Текст книги "Вечный жид"

5. РОЗА И БЛАНШ

Девушки занимали невзрачную комнатку в одном из самых отдаленных флигелей гостиницы, единственное окно которой выходило прямо в поле. Кровать без полога, стол и два стула составляли более чем скромное убранство каморки, освещенной светом лампы. На столе, около окна, Дагобер положил свою сумку.

Угрюм, большая собака сибирской породы, лежала у дверей и раза два с глухим ворчанием поворачивала голову к окну, ограничивая, впрочем, только этим выражение неудовольствия.

Сестры, одетые теперь в длинные белые капоты, застегнутые под горлом и у кистей рук, полулежали на кровати. Они были без чепцов, и их чудесные русые локоны удерживались на высоте висков только широкой лентой, чтобы не спутаться ночью. Белое одеяние и венец белой ленты на голове придавали еще более невинный вид их свежим и прелестным лицам.

Сироты разговаривали и смеялись. Несмотря на горе, которое их посетило так рано, девочки, благодаря юному возрасту, сохранили простодушную веселость. Память о матери печалила их порою, но эта грусть не носила в себе ничего горького: это была скорее нежная меланхолия, они не избегали ее и охотно ей отдавались. Для них обожаемая мать не умерла… они считали ее только отсутствующей.

Благодаря тому, что в той глуши, где они росли, на было ни церкви, ни священника, девочки были почти так же, как и Дагобер, невежественны в религии. Они только твердо верили в то, что на небе есть Бог, добрый и справедливый, который из милосердия к бедным матерям, оставившим на земле сирот, позволяет им с неба наблюдать за ними, видеть их и слышать и посылать к ним иногда прекрасных ангелов-хранителей для защиты.

Благодаря наивному заблуждению сироты были уверены, что мать постоянно следит за их поступками, и если они сделают что-нибудь дурное, то это сильно огорчит ее, а их сделает недостойными попечения добрых ангелов.

Этим и ограничивались все религиозные познания Розы и Бланш, впрочем, вполне достаточные для чистых любящих душ.

Ожидая Дагобера, девочки болтали.

Разговор был им очень интересен. Вот уже несколько дней, как у них завелась тайна… важная тайна, заставлявшая биться их девственные сердца, волновавшая юную грудь, заливавшая огнем щеки и заволакивавшая беспокойной и мечтательной томностью нежную синеву глаз.

Роза лежала с краю. Ее округлые руки были закинуты за голову, а лицом она повернулась к Бланш, опиравшейся локтем на изголовье и с улыбкой смотревшей на сестру.

– Ты думаешь, он придет и сегодня ночью, – говорила Роза.

– Да. Ведь он вчера обещал.

– Он такой добрый!.. Он сдержит обещание.

– А как он хорош со своими длинными белокурыми локонами!

– А какое очаровательное имя… Оно так к нему подходит!

– А улыбка какая нежная! Какой нежный голос, когда он говорил, беря нас за руки: «Дети, благословляйте Создателя за то, что Он дал вам единую душу… То, что иные ищут вовне, вы найдете в самих себе».

– «Так как ваши сердца нераздельны», – прибавил он.

– Какое счастье, что мы помним все его слова, сестра!

– Мы ведь так внимательно его слушаем… Знаешь… когда я вижу, как ты его слушаешь, я точно вижу самое себя, милое мое ты зеркальце! – проговорила Роза, улыбаясь и целуя сестру в лоб. – И знаешь, когда он говорит, у тебя глаза… т. е. у нас глаза… делаются большие-большие, а губы шевелятся… точно мы за ним про себя повторяем все его слова… Неудивительно, что мы ничего не забываем из того, что он говорит.

– И все, что он говорит, так возвышенно, благородно и великодушно.

– И потом, не правда ли, сестра, во время беседы с ним в голову приходит столько хороших мыслей? Только бы нам не забывать их никогда!

– Будь спокойна… они останутся в наших сердцах, точно птенцы в гнездышке у матери.

– А знаешь, Роза… какое счастье, что он любит нас обеих!

– Да разве могло быть иначе, когда у нас одно сердце!

– Как же можно любить Розу, не любя Бланш!

– Что бы сталось с нелюбимой?

– А потом ему было бы слишком трудно выбирать!

– Мы так друг на друга похожи!

– Вот, чтобы выйти из затруднительного положения, – сказала Роза с улыбкой, – он нас обеих и выбрал…

– Да и не лучше ли так? Он любит нас один… а мы его вдвоем!

– Только бы он не покинул нас до Парижа!

– А в Париже? Пусть он будет и там!

– Непременно с нами… в Париже… будет так приятно быть с ним… и с Дагобером… в этом громадном городе. О, Бланш, как он, должно быть, хорош, Париж!

– Париж? Это, наверно, город из золота!

– Верно, там все счастливы… потому что он так красив!

– Как и войти-то мы туда посмеем, бедные сироты… Как на нас посмотрят?

– Да, это так… но знаешь… раз там все счастливы, то, конечно, все и добры?

– И нас полюбят!..

– Кроме того, с нами будет наш друг… с белокурыми локонами и голубыми глазами.

– А он нам ничего не говорил о Париже.

– Не подумал об этом… надо поговорить с ним сегодня ночью.

– Да, если он будет расположен разговаривать… ты знаешь, ведь он часто любит смотреть на нас молча, пристально вглядываясь в наши глаза…

– Да, и знаешь, в эти минуты его взор напоминает мне взор нашей дорогой мамы!

– А как она-то, верно, счастлива!.. ведь она все видит.

– Еще бы… ведь если он нас так полюбил, то, значит, мы это заслужили?

– Скажите… ах ты хвастунья! – заметила Бланш, весело приглаживая ловкими пальцами волосы сестры, разделенные пробором.

После минутного размышления Роза вымолвила:

– Как тебе кажется… не рассказать ли обо всем Дагоберу?

– Расскажем… если ты это находишь нужным.

– Ведь мы все ему говорим, как говорили маме… Зачем же от него что-то скрывать?

– Особенно то, что делает нас такими счастливыми…

– А ты не замечаешь, что с тех пор, как мы его узнали, наши сердца бьются и сильнее, и живее?

– Да, как будто они чем-то переполнены.

– Очень просто, почему это так кажется… Ведь наш друг занимает там много места.

– Итак, мы расскажем Дагоберу о нашем счастье!

– Ты права…

В эту минуту Угрюм снова заворчал.

– Сестра, – промолвила Роза, прижимаясь пугливо к Бланш, – собака опять рычит… что это с ней?

– Угрюм!.. не ворчать… иди сюда… – сказала Бланш, похлопав рукой по краю кровати.

Собака поднялась, еще раз глухо заворчала и, подойдя к кровати, положила большую умную голову на одеяло, настойчиво продолжая коситься на окно; сестры наклонились, чтобы погладить Угрюма по выпуклому лбу с шишкой посредине – верный признак чистой породы у собак.

– И чего ты, Угрюм, так ворчишь? – сказала Бланш, легонько теребя его за уши. – А, добрая моя собака?..

– Бедняга… Он всегда ведь тревожится, когда Дагобера с нами нет.

– Это правда… он точно знает, что без него должен еще больше нас оберегать.

– А почему, сестра, Дагобер сегодня запоздал? Пора бы прийти ему с нами проститься.

– Очевидно, он чистит Весельчака.

– А мы с ним и не простились сегодня, с нашим старым Весельчаком.

– Как жаль.

– Бедное животное… Он всегда так доволен, лижет нам руки… точно благодарит за посещение…

– К счастью, Дагобер с ним за нас простится!

– Добрый Дагобер!.. вечно-то он о нас заботится… балует нас… мы ленимся, а он все берет на себя.

– Как ему помешаешь, когда он не позволяет нам ничего делать?

– Как жаль, что мы так бедны… мы даже не можем ему обещать немного покоя!

– Бедны!.. Увы, сестра! Мы всегда будем только бедными сиротами.

– Как же? А медаль?

– Несомненно, с ней связаны какие-то ожидания… иначе мы бы не пустились в такой долгий путь.

– Дагобер обещал нам все рассказать сегодня вечером…

Девушка не смогла продолжать: с сильным шумом два оконных квадрата разлетелись вдребезги.

Сестры с криком ужаса бросились друг к другу в объятия, а собака, яростно лая, рванулась к окну.

Девочки, крепко прижавшись друг к другу, бледные, неподвижные от ужаса, дрожащие, затаили от страха дыхание; они не смели даже взглянуть на окно.

Угрюм, положив передние лапы на подоконник, не переставал неистово лаять.

– О, что же это?.. – шептали сироты. – И Дагобера нет!

Потом, с испугом схватив сестру за руку, Роза воскликнула:

– Слышишь?.. слышишь?.. кто-то поднимается по лестнице…

– Боже… какие тяжелые шаги… это не Дагобер, не его походка…

– Угрюм, сюда! скорее… защищай нас! – закричали девушки, окончательно перепуганные.

Действительно, на деревянной лестнице раздавались необычайно тяжелые шаги, а вдоль тонкой перегородки, отделявшей комнату от площадки, слышался какой-то странный шорох.

Наконец что-то грузное упало за дверью и сотрясло ее.

Девушки онемели от ужаса и молча переглянулись.

Дверь отворилась. Это был Дагобер.

Роза и Бланш при виде его даже поцеловались от радости, точно им удалось избежать большей опасности.

– Что с вами?.. Отчего вы так перепуганы? – спросил удивленный солдат.

– Ах, если бы ты знал! – дрожащим голосом вскричала Роза; ее сердце, как и у Бланш, усиленно билось.

– Если бы ты знал, что произошло… да мы и твоих шагов не узнали… нам они показались такими тяжелыми… а потом этот шум… за перегородкой…

– Ах вы трусихи! Не мог же я взбежать по лестнице как пятнадцатилетний мальчик, когда должен был тащить на себе свою постель, целый ворох соломы… ее-то я и бросил там, чтобы по обыкновению улечься около двери.

– Бог мой! Сестрица… какие мы сумасшедшие! Мы и не подумали об этом, – сказала Роза, взглянув на Бланш.

И их красивые лица, одновременно побледневшие, разом же зарумянились снова.

А собака все еще продолжала лаять около окна.

– Чего же это Угрюм лает на окно? Не знаете, девочки? – спросил солдат.

– Не знаем… сейчас кто-то разбил стекло в окне… вот что нас особенно и перепугало!

Не говоря ни слова, Дагобер подбежал к окну, оттолкнул ставни и высунулся наружу…

Он увидел только темную ночь. Он прислушался, но, кроме воя ветра, ничего не было слышно.

– Угрюм, – сказал он собаке, указывая на открытое окно. – Прыгай туда, старик, ищи!

Храброе животное сделало громадный прыжок и исчезло за окном, которое поднималось футов на восемь от земли.

Дагобер, высунувшись из окна, поощрял собаку голосом и жестами:

– Ищи, старина, ищи!.. Хватай его хорошенько, кто тут есть… у тебя зубы здоровые… да и не выпускай, пока я не спущусь…

Угрюм никого не находил…

Он бегал из стороны в сторону, разыскивая там и сям след, и по временам тихонько тявкал, как охотничий пес, ищущий зверя.

– Видно, никого нет, мой славный пес; уж если бы кто был, ты давно бы держал его за горло.

Потом, обратившись к девушкам, с беспокойством следившим за всем происходящим, Дагобер спросил:

– Каким образом разбилось окно? Вы заметили, как это произошло?

– Нет, Дагобер, мы разговаривали, когда вдруг послышался страшный треск, и стекла посыпались в комнату.

– Мне показалось, – прибавила Роза, – точно хлопнул ставень.

Дагобер осмотрел тщательно ставни и заметил довольно длинный подвижной крюк, служивший, верно, для запора их изнутри.

– Сегодня ветрено, – сказал он, – ветер толкнул ставень, а крюк разбил окно… Да, да, это так… Иначе, кому нужно выкинуть такую злую шутку?.. – Затем, обратясь к Угрюму, солдат прибавил: – Ну, что, старина, никого там нет?

Собака залаяла, и Дагобер, принимая это за, отрицательный ответ, крикнул:

– Ну, так марш домой… кругом… тебе обежать ничего не стоит… да найдешь открытую дверь…

Угрюм последовал совету. Поворчав еще немного под окном, он помчался галопом вокруг всех зданий, чтобы попасть во двор.

– Ну, успокойтесь, деточки, это только ветер… ничего больше… – сказал солдат, возвращаясь к сиротам.

– Мы ужасно испугались! – вымолвила Роза.

– Понятно!.. Однако вот что… может подуть ветер, и вы озябнете… – прибавил солдат, приближаясь к окну, на котором не было занавесок.

Подумав, как помочь беде, он взял шубу из оленьего меха, повесил ее на задвижку, а полами заткнул как можно плотнее выбитую раму.

– Благодарим тебя, Дагобер… Какой ты добрый, мы так беспокоились, что тебя долго нет!

– Это правда… сегодня ты не приходил дольше обычного, – сказала Роза.

И только в эту минуту обратив внимание на бледность и расстроенный вид солдата, находившегося все еще под впечатлением тяжелой сцены с Мороком, она прибавила:

– Но что с тобой? Какой ты бледный!

– Я?.. нет, дети… я ничего…

– Как ничего? у тебя совсем лицо переменилось!.. Роза права.

– Уверяю вас, что со мной ничего!.. – смущенно твердил солдат, совсем не умевший лгать. Затем он придумал прекрасный предлог, чтобы объяснить свое волнение. – Если у меня действительно расстроенный вид, так это только страх за вас… за ваш испуг, в котором виноват я сам…

– Ты виноват?

– Да как же… не замешкайся я за ужином, я был бы здесь, когда окно разбилось, и вы бы так не перепугались.

– Теперь ты здесь… не будем больше думать об этом.

– Что же ты не присядешь?

– Сейчас, дети, сяду… надо нам сегодня потолковать.

И взяв стул, он уселся у изголовья кровати. Затем, желая окончательно успокоить девочек, он попытался улыбнуться и прибавил:

– А мы еще не дремлем?.. Покажите-ка ваши глаза!.. Они еще не слипаются?

– Посмотри, Дагобер, – засмеялись, в свою очередь, девушки, широко раскрывая свои без того огромные голубые глаза.

– Вижу, вижу… да и рано им еще закрываться: всего ведь девять часов.

– Нам тоже надо кое-что тебе сказать! – начала Роза, обменявшись взглядом с сестрой.

– Да неужели?

– Мы должны тебе сделать признание!

– Признание?

– Да, да, именно!

– И знаешь… очень важное признание! – прибавила Роза с полной серьезностью.

– Признание, касающееся нас обеих! – добавила Бланш.

– Ну, да уж это само собой разумеется! Что касается одной, касается и другой. Известно, что вы всегда заодно: как говорится, две головы в одном чепце.

– Что ты и приводишь в исполнение, когда натягиваешь на нас капюшон от шубы, – засмеялась Роза.

– Ишь, насмешницы! Всегда за ними последнее слово. Ну, а теперь пора приступать и к признанию… если уж дело идет о признаниях!

– Говори же, сестра! – сказала Роза.

– Нет, мадемуазель… говорить должны вы! Сегодня вы старшая в карауле! Это дело старшей, особенно когда дело идет о такой важной вещи, как признание!

– Ну-с, я жду, – прибавил солдат, желая под насмешливым видом скрыть от детей свои настоящие чувства, вызванные безнаказанными оскорблениями Морока.

Роза, исполнявшая роль старшей в карауле, начала рассказ.

6. ПРИЗНАНИЯ

– Прежде всего, мой добрый Дагобер, – с очаровательной лукавой нежностью начала Роза, – раз мы решились тебе во всем признаться, ты должен дать нам слово, что не будешь нас бранить.

– Не правда ли, ты не будешь бранить своих детей? – так же нежно добавила Бланш.

– Ладно, – важным тоном отвечал солдат, – да, и, признаться, я, пожалуй, не сумел бы этого сделать… За что же можно вас бранить?

– За то, что мы, может быть, раньше должны были все тебе открыть…

– Вот что, дети, – назидательно начал солдат, поразмыслив некоторое время над этим щекотливым вопросом. – Тут можно предположить два варианта, или вы были правы, умалчивая о чем-то, или нет… Если вы были правы… ну и прекрасно; если же нет… так не будем об этом больше говорить… А теперь я слушаю, рассказывайте.

Совершенно успокоенная столь удачным разрешением трудной задачи, Роза продолжала, обменявшись улыбкой с сестрой:

– Представь себе, Дагобер, вот уже две ночи сряду к нам является гость.

– Гость?! – воскликнул солдат, резко выпрямившись на стуле.

– Да, обаятельный посетитель… блондин.

– Как, черт возьми, блондин? – закричал Дагобер, подпрыгивая.

– Блондин, с голубыми глазами…

– Как, черт побери, с голубыми глазами? – и Дагобер снова подпрыгнул на своем стуле.

– Да, с голубыми глазами, вот с этакими продолговатыми… – продолжала Роза, отмеривая пальцем чуть ли не с вершок.

– Да, прах его возьми, пусть они будут хоть такой длины, – указал на локоть старый воин. – Пусть они будут еще длиннее, дело не в этом. Каково?! Блондин с голубыми глазами! Да что же это все значит, мадемуазель?

Дагобер встал и на этот раз казался сердитым и не на шутку встревоженным.

– Вот видишь, Дагобер, ты уж и рассердился.

– А мы только начали… – прибавила Бланш.

– Как только начали? Значит, будет еще продолжение… и конец?

– Конец? Надеемся, что его не будет!.. – и Роза залилась сумасшедшим смехом.

– Мы одного только и желаем, чтобы конец не наступил никогда! – сказала Бланш, разделяя шумную веселость сестры.

Дагобер сосредоточенно смотрел то на одну, то на другую, стараясь разрешить загадку. Но видя их милые лица, очаровательно оживленные открытым и невинным смехом, он подумал, что сестры не были бы так веселы, если бы они могли упрекнуть себя в чем-либо серьезном; он решил только порадоваться, что сироты так жизнерадостны среди своих невзгод. И он сказал:

– Смейтесь, смейтесь, дети… Я так люблю, когда вы смеетесь.

Но затем, спохватившись, что ему все же не так следовало отвечать на странное признание девушек, он прибавил сердитым тоном:

– Я люблю, когда вы смеетесь… но вовсе не люблю, когда вы принимаете посетителей-блондинов с голубыми глазами… Ну, скорее признавайтесь, что вы надо мной подшутили, а я, как старый дурак, поверил… так ведь?.. вы хотели пошутить со мной?

– Нет… мы говорим правду… истинную правду…

– Ты же знаешь… мы никогда не лжем, – добавила Роза.

– Это верно… они никогда не лгут!.. – снова заволновался солдат. – Но как, черт побери, мог к вам пробраться какой-то посетитель?.. Я сплю у двери, Угрюм у окна, а так как никакие блондины, никакие голубые глаза не могут в комнату попасть иначе, как через дверь или окно… если бы они и пытались, и так как у меня и Угрюма слух тонкий, мы бы их приняли по-своему… этих посетителей! Итак, дети, шутки в сторону. Прощу вас объяснить мне все это.

Видя, что Дагобер всерьез волнуется и не желая более злоупотреблять его добротой, девушки переглянулись, и Роза, взяв в свои ручки грубую широкую руку ветерана, сказала:

– Ну, полно, перестань, не тревожься… мы сейчас расскажем тебе о посещениях нашего прекрасного Габриеля.

– Вы начинаете снова… теперь уж у него есть и имя?

– Конечно… Его зовут Габриелем.

– Не правда ли, какое хорошее имя? вот увидишь… ты не меньше нас полюбишь нашего прекрасного Габриеля.

– Полюблю ли я этого прекрасного Габриеля…[27]27
  …этого прекрасного Габриеля… – Ангельский облик юноши, равно как и данное ему имя, ассоциируется с архангелом Гавриилом (фр. Габриель), основное значение которого состоит в том, чтобы быть вестником или раскрывать смысл пророческих видений, особенно в отношении прихода Мессии. В ветхозаветных текстах Гавриил – субъект видений Даниила (Книга пророка Даниила 8, 16–26; 9, 21–27). В Новом Завете он является Деве Марии, предсказывая рождение младенца Иисуса (Лука 1, 26–38).


[Закрыть] – отвечал солдат, покачивая головой, – полюблю ли, это будет зависеть от обстоятельств… так как прежде всего я должен знать… – Вдруг он словно что-то вспомнил. – Странно… мне припомнилось…

– Что же, Дагобер?

– А вот что… Пятнадцать лет тому назад, в последнем письме, которое ваш отец, возвращаясь из Франции, привез мне от жены, она писала, что взяла себе приемыша, покинутого ребенка с чертами херувима и по имени Габриель. Она взяла его на свое попечение несмотря на бедность и на то, что ей надо было выходить нашего Агриколя!.. И вот недавно я об этом Габриеле получил известие…

– Через кого?

– Сейчас узнаете.

– Ну, раз у тебя есть свой Габриель, то тем больше причин любить и нашего.

– Вашего… вашего… посмотрим же вашего! Я, право, как на угольях сижу…

– Ты знаешь, Дагобер, что мы с Бланш имеем привычку спать, держа друг друга за руку?

– Конечно, сколько раз я вами любовался, когда вы так спали еще в колыбели… я не мог наглядеться на вас, так вы милы!

– Ну вот, третьего дня, только что мы уснули, мы увидали…

– Так это было во сне!.. – воскликнул Дагобер. – Вы спали… значит, это был сон!..

– Конечно, во сне… Как же могло быть иначе?

– Дай же сестре досказать!

– Ну, в добрый час, – со вздохом облегчения вымолвил солдат, – в добрый час! Впрочем, я был уверен, что мне нечего беспокоиться, потому что… Ну да это все разно… Так это был сон… мне это все-таки больше нравится… Продолжай же, Роза.

– Когда мы заснули, мы увидали обе одинаковый сон.

– Обе один сон?

– Да, Дагобер. Когда мы проснулись, то рассказали друг другу, что нам приснилось.

– И сон был совершенно одинаков!

– Удивительное дело! Что же это за сон?

– Мы видели во сне, что сидим рядом, я и Бланш. Вдруг к нам подошел прекрасный ангел, в длинной белой одежде, с белокурыми волосами и голубыми глазами. У него было такое доброе, красивое лицо, что мы невольно сложили руки как бы для молитвы… Тогда он сказал нам нежным голосом, что его зовут Габриель и что его послала к нам наша мать для того, чтобы быть нашим ангелом-хранителем, и что он никогда с нами не расстанется.

– А потом он взял нас обеих за руки и, наклонив свое прелестное лицо, пристально посмотрел… с такой добротой, что мы просто глаз от него отвести не могли, – прибавила Бланш.

– Да! и казалось, что его взгляд так и проникал к нам в сердце, – продолжала Роза, – притягивая нас к себе… К величайшему огорчению, Габриель нас покинул, хотя и обещал вернуться на следующую ночь…

– И он снова явился?

– Конечно… но ты можешь себе представить, с каким нетерпением мы ждали сна, чтобы увидать, придет ли наш друг…

– Гм… гм… как усердно вы вчера терли себе глаза, – сказал Дагобер, почесывая голову… – Вы уверяли, что совсем на ногах не держитесь, до того вам хочется спать… А это все было, ручаюсь, только затем, чтобы поскорей от меня отделаться и отдаться вашим снам.

– Ну да, Дагобер!

– Правда. Вы не могли мне сказать, как Угрюму: «Иди, мол, дрыхнуть, старина!..» Ну и что же, ваш друг Габриель явился?

– Конечно. Но на этот раз он беседовал с нами очень долго. Он дал нам так много самых трогательных и благородных советов от имени нашей покойной матери, что мы на другой день все время старались припомнить всякое его слово, чтобы не забыть ничего, что нам сказал наш ангел-хранитель… а потом мы все вспоминали его лицо… его взгляд…

– То-то вы все шептались вчера во время перехода и отвечали мне невпопад.

– Да, мы думали о Габриеле.

– И мы его полюбили так же, как он нас полюбил.

– Да как же, он один, а вас двое?

– А наша мать, ведь она была одна на двоих. И ты, Дагобер, один, а нас двое.

– Верно… а знаете девочки, я, пожалуй, начну вас ревновать к этому молодцу!

– Ты наш друг днем, а он ночью!

– Однако, это не совсем так. Если вы будете видеть его ночью во сне, а днем весь день говорить о нем, так на мою-то долю что останется?

– Тебе останутся… твои сироты, которых ты так крепко любишь! – сказала Роза.

– И у которых, кроме тебя, никого на свете нет! – ласково прибавила Бланш.

– Гм… гм… ишь как приласкаться умеют!.. Ну, да ладно, дети… – прибавил с нежностью солдат, – я своим жребием доволен… Я прощаю вам вашего Габриеля! Мы с Угрюмом можем смело при этом спать! А дело объясняется очень просто: первый ваш сон сильно вас поразил… вы болтали о нем целый день, и ничего нет удивительного, что он приснился вам снова… и если вы даже в третий раз увидите прекрасную ночную птицу, я нисколько не буду этим изумлен.

– О, Дагобер, не насмехайся над нами; мы знаем, что это только сон, но нам кажется, что его посылает наша мать… Она ведь говорила, что у сирот есть ангелы-хранители!.. Вот Габриель и есть наш ангел-хранитель, он будет покровительствовать нам, а также и тебе…

– Очень мило с его стороны, конечно, подумать обо мне. Но для защиты вас, я предпочитаю Угрюма! Правда, он не такой белокурый, как ваш ангел, но зато зубы у него покрепче, а это куда надежней.

– Какой ты несносный, Дагобер, с твоим подтруниванием!

– Это правда, ты смеешься надо всем!

– Да, да, у меня удивительно веселый характер!.. я смеюсь по методу Весельчака, не разжимая зубов! Однако, дети, простите, я действительно не прав; раз к этому примешана мысль о вашей достойной матушке, то вы прекрасно делаете, что относитесь к снам серьезно. А потом, – прибавил он торжественно, – они бывают и вещие… В Испании два моих товарища, драгуны императрицы, видели накануне своей смерти, что их отравят монахи… так и случилось… Если этот Габриель вам постоянно снится… значит… значит… это вас занимает!.. А у вас так мало развлечений днем… что пусть хоть ночью… вам снятся занимательные вещи. А теперь, деточки, поговорим о другом. Обещайте мне не очень печалиться. Разговор будет идти о вашей матери.

– Будь спокоен. Когда мы думаем о ней, мы не печалимся, мы только делаемся серьезными.

– Отлично! Из боязни вас огорчить я все откладывал рассказ о том, что доверила бы вам и сама ваша мать, когда вы выросли бы. Но она так неожиданно умерла, что не успела это сделать, а то, что она хотела вам сообщить, причиняло ей страдание, так же как и мне. Вот отчего я сколько мог все это откладывал, но решил, наконец, что открою вам тайну в тот день, когда мы проедем через поле, где ваш отец был захвачен в плен… Это давало мне отсрочку, но теперь минута настала… и отговариваться больше нечем.

– Мы слушаем, Дагобер! – отвечали задумчиво и грустно девушки.

Собравшись с мыслями, среди наступившего молчания Дагобер начал свой рассказ.

– Ваш отец, генерал Симон, был сыном рабочего, и его отец остался тем же рабочим, каким и был… Как ни уговаривал его сын, старик упрямился и не сдавался, не желая покидать свою среду. Стальная голова и золотое сердце, – как и сын. Конечно, вы понимаете, что если ваш отец, начав с солдата, стал генералом… и графом Империи[28]28
  Граф Империи – дворянский титул во Франции в период Империи Наполеона I (1804–1814).


[Закрыть] – для этого нужно было немало труда и славных подвигов.

– Граф Империи? Что это значит, Дагобер?

– Побрякушка, которую император прибавил к чину. Просто желание доказать народу, из рядов которого он вышел сам: «Ну, ребята, хотите поиграть в дворянство? Вот вы и дворяне… Хотите играть в королей?.. Вот вы и стали королями… Попробуйте всего, ребята… для вас мне ничего не жаль… наслаждайтесь себе вволю!»

– Королями?! – с удивлением воскликнули девушки.

– Самыми настоящими королями… он на короны не скупился, наш император! У меня у самого один товарищ, однокашник, стал королем. Это нам, конечно, льстило… потому что понятно, если не один, так другой! Вот так и ваш отец попал в графы… Но, с титулом или без титула он был самый красивый, самый храбрый генерал во всей армии.

– Он был очень красив, Дагобер? Матушка нам часто это говорила.

– Еще бы… только вашему ангелу он представлял полную противоположность. Представьте себе статного брюнета, в полной парадной форме, ну, просто, на него глядя, глаза слепли, а в сердце точно огонь зажигался… Право, с ним бы, пожалуй, пошел на самого Бога… если бы добрый Бог этого захотел, – поспешил прибавить Дагобер в виде поправки, не желая задеть наивную веру сирот.

– И наш отец был так же добр, как и храбр, не правда ли?

– Добрый? Да как же иначе, девочки?.. Конечно, он был очень добр… я думаю… Он, знаете, подковы гнул одной рукой, точно карту; а посмотрели бы вы, сколько он пруссаков поколотил, преследуя их до самого редута в тот самый день, когда его взяли в плен! И как не быть добрым с таким мужеством и силой!.. Итак, девятнадцать лет тому назад, на том самом месте, которое я вам показал в этом селении, генерал, серьезно раненный, упал с лошади… Я, следуя за ним, как вестовой, побежал к нему на помощь. Спустя пять минут мы оба были взяты в плен… и кем же? Французом!

– Французом?

– Да, эмигрантом, маркизом, полковником русской службы, – с горечью ответил Дагобер. – И знаете, когда этот маркиз подошел к генералу и сказал ему: «Сдайтесь, генерал, своему соотечественнику!» – то ваш отец отвечал: «Не соотечественником, а изменником считаю я француза, который сражается против французов; изменникам же я не сдаюсь», и, несмотря на свои раны, ваш отец ползком приблизился к простому русскому гренадеру и, подавая ему саблю, сказал: «Я вам сдаюсь, храбрец!» Маркиз так и побледнел от гнева.

Сиротки с гордостью переглянулись. Яркая краска залила их щеки, и они вскричали разом:

– Милый, храбрый батюшка!..

– Смотрите-ка! Еще дети, а уж сейчас видно, что в их жилах течет солдатская кровь, – с гордостью поглаживая усы, заметил Дагобер. – Вот и забрали нас в плен. Лошадь генерала была убита под ним. Он сел на Весельчака, не получившего в этот день ни одной раны… Так мы до Варшавы и добрались. Там ваш отец познакомился с вашей матерью. Описывать ее нечего; довольно сказать, что недаром ее прозвали «жемчужиной Варшавы»… Поклонник всего доброго и прекрасного, ваш отец, конечно, влюбился в нее… она отвечала тем же, но родители обещали ее руку другому… и этот другой был…

Дагобер не смог продолжать: Роза пронзительно закричала, со страхом указывая на окно.