Текст книги "Вечный жид"

14. РЕШЕНИЕ

Левая рука Морока лежала на перевязи. Медленно поднявшись по лестнице, он почтительно поклонился бургомистру.

При виде свирепой физиономии укротителя Роза и Бланш невольно отступили назад и крепче прижались к солдату.

Дагобер нахмурился. В нем снова закипел гнев на Морока, которого он считал причиной всех своих бедствий (хотя и не знал, что бумаги украдены Голиафом по его приказанию).

– Что вам надо, Морок? – спросил бургомистр полусердито и вместе с тем не без приветливости. – Я ведь сказал трактирщику, что желаю остаться один.

– Я пришел оказать вам услугу, господин бургомистр.

– Услугу?

– Большую услугу. Иначе я, конечно, не осмелился бы вас побеспокоить. Меня одолело сомнение.

– Сомнение?

– Да. Я раскаялся, что не сообщил вам нечто по поводу этого человека. Меня удержало ложное чувство сострадания.

– Но что же имеете вы мне сообщить?

Морок подошел к судье поближе и начал нашептывать ему что-то на ухо.

Сначала лицо бургомистра выражало только изумление, но постепенно становилось внимательным и озабоченным. Время от времени у него вырывался возглас удивления и недоумения, причем он кидал взгляд на солдата и его юных спутниц. По этим взглядам, все более и более беспокойным, испытующим и строгим, легко можно было угадать, что вместо участия, какое в нем пробудил, было, вид сирот, им овладевало чувство недоверчивости и неприязни.

Дагобер заметил этот неожиданный перелом. Страх, временно улегшийся, снова овладел его душой. Роза и Бланш, ничего не понимая в этой немой сцене, смотрели, опешив, на своего спутника все с большей и большей тревогой.

– Черт возьми! – сказал бургомистр, вскакивая со скамейки. – Я и не подумал об этом. И где была моя голова? Впрочем, понимаете, когда человека этак поднимут со сна, мудрено все сразу сообразить… Морок, вы действительно оказываете мне большую услугу.

– Однако я ничего не утверждаю!

– Все равно! Могу об заклад побиться, что вы правы.

– Ведь это только подозрение, основанное на некоторых данных… но все-таки только подозрение…

– Которое может навести на истину… А я-то, было, попался в западню, как птенец… Просто не понимаю, где была моя голова…

– Трудно, знаете, иногда не поддаться определенным впечатлениям…

– Что и говорить, милейший Морок, что и говорить!

Пока шли тайные переговоры, Дагобер чувствовал себя, как во время пытки. Он старался изо всех сил сдержать гнев, но видел, что надвигается сильная гроза.

Морок снова начал что-то нашептывать бургомистру, указывая головой на девушек.

– Ну! – с негодованием воскликнул судья, – вы заходите слишком далеко!

– Я ничего не утверждаю, – поторопился заметить Морок, – это только предположение, основанное на… – и он снова приблизил губы к уху бургомистра.

– А, впрочем, почему бы и нет? – промолвил судья, воздевая руки к небу. – Такие люди на все способны. Он утверждает, например, что везет их из Сибири, а может быть, это просто наглая ложь? Однако меня два раза обойти не удастся! – воскликнул бургомистр в страшном гневе; как все слабые и бесхарактерные люди, он делался безжалостным, чуть только начинал подозревать, что хотели воспользоваться его слабостью.

– Не торопитесь осуждать… Не придавайте моим словам слишком большое значение… – продолжал Морок с лицемерным смирением. – Мое положение в отношении этого человека (он указал на Дагобера), к сожалению, слишком ложное; можно подумать, что я делаю это из злобы к нему, быть может, это даже и так… но клянусь тогда, что это невольно; я твердо уверен, что мной руководит чувство справедливости, отвращение ко всякой лжи и почтение к нашей святой религии. В конце концов поживем, увидим. Надеюсь, что Бог меня простит, если я ошибся… Во всяком случае, суд решит, прав ли я, а если они не виноваты, то через месяц-другой их выпустят.

– Вот почему я не буду колебаться… просто мера предосторожности, не умрут же они от этого. А чем больше я думаю, тем более мне это представляется вероятным. Да, несомненно, это французский шпион или подстрекатель, и если еще вспомнить про выступления студентов во Франкфурте[48]48
  Франкфурт. – Имеется в виду Франкфурт-на-Майне, город в западной части Германии на реке Майн. Известен с конца VIII в. н. э. С 1815 г. по 1866 г. был вольным городом. Среди архитектурных памятников отмечаются ратуша XV–XVIII вв. и готический собор XII–XVI вв.


[Закрыть], то…

– Да, для того чтобы подстрекать молодежь, нельзя придумать лучшей приманки… – и быстрым взглядом Морок указал на девушек, а затем, после многозначительного молчания, со вздохом прибавил: – Для дьявола все средства хороши…

– Конечно! Это отвратительно, но неплохо придумано!

– Да, кроме того, господин бургомистр, взгляните-ка вы повнимательней: у этого человека очень опасная физиономия, посмотрите… – продолжал потихоньку Морок, указывая на Дагобера.

Несмотря на всю свою сдержанность, все то, что пришлось ему вытерпеть с приезда в эту проклятую гостиницу, а особенно с тех пор, как началась беседа Морока с бургомистром, становилось солдату уже не под силу. Кроме того, он видел ясно, что его усилия завоевать сочувствие судьи были окончательно разрушены роковым вмешательством укротителя; потеряв терпение, он подошел к Мороку, скрестив на груди руки, и сказал ему, стараясь сдерживаться:

– Это вы обо мне говорили с господином бургомистром?

– Да! – отвечал Морок, глядя пристально на него.

– Почему вы не говорили вслух?

По судорожному подергиванию густых усов Дагобера, пристально в свою очередь уставившегося на Морока, можно было видеть, какая страшная борьба происходила в его душе. Видя, что противник хранит насмешливое молчание, Дагобер повторил громче:

– Я вас спрашиваю, почему вы говорили обо мне господину бургомистру потихоньку, на ухо?

– Потому что есть вещи настолько постыдные, что пришлось бы краснеть, если говорить о них вслух! – дерзко отвечал укротитель.

До сих пор Дагобер стоял, скрестя руки; теперь он быстро их разнял и взмахнул кулаками. Этот жест был настолько выразителен, что сестры вскрикнули от страха и бросились к Дагоберу.

– Послушайте, господин бургомистр, – сказал солдат, стискивая зубы от гнева. – Прикажите этому человеку уйти… или я за себя не отвечаю.

– Что это? – высокомерно спросил бургомистр. – Вы, кажется, осмеливаетесь приказывать… мне?..

– Я говорю вам: отошлите этого человека, – продолжал Дагобер вне себя, – или, право, случится несчастье!

– Дагобер… Боже мой!.. успокойся! – воскликнули сестры, удерживая его за руки.

– Пристало ли вам, жалкому бродяге, если не сказать еще больше, отдавать здесь приказания! – закричал взбешенный бургомистр. – Ага! Вы думали, что вам достаточно будет заявить мне о пропаже бумаг и что я так вам и поверю! Напрасно вы таскаете с собой этих девчонок! Несмотря на их невинный вид, они, быть может…

– Презренный! – воскликнул Дагобер, прервав бургомистра жестом и таким страшным взглядом, что судья не посмел закончить фразу.

Схватив девушек за руки, Дагобер, прежде чем они успели сказать хоть одно слово, увлек их моментально в комнату и затем, заперев дверь на ключ, положил его в карман и стремительно вернулся к бургомистру, который, испугавшись позы и угрожающего вида ветерана, сделал два шага назад и схватился за перила лестницы.

– Так выслушайте же и меня теперь, – сказал солдат, схватив судью за руку. – Сейчас этот подлец меня оскорбил, – указал он на Морока, – я все снес, пока дело касалось меня. Я слушал все ваши глупости, потому что мне казалось, что вы сочувствуете несчастным девушкам… Но если у вас нет ни сердца, ни жалости, ни справедливости, то я вас предупреждаю, что я так же обойдусь с вами, как с этим псом… – и он снова указал на Предсказателя. – Я не посмотрю, что вы бургомистр, если вы осмелитесь отзываться об этих девушках иначе, чем о своих дочерях… слышите?

– Как… вы осмелились сказать… – воскликнул бургомистр, заикаясь от гнева, – что если… я буду говорить об этих искательницах приключений…

– Шапку прочь… когда говоришь о дочерях маршала герцога де Линьи! – воскликнул солдат, срывая колпак с головы бургомистра и бросая его на пол.

При этом выпаде Морок задрожал от радости. Действительно, Дагобер, потеряв всякую надежду, не мог больше сдерживаться и дал волю гневной ярости, которую он с трудом до сих пор смирял.

Когда бургомистр увидел свой колпак на полу, он с изумлением взглянул на укротителя, как будто не смея поверить в такое чудовищное оскорбление.

Дагобер, хотя и жалел о своей вспыльчивости, но, понимая, что примирения больше быть не может, огляделся кругом и, отступив назад, очутился на верхних ступеньках лестницы.

Бургомистр стоял в углу площадки за скамейкой. Морок, с рукой на перевязи, чтобы подчеркнуть серьезность ранения, находился рядом с судьей. Тот, введенный в заблуждение движением Дагобера, закричал:

– Ага, ты думаешь удрать, осмелившись поднять на меня руку, старый мерзавец?

– Господин бургомистр, простите меня. Я не мог сдержаться, я очень раскаиваюсь в своей дерзости, – сказал Дагобер, смиренно склоняя голову.

– Нет тебе прощения, негодяй! Ты хочешь снова морочить меня своим покорным видом! Но я понял твои тайные замыслы… Ты не тот, кем хочешь казаться, и очень может быть, что за всем этим кроется государственное преступление… – чрезмерно дипломатичным тоном заметил бургомистр. – Для людей, желающих воспламенить Европу, все средства хороши!

– Я всего лишь старый бедняк… Господин бургомистр… у вас такое доброе сердце… будьте милосердны, сжальтесь!

– Ага! Ты сорвал с меня шапку!

– Ну, хоть вы, – прибавил солдат, обращаясь к Мороку, – вы, из-за которого все это вышло… пожалейте меня, не сердитесь… Вы ведь святой человек, замолвите за меня словечко…

– Я сказал уже все… что должен был сказать! – иронически заметил Морок.

– Ага, ага! Теперь, небось, испугался, бездельник, старый бродяга… Ты думаешь, провел меня своими жалобами! – говорил бургомистр, приближаясь к солдату. – Не тут-то было, меня не проведешь… Ты увидишь, что в Лейпциге имеются хорошие тюрьмы для французских смутьянов и искательниц приключений… потому, что твои девчонки не лучше тебя… Пошли, – прибавил он важно, надуваясь как индейский петух. – Иди, спускайся впереди меня… Что касается тебя, Морок, то ты…

Бургомистр не успел кончить.

Дагобер старался только выиграть время. Он заметил с другой стороны площадки, против комнаты сирот, полуоткрытую дверь; уловив благоприятную минуту, как молния бросился на бургомистра, схватил его за горло и с такой силой швырнул его в комнату, что тот, пораженный, не успев крикнуть, покатился внутрь абсолютно тесного помещения.

Потом, повернувшись к Мороку, который, увидев, что лестница свободна, бросился было по ней, Дагобер ухватил Предсказателя за развевающиеся волосы, притянул к себе, стиснул его в железных объятиях и, зажав ему рот рукою, чтобы заглушить крики, повлек его к той же комнате, где лежал одуревший от падения бургомистр, и, несмотря на отчаянное сопротивление укротителя, втолкнул его туда.

Заперев дверь двойным поворотом ключа и положив его в карман, Дагобер в два прыжка очутился внизу лестницы, оканчивавшейся вестибюлем, выходившим во двор. Дверь в гостиницу была заперта, выйти через нее было невозможно. Дождь лил как из ведра, а через окно видны были хозяин и его слуги, ожидавшие решения бургомистра. Запереть задвижкой дверь и прервать таким образом всякое сообщение с двором было делом одной минуты, затем солдат взбежал по лестнице и вошел в комнату сестер.

Опомнившись, Морок начал изо всей силы призывать на помощь. Но если бы даже расстояние было меньше, то криков его никто бы не услыхал из-за шума дождя и воя ветра. Дагобер имел около часа времени в запасе, пока все не догадались, что его беседа с бургомистром слишком затянулась. Да и после этого если бы и возникли сомнения, то им пришлось бы сломать две двери, прежде чем достичь комнаты, в которой он запер Морока и судью.

– Ну, детки, теперь надо доказать, что у вас в жилах течет кровь солдата! – воскликнул он, стремительно вбегая к девушкам, напуганным шумом, который они слышали в течение нескольких минут.

– Господи! Дагобер, что случилось? – спросила Бланш.

– Чего ты от нас требуешь? – сказала Роза.

Не отвечая ни слова, солдат подбежал к постели, сдернул с нее простыни, крепко их связал, затем на одном конце сделал большой узел и закрепил его между рамой и окном. Удерживаемая толщиной узла внутри комнаты, простыня внешним концом касалась почти самой земли, а другая половина окна, оставаясь открытой, давала беглецам достаточный проход.

После этого Дагобер схватил свою сумку, чемодан девушек и оленью шубу, выбросил их из окна на улицу и знаком приказал Угрюму последовать за ними, чтобы охранять их внизу. Собака немедленно повиновалась.

Роза и Бланш, не говоря ни слова, с изумлением смотрели на Дагобера.

– Теперь, дети, – сказал он им, – смелее… Все двери заперты… не робейте! – и, указывая на окно, прибавил: – Надо спасаться через окно, иначе нас арестуют, посадят в тюрьму, рассадят по разным камерам… и наше путешествие закончится!..

– Арестуют! Посадят в тюрьму! – воскликнула Роза.

– Разлучат с тобой! – прибавила Бланш с ужасом.

– Да, мои милые бедняжки! Весельчака у нас убили… Надо спасаться пешком и постараться дойти до Лейпцига… Когда вы устанете, я понесу вас на руках и хоть милостыню собирать стану, но до Парижа мы доберемся… Только надо поторопиться, через четверть часа будет уже поздно… Ну, девочки, доверьтесь мне… докажите, что дочери генерала Симона не трусихи… Мы можем еще надеяться на спасение!

Девушки схватились за руки; казалось, они хотели объединить силы для борьбы с опасностью. На их прелестных личиках, побледневших от стольких тяжелых волнений, появилось выражение наивной, но геройской решимости, источником которой служила их слепая вера в преданность солдата.

– Будь спокоен, Дагобер, мы не струсим! – твердым голосом сказала Роза.

– Мы сделаем все, что надо сделать! – не менее уверенно произнесла Бланш.

– Я в этом не сомневался! – воскликнул Дагобер. – Хорошая кровь скажется… Ну, в путь-дорогу! Вы легки, как перышко, простыни крепки, и окно от земли всего в восьми футах… А там уже ждет Угрюм!..

– Я первая спущусь: я сегодня старшая, – заявила Роза, нежно поцеловав сестру.

И она бросилась к окну, желая первой встретить опасность, какая могла ожидать при спуске, не допустив до этого Бланш.

Дагобер понял ее побуждение и ласково заметил:

– Дети вы мои, я вас понимаю… Но не бойтесь друг за друга: опасности нет никакой… Ну, вперед, Роза!

Легкая, как птичка, Роза мигом вскочила на окно, ухватилась за простыню и потихоньку спустилась, следуя указаниям солдата, свесившегося за окно и ободрявшего ее ласковыми словами.

– Сестра, не бойся, – тихонько сказала Роза, очутившись на земле. – Совсем не трудно спускаться, Угрюм уже здесь… он лижет мои руки…

Бланш не заставила себя долго ждать. Она с той же смелостью благополучно спустилась вниз.

– Дорогие, бедные дети! И почему вы такие несчастные?.. Черт возьми!.. Да что же, проклята, что ли, их семья? – воскликнул Дагобер с разбитым сердцем, видя, как бледное и нежное лицо девушки исчезло среди мрака глубокой ночи, становившейся все более зловещей из-за яростных порывов ветра и потоков дождя.

– Дагобер, скорее… мы тебя ждем! – звали его шепотом сироты.

Благодаря своему росту Дагобер скорее выскочил, чем спустился из окна.

Прошло не больше четверти часа после их побега, как в гостинице «Белый сокол» раздался страшный треск. Дверь наконец-то уступила напору Морока и бургомистра, когда они вздумали употребить стоявший там тяжелый стол вместо тарана. Видя свет в комнате девушек, они первым делом бросились туда. Комната была пуста.

Морок сразу заметил висящие из окна простыни и закричал:

– Смотрите-ка, господин бургомистр… они убежали через окно… Но ведь пешком в такую темную бурную ночь они далеко не уйдут.

– Конечно… Мы их сейчас поймаем… Мерзкие бродяги!.. О! я отомщу… Скорее, Морок… Речь идет о твоей и моей чести…

– О моей чести? Ну, нет! Ставка в этой игре у меня побольше! – с гневом крикнул Морок, а затем, раскрыв дверь во двор, зычным голосом начал отдавать приказания:

– Голиаф, спусти собак… Хозяин, фонарей, факелов, раздайте людям оружие… отворяйте ворота… В погоню… за ними… Они не могут уйти далеко, а захватить их необходимо… живых или мертвых!

Часть II. УЛИЦА МИЛЬЕ-ДЕЗ-УРСЭН
1. ИЗВЕСТИЕ И ДОНЕСЕНИЕ[49]49
  Читая в правилах ордена иезуитов под заглавием «De formula scribendi» [о способе написания – (лат.)] о восьмой части Установлений, поражаешься количеству всевозможных писем, донесений, записей и других заметок, хранящихся в архивах ордена. Никакое государство никогда не обладало лучшей и более информированной полицией. Даже венецианское правительство* уступало в этом иезуитам. Когда в 1606 году оно их изгнало из своих пределов, то, завладев их бумагами, поставило им в упрек опасное и чрезмерное любопытство. Эта полиция, тайные ее розыски, доведенные до совершенства, дают представление о могуществе ордена, всезнающего, упорного в преследовании цели, сильного своим единением и связью между его членами, как того и требуют его уставы. Становится понятным, почему генерал ордена мог сказать герцогу де Бриссак: «Из этой комнаты я управляю не только Парижем, но и Китаем, и не только Китаем, но и всем миром, и никто не знает, какими путями это достигается» («Установления ордена иезуитов с разъяснениями и латинским текстом». Париж, стр. 476–478). Прим. автора.
  * Венецианское правительство – Сенат или Совет Десяти, состоящий из представителей высшей аристократии Венецианской республики и возглавляемый дожем. С VII по XVIII в., т. е. с момента провозглашения первого дожа в 697 г. до занятия Венеции войсками Наполеона в 1797 г., в Венеции было 122 дожа.


[Закрыть]

Морок еще до прихода бургомистра, считая, что Дагобер без лошади, документов и денег не в состоянии будет продолжать путешествие, послал через Карла письмо, которое тот должен был тотчас же сдать на почту в Лейпциге.

Адрес на письме был такой:

«Господину Родену. Улица Милье-Дез-Урсэн. Париж».

В середине этой уединенной и малоизвестной улицы, расположенной ниже набережной Наполеона, куда она выходила, стоял в то время недалеко от улицы Сен-Ландри небольшой скромный по виду дом. Он находился внутри мрачного и узкого двора, а от улицы отделялся небольшим каменным строением, с воротами посредине и с двумя большими окнами по бокам, заделанными железными решетками. Судя по меблировке большой залы, находящейся на первом этаже главного здания, ничего не могло быть проще внутреннего убранства этого вечно безмолвного дома. Стены были обшиты старыми деревянными серыми панелями; пол, выложенный плитками и выкрашенный в красный цвет, тщательно натерт; на окнах висели белые ситцевые занавески. Против камина, на тяжелой дубовой подставке стоял громадный глобус, фута в четыре в диаметре. На глобусе большого масштаба повсюду, во всех странах света встречались довольно часто маленькие красные крестики. От севера до юга, от востока до запада, от самых варварских стран, от самых отдаленных островов до самых культурнейших государств и, наконец, до самой Франции не было местности, где не стояло бы крестиков, служивших, вероятно, указательными знаками и обозначавших какие-нибудь известные пункты.

Около камина стоял вплотную к стене большой стол черного дерева, заваленный бумагами; перед ним – пустой стул. Далее, между окнами, помещалось большое ореховое бюро с множеством полок, заполненных папками и бумагами.

В конце октября 1831 года, около восьми часов утра, за бюро сидел и писал какой-то человек. Это и был адресат Морока, господин Роден. Ему можно было дать лет пятьдесят, одет он был в старый, потертый сюртук оливкового цвета, с засаленным воротником; вместо галстука на шее у него висел цветной платок, а жилет и панталоны из черного сукна давно повытерлись и побелели. Ноги, обутые в неуклюжие башмаки, смазанные кремом, покоились на зеленом коврике. Седые волосы, прилизанные на висках, обрамляли лысый лоб, брови были едва заметны, быстрые черненькие глазки еле выглядывали из-под полуоткрытых век, толстых и вялых, точно перепонка пресмыкающегося, а тонкие губы, совершенно бесцветные, сливались с общим безжизненным тоном худого лица. Острый подбородок и острый тонкий нос довершали общее впечатление, производимое этой безжизненной, бесцветной маской, сходство с которой еще более увеличивалось благодаря полной неподвижности физиономии. Если бы его рука не скользила быстро по бумаге, можно было бы легко принять Родена за труп. С помощью шифра (секретного алфавита), лежавшего перед ним и непонятного для тех, кто не обладает ключом к этим знакам, он переписывал некоторые отрывки из длинной находившейся на бюро рукописи.

Среди полного безмолвия, при свете пасмурного дня, придававшего еще более печальный вид большой, холодной и пустой зале, этот человек с безжизненным холодным лицом, ставивший на бумаге какие-то таинственные знаки, казался необыкновенно зловещим.

Пробило восемь часов. У ворот глухо раздался стук молотка, дважды прозвонил колокольчик, несколько дверей открылось и захлопнулось, и новое лицо появилось в комнате. При его входе Роден встал, зажал перо зубами, смиренно и почтительно поклонился и, не говоря ни слова, принялся снова за работу.

Трудно было себе представить двух более несхожих людей. Вновь прибывшему, казалось, не было более тридцати пяти или тридцати восьми лет. Это был элегантный человек высокого роста. Его темно-серые большие глаза сверкали металлическим блеском, и выдержать их взгляд сумел бы не каждый. Нос, широкий при основании, был очень твердо очерчен на конце, выдающийся подбородок был тщательно выбрит, и его синеватый отлив резко контрастировал с ярким пурпуром губ и белизной необыкновенно красивых зубов.

Когда он снял шляпу, чтобы заменить ее черной бархатной шапочкой, можно было увидеть светло-русые волосы, которые время еще не посеребрило. Сюртук у него был застегнут по-военному, до самой шеи.

Глубокий взгляд, открытый широкий лоб обличали необычайную силу ума, а ширина груди и плеч указывала на физическую крепость. Благородство осанки, изысканность обуви и перчаток, легкий запах хороших духов, исходивший от его волос и от всей особы, изящество и свобода каждого движения – все выдавало в нем светского человека и свидетельствовало, что он может еще претендовать на разного рода успехи – от самых легкомысленных до самых серьезных.

Редкое сочетание умственной и физической силы с удивительной элегантностью манер и обращения поражало тем более, что все, что было в этом человеке слишком решительного и энергичного, все, что походило на самовластие и деспотизм, все это смягчалось улыбкой, улыбкой постоянной, но далеко не одинаковой. Смотря по обстоятельствам эта улыбка была то душевной, то лукавой, то дружеской, то игривой, то скромной, то предупредительной и придавала столько вкрадчивой прелести его лицу, что те, кто его видел хоть раз, никогда не могли забыть.

Однако несмотря на такое соединение достоинств, несмотря на то, что невозможно было противостоять его обаянию, к этому примешивалась какая-то смутная тревога, как будто грация и изысканная светскость манер этого человека, очарование его беседы, его деликатность, ласкающая приятность его улыбки прикрывали какую-то опасную западню. Невольно подчиняясь влечению к этому симпатичному человеку, всякий неожиданно задавался вопросом: «Что влечет к нему? Добро… или зло?»

Роден, секретарь вновь прибывшего, продолжал писать.

– Есть новости из Дюнкерка[50]50
  Дюнкерк – портовый город на севере Франции в проливе Па-де-Кале. Основан около 960 г. Бодуэном Младшим, графом Фландрским, возле часовни, возведенной св. Элоем в дюнах.


[Закрыть], Роден? – спросил его начальник.

– Почтальон еще не приходил.

– Хотя, по-видимому, матушке тревожиться нечего, ко я все-таки беспокоюсь, пока не получу письма от княгини де Сен-Дизье… моего лучшего друга… Сегодня я надеюсь получить, наконец, хорошие вести…

– Хорошо, хорошо! – сказал секретарь, столь же покорный и смиренный, сколь лаконичный и бесстрастный.

– Конечно, желательно, – продолжал его начальник, – потому что одним из лучших дней в моей жизни был тот день, когда я получил письмо от княгини с уведомлением, что внезапная и опасная болезнь матушки отступила наконец перед заботами и уходом… Ели бы не это известие, то я уже уехал бы в деревню к княгине, хотя мое присутствие необходимо и здесь…

Затем, подойдя к бюро секретаря, он добавил:

– Вы разобрали иностранную корреспонденцию?

– Вот выписки.

– Письма, как всегда, были доставлены по указанным адресам и принесены сюда согласно моим указаниям?

– Так точно.

– Прочтите мне выписки из корреспонденции; если там есть письма, на которые должен ответить сам, я вам скажу.

И, заложив руки за спину, хозяин Родена начал ходить по комнате, диктуя заметки, которые Роден тотчас же записывал.

Секретарь взял довольно объемистую связку и начал так:

– Дон Рамон Оливарес уведомляет из Кадиса[51]51
  Кадис – портовый город на юге Испании в Кадисском заливе Атлантического океана. Основан в конце IX в. до н. э. финикийцами. Сохранились городские стены XVII в., собор Санта Крус XIII в.


[Закрыть] о получении письма за N19. Он поступит согласно указаниям и будет отрекаться от соучастия в похищении…

– Хорошо. Отметьте…

– Граф Романов из Риги находится в затруднительном положении.

– Прикажите Дюплесси послать ему во вспомоществование пятьдесят луидоров; я прежде служил капитаном в полку графа. Кроме того, он прислал много полезных сообщений.

– В Филадельфии[52]52
  Филадельфия – портовый город на востоке Соединенных Штатов в низовьях реки Делавэр. Основан в 1682 г. Один из центров войны за независимость в Северной Америке (1775–1783). В 1790–1800 гг. временная столица Североамериканских штатов.


[Закрыть] получен последний груз «Истории Франции», обработанной для верных христиан. Требуют еще новой посылки, ввиду того что первая разошлась.

– Отметить и передать Дюплесси. Продолжайте.

– Господин Шпиндлер из Намюра[53]53
  Намюр – главный город одноименной провинции в Бельгии. Среди архитектурных памятников выделяется собор, построенный по образу собора св. Петра в Риме. В XIX в. в Намюре находился коллеж, управляемый иезуитами.


[Закрыть] посылает тайное донесение о господине Ардуэне.

– Рассмотреть.

– Таковое же от господина Ардуэна о господине Шпиндлере.

– Рассмотреть.

– Доктор Ван-Остад из того же города посылает тайное сообщение о господине Шпиндлере и господине Ардуэне.

– Сравнить… Дальше.

– Граф Малипиери из Турина[54]54
  Турин – город на севере Италии, административный центр провинции Турин и области Пьемонт. Известен с древности.


[Закрыть] доносит, что дарственная на триста тысяч франков подписана.

– Уведомить Дюплесси… Дальше.

– Дон Станислав отправился в Баден[55]55
  Баден – город в Швейцарии к северо-западу от Цюриха.


[Закрыть] с королевой Марией-Эрнестиной[56]56
  Мария-Эрнестина – вероятно, вымышленное имя по аналогии со старшей ветвью правящего саксонского дома Эрнестина, восходящей к Эрнесту, сыну саксонского герцога Фридриха II (1428–1474), которого он сменил на троне совместно с младшим братом Альбертом (1474–1484), а затем единолично (1484–1486). Эрнестина оставалась правящей династией лишь до 1547 г., затем была смещена младшей ветвью – Альбертиной, представителем которой являлся в 30-е гг. XIX в. король Саксонии Антиний I (1827–1836). Старшая ветвь продолжала сохранять княжеский титул и некоторые владения в Саксонии.


[Закрыть]. Он уведомляет, что ее величество с благодарностью примет все известия, какие ей пришлют, и ответит на них собственноручно.

– Отметьте… Я сам напишу королеве.

Пока Роден делал на полях бумаги пометки, его хозяин, продолжавший ходить по комнате, остановился на другом ее конце у большой карты, висевшей на стене и помеченной также маленькими красными крестиками. С минуту он задумчиво разглядывал ее.

Роден продолжал:

– Судя по состоянию умов в некоторых областях Италии, где смутьяны вдохновляются примером Франции, – пишет отец Орсини из Милана, – недурно было бы распространить в стране побольше книжечек, где бы французы выставлялись как нечестивые развратники, кровожадные грабители и так далее.

– Превосходная мысль. При этом можно очень удачно использовать крайности, Какие допускались нашими войсками во время войн Республики. Надо поручить Жаку Дюмулену написать такую брошюрку. Этот человек, похоже, создан из злобы, желчи и яда… Памфлет выйдет ужасным… Я сделаю несколько замечаний… только денег Дюмулену не давать, пока не кончит и не сдаст рукописи…

– Хорошо… Если дать ему плату вперед, то он налижется в стельку и на неделю пропадет в кабаках. Пришлось заплатить ему дважды за его ядовитую записку против пантеистических тенденций философской доктрины профессора Мартена.[57]57
  …пантеистических тенденций философской доктрины профессора Мартена. – Мартен Эме (1781–1847), французский литератор, профессор словесности в Высшей Политехнической школе в Париже, ученик и друг французского писателя-сентименталиста Бернардена де Сент-Пьера (1737–1814), произведения которого он собрал и опубликовал в 1817–1819 гг. Автор «Писем к Софи о физике, химии и естественной истории» (1810), «Воспитания матерей семейства» (1834), критических изданий Расина, Мольера, Ларошфуко.


[Закрыть]

– Отметьте и продолжайте.

– Негоциант извещает, что приказчик готов немедленно отправить банкира для предоставления отчетов кому следует.

Произнося эти слова особенным образом, Роден спросил:

– Вы поняли?

– Естественно, – сказал начальник, вздрогнув, – это условные выражения… А дальше?

– Но приказчика сдерживают некоторые сомнения.

После минутного раздумья, причем черты его лица приняли озабоченное выражение, хозяин Родена произнес:

– Продолжать воздействовать на приказчика одиночеством и безмолвием. Затем зачитать ему перечень случаев, когда цареубийство не только прощается, но и оправдывается… Продолжайте…

– Госпожа Сидней из Дрездена ждет инструкций. Между отцом и сыном разыгрываются из-за нее страшные сцены ревности. Но несмотря на взаимную ненависть отца и сына, в рассказах соперников друг о друге нет сведений, которые от нее требуются. Но ее нерешительность может наконец возбудить их подозрения. Кого она должна выбрать: отца или сына?

– Сына. Гнев старика и его ревность будут ужаснее; чтобы отомстить за предпочтение, оказанное молодому человеку, он, быть может, откроет то, что до сих пор так тщательно скрывал… Дальше.

– В течение трех лет у отца Амвросия пропали две служанки, теперь исчезла и третья. В этом маленьком приходе в горах Вале[58]58
  …в горах Вале… – Вале, кантон в Швейцарии, находится в долине между Бернскими Альпами на севере и Пеннинскими Альпами на юге. Население преимущественно католического вероисповедания.


[Закрыть] местные протестанты сильно волнуются… Говорят об убийстве и о разных обстоятельствах, внушающих опасение.

– Пока не обнаружатся явные улики, защищать Амвросия против гнусной клеветы партии, которая не брезгует даже самой чудовищной выдумкой. Продолжайте.

– Томсон из Ливерпуля[59]59
  Ливерпуль – город в Великобритании, центр графства Мерейсайд. Порт при впадении реки Мерси в Ирландское море. Впервые упоминается около 1191 г.


[Закрыть] сумел пристроить Жюстена доверенным лицом к лорду Стиверту, богатому ирландскому католику, разум которого час от часу слабеет.

– Если факт подтвердится, выслать пятьдесят луидоров в награду Томсону. Передайте это Дюплесси… Дальше.

– Франк Дихштейн из Вены, – продолжал Роден, – уведомляет, что его отец умер от холеры в маленькой деревне, недалеко от столицы… Эпидемия, похоже, продолжает путь с севера России, через Польшу…

– Это правда! – прервал его хозяин. – Только бы этот ужасный бич пощадил Францию, прекратив свой путь!

– Франк Дихштейн, – продолжал Роден, – уведомляет также, что оба его брата намерены оспаривать дарственную, сделанную их отцом… Он этому противится.

– Посоветоваться с юристом… Затем?

– Кардинал князь д'Альмафи соглашается на три первые условия, но просит избавить его от четвертого.

– Никаких уступок… Все или ничего. А не то война, подчеркните это, слышите? Беспощадная война против него и его друзей… Затем?

– Фра Паоло уведомляет, что патриот Боккари, глава тайного, очень опасного общества, доведенный до отчаяния подозрениями друзей в измене, подозрениями, искусно возбужденными самим Фра Паоло, лишил себя жизни.

– Боккари?.. Да неужели?.. Боккари! Патриот Боккари!! Этот опасный враг! – воскликнул хозяин Родена.

– Патриот Боккари, – по-прежнему бесстрастно повторил секретарь.

– Сказать Дюплесси, чтобы он выслал Фра Паоло чек на двадцать пять луидоров. Отметьте это.

– Гаусман уведомляет, что французская танцовщица Альбертина Дюкорне сделалась любовницей владетельного князя. Он всецело под ее влиянием; через нее можно было бы достигнуть предполагаемой цели, но на нее, в свою очередь, имеет неограниченное влияние один фальшивомонетчик, осужденный во Франции: без него она ни на что не решится…

– Приказать Гаусману договориться с этим человеком, и если его требования не безрассудны, то дать на них согласие. Узнать, нет ли у этой девушки родных в Париже.

– Герцог Орбано уведомляет, что король, его повелитель, дает согласие на создание предполагаемого заведения, но предварительно желает знать, какие будут условия.

– Никаких условий. Или полное согласие, или окончательный отказ. Так познаются друзья и враги. Чем обстоятельства труднее, тем больше следует проявлять твердости: таким образом внушается доверие к нам.

– Он же докладывает, что весь дипломатический корпус принял сторону отца той молоденькой протестантки, которая нашла защиту и убежище в монастыре и не хочет его покидать, пока отец не согласится на ее брак с возлюбленным.

– Ага! И дипломатический корпус продолжает требовать ее выдачи от имени отца?

– Продолжает…

– Ну, так продолжайте ему отвечать, что духовная власть не имеет ничего общего с властью светской.

В эту минуту кто-то позвонил два раза.

– Узнайте: кто там? – приказал начальник.

Роден вышел. Хозяин продолжал ходить с задумчивым видом взад и вперед по комнате. Он приблизился к огромному глобусу и остановился около него.

В течение короткого времени он в глубоком молчании рассматривал бесчисленные крестики. Они как сеткой покрывали всю землю. Вероятно, при мысли о своем могуществе, о той таинственной власти, которая, казалось, распространялась на все страны света, лицо этого человека оживилось, серые глаза гордо заблестели, ноздри раздулись, и вся его мужественная фигура приняла выражение дерзкой отваги и могучей энергии. Горделиво и с презрительной улыбкой приблизился он к глобусу и положил свою руку туда, где находился полюс. При этом повелительном жесте, при эхом движении, которым он, казалось, овладевал всем миром, чувствовалось, что этот человек сознает себя господином Вселенной, на которую он смотрел с высоты своего величественного роста и которую всю держал в своей дерзкой, смелой руке. Теперь он больше не улыбался. Лоб его покрылся морщинами, во взгляде сверкала угроза. Трудно было для художника подыскать лучшую модель, если бы он пожелал передать образ демона гордости и коварства, адского гения ненасытной жажды власти.