил граф.

– Знаю ли я ее, сударь? Ей, должно быть, я буду обязана всем счастьем моей будущей жизни; спасая ее, я сделала для нее меньше, чем она сделала для меня.

И Волчица со страстной любовью взглянула на своего мужа; отныне она больше не называла Марсиаля «своим милым».

– Да кто ж она такая? – снова спросил граф.

– Сударь, она – сущий ангел, она лучше всех на свете. Да, и хоть одета она как крестьянка, нет такой богатой женщины, нет такой знатной дамы, которая говорила бы так хорошо, как она. А ее нежный голосок звучит как райская музыка. Она благородная девушка, и мужественная, и такая добрая!

– А каким образом она упала в воду?

– Вот этого-то я и не знаю, сударь.

– Стало быть, она не крестьянка?

– Крестьянка? Да вы только поглядите на ее белые маленькие ручки, сударь.

– И то правда, – сказал граф де Сен-Реми. – Тут какая-то тайна!.. Но как ее зовут, как ее фамилия?

– Послушайте, – прервал этот разговор доктор, – надобно перенести пациентку в лодку.

Полчаса спустя Лилия-Мария, которая все еще не пришла в себя, была перенесена в дом врача; ее уложили в хорошую постель и поручили материнскому попечению садовницы г-на Гриффона, к которой присоединилась и Волчица.

Доктор Гриффон пообещал графу де Сен-Реми, который проникался все большим и большим участием к Певунье, возвратиться в тот же вечер, чтобы осмотреть ее.

Марсиаль вместе с Франсуа и Амандиной уехал в Париж, но Волчица не захотела оставить Лилию-Марию до тех пор, пока бедняжка не будет вне опасности.

Остров Черпальщика опустел.

Мы вскоре встретимся с его зловещими обитателями у Краснорукого, где они должны были увидеться с Сычихой, для того чтобы вместе с нею убить г-жу Матье.

Но до этого мы поведем читателя на свидание, которое Том, брат Сары, назначил ужасной мегере, сообщнице Грамотея.

Глава IV
Портрет

…Полуженщина-полузмея…

(Вольфганг, действие I, сцена II)

Томас Сейтон, брат графини Сары Мак-Грегор, нетерпеливо прогуливался по бульвару, неподалеку от Обсерватории, когда наконец увидел приближавшуюся Сычиху. Отвратительная старуха была в белом чепце, ее плечи и спину окутывала большая красная клетчатая шаль; кончик круглого и острого, как бритва, стилета величиной с гусиное перо высовывался сквозь дно большой соломенной сумки, которую она несла в руке, и потому любой человек мог заметить грозное острие этого смертоносного оружия, принадлежавшего Грамотею.

Однако Том Сейтон не обратил внимания на то, что Сычиха была вооружена.

– Часы на башне Люксембургского дворца пробили три раза, – прохрипела старуха. – Надеюсь, я не опоздала… пришла тютелька в тютельку.

– Идемте, – сказал ей в ответ Томас Сейтон.

Идя впереди Сычихи, он миновал несколько пустырей, вошел в какую-то безлюдную улочку, расположенную против улицы Кассини, остановился посреди этого проезда, перегороженного турникетом, открыл небольшую калитку, сделал знак Сычихе следовать за ним и, пройдя вместе с нею несколько шагов по густо усаженной деревьями аллее, сказал старухе:

– Ждите меня здесь.

И исчез.

– Только бы он не заставил меня прождать его тут слишком долго, – пробормотала Сычиха, – я ведь должна встретиться в пять часов у Краснорукого с Марсиалями, чтобы укокошить торговку драгоценностями. Да, кстати, а как там мой чингал?[17]17
  Кинжал.


[Закрыть] Ах негодник! Он высунул свой нос в окошечко, – прибавила старуха, видя, что кончик стилета высунулся из плетеной соломенной сумки. – Вот, не надела я на него пробку, он и безобразничает…

Вытащив из сумки стилет, снабженный деревянной рукояткой, она аккуратно уложила его опять в сумку так, чтобы он не был виден.

– Это оружие Громилушки, – проговорила она. – Как он только не выпрашивал его у меня, говорил, что чингал ему необходим, чтобы убивать крыс, они, мол, просто изводят его в подвале!.. Бедные зверьки! Ведь у них чаще всего лишь одна потеха – донимать этого безглазого старика! Ничего, ничего, пусть они его малость погрызут!.. И я не хочу, чтобы он причинял им вред, этим славным крысятам, потому и не отдаю ему чингал… К тому же он мне самой, может, скоро понадобится, чтобы сподручней управиться с этой торговкой… У нее на тридцать тысяч бриллиантов!.. Немало на долю каждого придется! Да, денек, видать, будет удачный… не то что в прошлый раз, когда я к этому разбойнику-нотариусу ходила и надеялась изрядно пощипать его. Ах, черт побери! Сколько я его ни стращала, сколько ни говорила, что, коли он не даст мне денег, я донесу в полицию о том, что его горничная через посредство Турнемина отдала мне Певунью, когда та совсем маленькая была, он совсем не испугался. Обозвал меня старой лгуньей и выставил за дверь… Ладно, ладно! Я напишу письмо без подписи тем людям на ферме, где жила Воровка, и расскажу им, что Жак Ферран бросил девочку еще малым ребенком… Может, они знают ее родных, и, когда Певунья выйдет из тюрьмы Сен-Лазар, этому прохвосту нотариусу жарко станет… Но кто-то идет. Смотрите-ка… да ведь это та самая бледная дамочка, что была переодета мужчиной в тот вечер в кабачке Людоедки, она туда приходила вместе с этим высоким господином, что просил меня здесь обождать, а позднее мы их обоих ограбили вместе с Громилушкой в старых развалинах, возле собора Парижской Богоматери, – прибавила Сычиха, заметив, что в конце аллеи показалась Сара Мак-Грегор. – Видать, они опять что-то задумали, ведь мы, должно быть, для этой дамочки выкрали Певунью с фермы. Ну что ж, коли она хорошо заплатит за новое дельце, мне это вполне подходит.

Подойдя ближе к Сычихе, которую Сара видела впервые после описанной нами сцены в кабаке Людоедки, она поглядела на старуху с тем чувством презрения и брезгливости, какое испытывают люди определенного круга, когда им приходится вступать в сделку с проходимцами, которые бывают нужны им либо как сообщники, либо как послушные орудия.

Томас Сейтон, который всегда был деятельным помощником и пособником своей сестры в ее преступных замыслах, хотя он и считал их в общем-то бесполезными, теперь решил отказаться и дальше играть столь постыдную роль; тем не менее он согласился в последний раз помочь сестре установить прямые связи с Сычихой; однако он объявил Саре, что не станет принимать участие в новых кознях, которые они задумают совершить.

Поняв, что ей не удастся вернуть Родольфа, разрушая те узы и привязанности, которые, как она полагала, дороги ему, графиня надеялась теперь, как мы уже говорили, обмануть его с помощью недостойного плутовства, успех которого мог бы помочь ей осуществить ту давнюю мечту, которую лелеяла эта упрямая и жестокая женщина.

Речь шла о том, чтобы убедить Родольфа, будто дочь, которую родила от него Сара Мак-Грегор, не умерла, и найти девушку, какую можно было выдать за эту его дочь.

После короткого молчания Сара сказала Сычихе:

– Ловки ли вы, решительны и не болтливы?

– Я ловка, как обезьяна, решительна, как дог, и нема, как рыба, вот какова я, Сычиха, и такой сотворил меня дьявол, чтобы я могла получше служить вам, коли потребуется… так что я на все способна… – со смехом ответила старуха. – Надеюсь, что мы лихо завладели для вас юной крестьянкой, кстати, она сидит сейчас в тюрьме Сен-Лазар и пробудет там еще добрых два месяца.

– Сейчас не о ней речь, а совсем о других вещах…

– Как вам будет угодно, милая дамочка! Важно только, чтоб вслед за тем, о чем вы меня попросите, появились бы денежки. А уж тогда-то нас с вами водой не разольешь!

Сара Мак-Грегор не могла скрыть гримасу отвращения.

– Должно быть, вы знаете, – спросила она, – каких-нибудь простых людей… людей обездоленных?

– Ну, таких-то в нашем городе побольше, чем миллионеров… только выбирай! Слава богу, нищих в Париже богато!

– Мне нужна бедная сиротка, и, главное, такая, что лишилась родителей в раннем детстве. Но этого мало: надо, чтобы у нее было красивое личико, добрый нрав и чтобы было ей не больше семнадцати лет.

Старуха с удивлением посмотрела на Сару.

– Я думаю, такую сиротку отыскать нетрудно, – продолжала графиня, – ведь есть столько подкидышей…

– Ах, вот что вам нужно! Но скажите, милая дамочка, вы, должно, совсем позабыли про Певунью… А ведь она-то как раз вам и нужна!

– Что это еще за Певунья?

– Та самая девчонка, которую мы выкрали для вас с фермы в Букевале!

– Да не о ней теперь речь, я ведь вам уже сказала!

– Да вы меня выслушайте, а главное – вознаградите за добрый совет; вам ведь нужна сиротка, кроткая, как овечка, и красивая, как ясный день, и надо, чтоб ей было не больше семнадцати лет, ведь так?

– Вот именно…

– Ну так вот! Возьмите себе Певунью, когда она выйдет на волю из тюрьмы Сен-Лазар; вам ведь просто повезло, она как будто нарочно для вас создана, потому как ей было всего шесть лет, когда этот проходимец Жак Ферран, а тому уже десять лет, передал мне ее на воспитание да еще добавил тысячу франков в придачу – только бы от нее избавиться… ведь тогда Турнемин, что сейчас на каторге в Рошфоре, ее ко мне и привел… и сказал, что от этой девчонки хотят избавиться или, на худой конец, распустить слух, будто она померла…

– Жак Ферран… вы так сказали? – воскликнула Сара столь изменившимся голосом, что Сычиха даже попятилась и опешила. – Нотариус Жак Ферран, – снова заговорила Сара, – поручил вашим заботам этого ребенка… и…

Она не в силах была продолжать.

Волнение графини было слишком сильно; она протянула к Сычихе руки, которые судорожно подергивались; изумление и радость исказили черты ее лица.

– Никак не пойму, чего это вы так всполошились, милая моя дамочка, – сказала старуха. – А ведь это все проще простого… Десять лет тому назад Турнемин, старый мой кореш, мне сказал: «Хочешь взять к себе шестилетнюю девчонку, от которой хотят избавиться? Будет ли она жить или околеет, это неважно; зато заработаешь тысячу франков, а с девчонкой делай что хочешь…»

– С тех пор прошло десять лет?! – воскликнула Сара.

– Ровно десять…

– Это была белокурая девочка?

– Уж такая белокурая…

– И с голубыми глазами?

– С голубыми глазами, а вернее сказать, со светло-синими, как васильки.

– И это та самая… что жила на ферме?..

– Мы упрятали ее в тюрьму Сен-Лазар… Надо сказать, я не думала, что встречу ее в деревне… Воровку-то…

– О господи! Господи! – воскликнула Сара, упав на колени, воздев руки и возведя глаза к небу. – Воистину пути твои неисповедимы… Я простираюсь ниц перед твоим промыслом. О, неужели такое счастье возможно?.. Нет, нет, я все еще не могу в это поверить… это было бы чересчур прекрасно… нет, быть не может!..

Потом, быстро поднявшись с колен, графиня сказала Сычихе, которая смотрела на нее в полной растерянности:

– Пойдемте…

И Сара пошла впереди старухи быстрым шагом.

Дойдя до конца аллеи, она поднялась на несколько ступенек, что вели к застекленной двери в кабинет, пышно обставленный дорогой мебелью.

Сычиха уже собиралась было последовать за графиней, но та жестом приказала ей оставаться снаружи.

Потом Сара громко позвонила в колокольчик.

На пороге показался слуга.

– Меня ни для кого нет дома… и пусть никто сюда не заходит… понятно?.. Ни один человек…

Слуга вышел из комнаты.

Сара для верности закрыла дверь на задвижку.

Сычиха слышала приказание, которое графиня отдала слуге, и видела, как та задвинула задвижку.

Потом графиня повернулась к старухе и сказала:

– Входите побыстрее и закройте за собой дверь.

Сычиха вошла в кабинет.

Торопливо отперев секретер, Сара достала оттуда ларец из черного дерева, отнесла его на письменный стол, стоявший посреди комнаты, и сделала знак Сычихе подойти поближе.

В ларце было несколько ящичков, стоявших один на другом: в них лежали великолепные драгоценности.

Графиня так торопилась добраться до самого дна ларца, что поспешно швыряла на стол футляры, в которых красовались изумительные ожерелья, браслеты, диадемы; украшавшие их рубины, изумруды и бриллианты переливались множеством огней.

Сычиха была ослеплена этим богатством.

Она была вооружена, она была наедине с графиней в запертой комнате; убежать затем из этой комнаты не стоило труда, риска не было никакого…

Адская мысль зародилась в мозгу этой чудовищной женщины.

Однако, для того чтобы осуществить новое злодеяние, нужно было осторожно достать из сумки кинжал и подойти вплотную к графине, не вызвав у нее подозрения.

С коварством дикой кошки, которая, крадучись, хищно подбирается к своей добыче, старуха воспользовалась тем, что Сара была целиком занята поисками, и незаметно обошла вокруг стола, отделявшего ее от намеченной жертвы.

Сычиха уже начала было осуществлять свое вероломное намерение, но вдруг ей пришлось застыть на месте.

Графиня вытащила с самого дна шкатулки какой-то медальон, нагнулась над столом, протянула Сычихе дрожащую руку и сказала:

– Поглядите на этот портрет.

– Да это же Воровка! – крикнула старуха, пораженная удивительным сходством. – Ведь на этом портрете та самая девочка, которую мне доверили; так и вижу ее, она была совсем такая, когда ее привел ко мне Турнемин… У нее были длинные вьющиеся локоны, я их тут же обстригла и выгодно продала, черт побери!..

– Вы ее узнаете? Это именно она? О, заклинаю вас, только не обманывайте… только не обманывайте меня!

– Говорю вам, милая дамочка, что это Воровка, она тут совсем как живая, – проговорила Сычиха, стараясь незаметно еще ближе подойти к графине. – Даже сейчас она еще похожа на этот портрет… Коли вы на нее поглядите, просто рот разинете от удивления!

У Сары не вырвался ни горестный крик, ни крик ужаса, когда она узнала, что ее дочь на протяжении десяти лет жила в нищете, всеми покинутая…

Она не испытала ни малейших угрызений совести, вспомнив, что ведь она сама жестоким образом вырвала бедную девочку из того мирного убежища, куда ее поместил Родольф.

Эта бесчеловечная мать даже не стала расспрашивать Сычиху с естественной в подобных обстоятельствах тревогой об ужасном прошлом своего ребенка.

Нет! Честолюбие уже давно задушило в душе графини даже подобие материнского чувства и материнской нежности.

Сейчас ее охватила не радость от того, что нашлась ее дочь, нет, она теперь с новой силой предавалась надежде на то, что ей наконец удастся осуществить свою давнюю горделивую мечту, которую она лелеяла всю жизнь…

Родольф проявил участие к несчастной девочке, он, даже не зная ее, обогрел и приласкал… Что ж будет, когда он узнает, что она… его дочь!!

Ведь он свободен… а она, Сара, теперь вдова…

Перед глазами Сары уже сверкала корона великой герцогини.

Между тем Сычиха, передвигаясь мелкими шажками, наконец подошла к одному из концов стола и уже отвесно пристроила свой кинжал в соломенной сумке, его рукоятка теперь чуть высовывалась наружу… так что сжать ее в руке ничего не стоило…

Старуха была теперь всего лишь в нескольких шагах от графини.

– Умеете ли вы писать? – неожиданно спросила Сара.

И, отодвинув рукой ларец и драгоценности, она открыла бювар, лежавший перед чернильницей.

– Нет, сударыня, писать я не обучена, – на всякий случай ответила Сычиха.

– Тогда писать я буду сама под вашу диктовку… Расскажите мне подробно обо всех обстоятельствах, при которых вам передали в руки эту маленькую девочку.

И, усевшись в кресло, стоявшее перед письменным столом, Сара взяла перо и поманила к себе Сычиху.

Единственный глаз старухи зловеще засверкал.

Наконец-то… она стояла возле самого кресла графини!

Сара, склонившись над столом, приготовилась писать.

– Я стану читать вам вслух то, что вы расскажете, читать буду медленно и раздельно, – проговорила графиня, – а вы меня поправите, если я в чем-нибудь ошибусь.

– Ладно, сударыня, – сказала Сычиха, следя за малейшими движениями Сары.

Затем она скользнула правой рукой в свою соломенную сумку, чтобы незаметно ухватиться за рукоятку кинжала.

Графиня начала писать:

«– Я заявляю, что…»

Но тут она остановилась и, повернувшись к Сычихе, которая уже нащупала рукоятку своего кинжала, спросила:

– А когда именно вручили вам эту девочку?

– В феврале тысяча восемьсот двадцать седьмого года.

– А кто ее к вам привел? – снова спросила графиня, все так же глядя на Сычиху.

– Пьер Турнемин, он теперь на каторге в Рошфоре… А ему самому девочку отдала госпожа Серафен, экономка нотариуса.

Графиня снова начала писать, а потом вслух прочитала:

«– Я заявляю, что в феврале тысяча восемьсот двадцать седьмого года человек по имени…»

Сычиха достала свой кинжал…

Она уже подняла его, готовясь ударить свою жертву в спину, между лопатками…

Но тут Сара снова обернулась.

Сычиха, боясь, что ее застанут врасплох, поспешно опустила правую руку с кинжалом за спинку кресла, в котором сидела графиня, и нагнулась к ней, чтобы ответить на новый вопрос.

– Я позабыла, как зовут того человека, что привел к вам девочку, – сказала Сара.

– Пьер Турнемин, – ответила Сычиха.

– Пьер Турнемин, – повторила графиня, продолжая писать, – тот, что ныне находится на каторге в Рошфоре, привел ко мне девочку, которую ему вручила экономка господина…

Окончить фразу графине не удалось.

Сычиха, тихонько освободившись от своей соломенной сумки, которая бесшумно скользнула к ее ногам, набросилась на графиню столь же стремительно, сколь яростно, левой рукой она схватила Сару за шею и придавила ее лицо к столу, а правой рукою вонзила ей кинжал в спину, между лопатками…

Это ужасное нападение было совершено с такой быстротой и неожиданностью, что графиня не успела издать ни крика, ни стона.

Она так и осталась сидеть в кресле, уткнувшись лбом в крышку стола. Перо выпало из ее руки.

– Точно таким же ударом Громилушка… укокошил того старичка на улице Руль, – пробормотала чудовищная старуха. – Еще одна, которая никогда больше не заговорит… Ее счеты с жизнью покончены.

Сычиха, торопливо собрав драгоценности и побросав их в свою соломенную сумку, в спешке не заметила, что ее жертва еще дышит.

Совершив ограбление и убийство, отвратительная старуха отперла застекленную дверь и быстро пошла по аллее, обсаженной зеленеющими деревьями, затем проскользнула в небольшую калитку, что вела на безлюдную улицу, и миновала пустыри.

Возле Обсерватории она наняла фиакр, который отвез ее на Елисейские поля, к Краснорукому. Читатель уже знает, что вдова Марсиаль, Николя, Тыква и Крючок назначили Сычихе встречу в этом притоне для того, чтобы ограбить и убить там г-жу Матье.