Текст книги "Записки Видока (сборник)"

В Дорнике старый офицер бурбонского полка, в то время генерал-адъютант, зачислил меня в свою канцелярию по административной части, занимавшуюся преимущественно обмундированием войск. Вскоре потребовалось отправить верного человека в Аррас. Послали меня. Я прибыл в город в одиннадцать часов вечера. Движимый чувством, которое трудно объяснить, побежал прямо к жене. Долго стучался, звал, но тщетно. Наконец, мне отворил сосед, и через аллею я устремился к комнате жены. Раздался звук упавшей сабли, затем открылось окно, и на улицу выпрыгнул человек. Понятно, что меня узнали по голосу. Я тут же настиг ловеласа, в котором узнал полкового адъютанта 17-го егерского полка, находящегося в шестимесячном отпуске в Аррасе. Он был полуодет, и я вернул его в спальню, где он закончил свой туалет. Мы расстались с условием драться на другой день.

Эта сцена наделала немало шуму во всем квартале. Соседи, подбежавшие к окнам, видели, как я ловил адъютанта, слышали его признание. Стало быть, недостатка в свидетелях не было, и я вполне мог подать заявление и хлопотать о разводе, что я, собственно, и собирался сделать. Но семья моей «целомудренной» супруги тотчас принялась пресекать все мои попытки. На следующий день, не успел я еще сойтись с полковым адъютантом, меня остановили городовые и жандармы с намерением заключить меня в Боде. К счастью, я не терял присутствия духа. Попросил отвести меня к Жозефу Лебону, и мне не отказали в этом. Я застал народного представителя за грудой писем и бумаг. «Так это ты, – сказал он, – приезжаешь сюда без позволения… да еще вдобавок и обижаешь жену!..» Я тотчас сообразил, как следует отвечать, показал свой ордер, привел свидетельство соседей и самого полкового адъютанта, который не мог отречься от своих слов. Я так ясно изложил суть дела, что Лебону пришлось признать мою правоту. Но, не желая перечить своему другу Шевалье, он просил меня не оставаться в Аррасе. Так как я опасался, что ветер может перемениться, чему я знал немало примеров, то и сам пожелал поскорее покинуть город. Выполнив возложенное на меня поручение и простившись со всеми, на другой день с рассветом я отправился в Лилль.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В 13-м егерском полку я нашел многих офицеров 10-го полка, в том числе и лейтенанта Вилльдиё. Дни напролет я проводил с ними в кофейной или фехтовальной зале, но понимал, что так я скоро совсем останусь без денег. В это время один из обычных посетителей кофейной, прозванный капиталистом за правильный образ жизни, предложил мне путешествовать вместе с ним.

Путешествовать – это, конечно, хорошо, но в качестве кого? Я скромно спросил своего покровителя, какого рода обязанности будут на меня возложены. «Я – странствующий врач, – ответил мой новый знакомый с густыми бакенбардами и смуглым цветом лица, – и лечу секретные болезни с помощью одного верного средства». «Ну вот, – подумал я, – опять шарлатан…» Но отступать было некуда. Мы условились отправиться в путь следующим утром, в пять часов, от Парижских ворот.

Я явился точно к назначенному времени. Вскоре подошел и мой спутник. Увидев в руках рассыльного мой чемодан, он сказал, что его незачем брать, потому что мы отправимся только на три дня и пешком. Мне пришлось отослать вещи назад в гостиницу, и мы пустились в путь довольно быстро, потому что до полудня надо было пройти пять миль. К двенадцати часам мы достигли уединенной гостиницы, где моего товарища приняли с распростертыми объятиями и постоянно называли Кароном, хотя прежде все его звали Христианом. Хозяин дома прошел в свою комнату, вынес оттуда два или три мешка, наполненные талерами, и положил их на стол. Мой товарищ, высыпав монеты, принялся разглядывать их со вниманием, которое показалось мне притворным. Затем он отложил в сторону сто пятьдесят талеров и такую же сумму отсчитал фермеру другими деньгами, прибавив сверх того шесть крон. Я ничего не понял из всей этой процедуры, к тому же она сопровождалась фразами на фламандском наречии, которое я плохо понимаю. Поэтому я был весьма удивлен, когда, покинув ферму, куда Христиан обещал прийти вновь, он дал мне три кроны, объяснив это тем, что я должен иметь свою долю в барышах. Я не понимал, откуда могли взяться барыши. «Это мой секрет, – ответил он таинственно, – когда-нибудь ты узнаешь его, если я буду тобой доволен».

В продолжение следующих четырех дней мы продолжали совершать подобные визиты на другие фермы, и каждый вечер я получал две или три кроны. Христиан, которого постоянно называли Кароном, был весьма известен в этой части Брабанта как медик; он продолжал менять деньги, но разговор при этом велся только о болезнях людей и животных. Кроме того, я заметил, что Христиан пользовался репутацией человека, способного избавлять животных от порчи и сглаза.

На подходе к деревне Вервик он посвятил меня в тайну своей магии. «Можно на тебя положиться?» – спросил он вдруг, останавливаясь. «Без сомнения», – ответил я. «Тогда смотри и слушай…» Христиан достал из сумки четыре пакета квадратной формы и сказал: «Перед тобой четыре фермы, расположенные друг от друга на некотором расстоянии. Пройди в них задами, да смотри, чтобы тебя никто не заметил. Ты войдешь в хлева или конюшни и высыплешь в ясли четыре порошка из этих пакетов… Главное, чтобы тебя не увидели… Остальное уже мое дело». Я наотрез отказался и объявил Христиану, что тотчас уйду, если он не объяснит мне, чем мы на самом деле занимаемся. Такое требование, по-видимому, смутило его, и, как читатель увидит в дальнейшем, он вздумал отделаться от меня полуправдой.

«Где моя родина? – начал он издалека. – У меня ее нет… Мать моя, год тому назад повешенная в Темешваре, принадлежала к цыганскому табору, кочевавшему по границам Венгрии и Банната. Я говорю «цыганскому», чтобы тебе было понятнее. Между собой мы зовемся иначе и говорим на своем языке, которому нам запрещено учить кого бы то ни было; нам также запрещено путешествовать в одиночку, отчего мы кочуем толпой от пятнадцати до двадцати человек. Во Франции мы уже давно. В былые времена мы промышляли колдовством, потому что многие верили в порчу и сглаз. Теперь это ремесло идет плохо: французский народ стал слишком проницателен, поэтому мы перекочевали во Фландрию, где осталось больше суеверных людей. Три месяца я пробыл в Брюсселе по своим делам, но теперь я с ними покончил и через три дня присоединюсь к своему табору на мехельнской ярмарке. Решай сам – пристанешь к нам или нет…»

Отчасти затруднительное положение, отчасти любопытство заставили меня согласиться последовать за Христианом. Я пошел за ним, до конца не понимая, на что я могу ему сгодиться. Мы остановились в Лувенском предместье, перед жалким домишкой: его почерневшие стены были изборождены глубокими трещинами, а из разбитых окон торчали огромные пуки соломы. Была полночь; прошло добрых полчаса, пока нам пришла отворить весьма странного вида старушка. Нас проводили в обширную залу, где человек тридцать обоих полов пили и курили, беспорядочно разместившись в угрожающих, а местами и неприличных позах. У мужчин под синими балахонами с красным шитьем были голубые бархатные куртки с серебряными пуговицами, какие часто носят погонщики лошаков в Андалузии; все женщины были в ярких одеждах.

Стоило нам войти, как всеобщее веселье прервалось. Мужчины подошли подать руку Христиану, женщины поцеловали его. Затем все взгляды устремились на меня. Мое беспокойство, по-видимому, стало заметным, и Христиан попытался подбодрить меня, сказав, что у Герцогини мы в полнейшей безопасности. Как бы то ни было, разыгравшийся аппетит заставил меня принять участие в празднестве; кружка моя так часто наполнялась можжевеловой водкой и так часто опустошалась, что я почувствовал потребность прилечь. Когда я сообщил об этом Христиану, он отвел меня в соседнюю комнату, где на свежей соломе уже спали несколько цыган.

С рассветом все были на ногах и вскоре покинули дом, чтобы разными дорогами прийти на рынок, куда уже стекались толпы народа из соседних деревень. Христиан, заметив, что я намерен последовать за ним, сказал мне, что я ему не нужен до самого вечера. Он также сообщил мне, что насчет моего ночлега с табором еще ничего не решено, поэтому я снял комнату в гостинице.

Не зная, как убить время, я пошел на ярмарку, где лоб в лоб столкнулся с нашим бывшим батальонным офицером по имени Мальгаре. Он спросил о причине моего пребывания в Мехельне. Я рассказал ему целую историю; он, в свою очередь, сделал то же самое, и мы оба остались довольны, полагая, что обман удался. Слегка перекусив, мы вернулись на ярмарку. Везде, где толпился народ, я встречал нахлебников Герцогини. Я отворачивался от них, потому что сказал своему старому знакомому, что никого не знаю в Мехельне – в таком знакомстве я не намерен был признаваться. Но мой спутник, однако, оказался слишком хитер, чтобы позволить себя обмануть. «Как странно, – заметил он, – что эти люди смотрят на вас так внимательно… Или вы их знаете?» Я отвечал, не поворачивая головы, что даже не имею понятия, кто они такие. «Вы и вправду не знаете? – деланно удивился мой собеседник. – Значит, вы не догадываетесь, что это воры?» – «Воры! – воскликнул я. – А откуда вы знаете?» – «Вы и сами в этом убедитесь, если последуете за мной. Да вот, посмотрите-ка!»

Окинув взглядом толпу, образовавшуюся у зверинца, я увидел, как один из мнимых торговцев утащил кошелек у толстого содержателя зверей и как последний тщетно пытался отыскать его в своих карманах. Цыган же вошел в лавку ювелира, и Мальгаре принялся уверять меня, что воришка не выйдет оттуда, не стянув нескольких драгоценных вещей. Мы оставили свой наблюдательный пост, чтобы вместе пообедать. После обеда, заметив, что офицер расположен поболтать, я стал упрашивать его подробнее рассказать мне о тех людях, на которых он обратил мое внимание. Наконец, он решился удовлетворить мое любопытство и сообщил следующее:

«Несколько лет назад мне пришлось провести полгода в гентской тюрьме за маленькую партию с поддельными игральными костями. Я имел случай познакомиться с двумя господами из этой шайки, потому что мы сидели в одной камере. Так как я выдавал себя за отъявленного вора, они доверили мне все свои фокусы и даже рассказали подробности своей странной жизни.

Они занимаются продажей специальных средств от болезней животных. Для увеличения спроса эти ловкачи подсыпают в хлева, куда они проникают под каким-либо предлогом, всякие снадобья, от которых животные заболевают. Затем они появляются вновь, и их принимают с распростертыми объятиями. Зная причину болезни, эти прохвосты легко уничтожают недуг, и доверчивый земледелец не находит слов, чтобы выразить им свою благодарность. Это еще не все: уходя с фермы, цыгане осведомляются, нет ли у хозяина монет определенного года, того или другого чекана, обещая купить их дороже. Заинтересованный крестьянин спешит показать им свою казну, часть которой они всегда ухитряются украсть. К этой уловке цыгане иногда безнаказанно прибегают несколько раз в одном и том же доме. Пользуясь этими обстоятельствами и знанием местности, они указывают своим товарищам по ремеслу уединенные, богатые фермы и средства туда проникнуть, конечно, получая за это свою долю прибыли».

Мальгаре еще много чего порассказал мне о цыганах, и это заставило меня принять твердое решение немедленно оставить это опасное общество. Он все еще говорил, поглядывая время от времени на улицу, но тут вдруг неожиданно воскликнул: «Смотри, вон там, цыган – его только что выпустили из гентской тюрьмы!» Я выглянул в окно и, к своему удивлению, увидел… Христиана. Он куда-то шел с весьма озабоченным видом. Я не смог удержаться от восклицания. Мальгаре, заметив озабоченность, в которую меня повергли его открытия, без труда заставил меня поведать ему о том, каким образом я сошелся с цыганами. Видя, что я твердо решился уйти от них, он предложил мне отправиться в Куртре, где ему предстояли, как он говорил, несколько хороших партий. Забрав из гостиницы свои вещи, я отправился в путь с новым товарищем. Однако в Куртре мы не встретили тех лиц, которых Мальгаре рассчитывал пощипать. Чужих денег мы не выиграли, а вот собственные растратили. Не надеясь больше на удачу, мы вернулись в Лилль. У меня еще была сотня франков. Мальгаре стал на них играть и проиграл вместе с остатком своих. Впоследствии я узнал, что он сговорился со своим партнером обобрать меня.

Оказавшись в таком положении, я воспользовался своими талантами: несколько учителей фехтования, которым я сообщил о затруднениях, устроили в мою пользу ассо[6]6
  Бой в фехтовальном искусстве.


[Закрыть], благодаря чему у меня появилась сотня талеров. С этой суммой, на время избавившей меня от нужды, я снова начал посещать балы и тому подобные мероприятия. В это-то время и завязалось знакомство, последствия которого решили мою дальнейшую судьбу. Я встретился с одной камелией[7]7
  Здесь в значении «женщина легкого поведения»; вошла в употребление по героине романа Александра Дюма-сына «Дама с камелиями».


[Закрыть] и вскоре вступил с ней в интимные отношения. Франсина – так ее звали – казалась весьма расположенной ко мне и беспрестанно уверяла в своей верности, что не мешало ей иногда тайком принимать у себя одного капитана. Как-то раз я застал их вдвоем за ужином у трактирщика. В страшной ярости я накинулся на них с кулаками. Франсина благоразумно сбежала, но товарищ ее остался… За рукоприкладство на меня поступила жалоба. Так меня арестовали и увезли в тюрьму «Пти-Шатле». Пока шло разбирательство, меня часто навещали многие знакомые дамы. Узнав об этом, Франсина заревновала. Она спровадила беднягу-капитана, забрала жалобу, которую вместе с ним принесла на меня, а в довершение всего выпросила позволение видеться со мной – и я имел слабость согласиться. Судьи сочли это умышленным заговором против капитана, организованным мной и Франсиной, в результате чего меня приговорили к заключению сроком в три месяца.

Из «Пти-Шатле» меня препроводили в Башню святого Петра, где посадили в отдельную камеру, называвшуюся «Слуховым окном». Франсина сидела со мной половину дня, а другую я проводил в обществе арестантов. Среди них были два фельдфебеля – Груар и Гербо (последний – сын сапожника), осужденные за подлог, и крестьянин Буатель, приговоренный к шести годам тюрьмы за кражу зернового хлеба. Буатель, будучи главой большой семьи, постоянно жаловался, что его лишили возможности обрабатывать маленький участок, который только его усилиями мог быть приведен в надлежащее состояние. Несмотря на его проступок, к нему проявили сочувствие, или, скорее, к его детям, и многие из обывателей ходатайствовали за него, но безуспешно. Бедняк, отчаявшись, часто повторял, что заплатил бы порядочную сумму за свое освобождение. Груар и Гербо, перед тем как отправиться на каторжные работы, решились быть ему полезными: они сочинили прошение. Составленный ими план оказался для меня гибельным.

Дело было так. Как-то Груар объявил, что не может спокойно работать при таком шуме – в камере с восемнадцатью или двадцатью заключенными, которые пели, болтали или ссорились. Буатель, оказавший мне самому некоторые услуги, просил пустить в мою камеру составителей прошения, и я, хотя и неохотно, согласился. Я позволил им проводить у меня каждый день по четыре часа. Они сразу же там разместились, и сам тюремщик ходил туда тайком. Эта таинственность тотчас же возбудила бы подозрение во всяком заключенном, сколько-нибудь знакомом с тюремными интригами, но я, чуждый всего этого, развлекался попойкой с посещавшими меня друзьями и не обращал внимания на происходящее в моей камере.

Через неделю меня поблагодарили за сделанное одолжение, объявив, что прошение готово и можно не посылать его в Париж, так как имеется протекция у народного представителя в Лилле. Они темнили, но я не придал этому значения, полагая, что если я не принимал в этом участия, то нет и причин беспокоиться. Не прошло и двух суток, с тех пор как отправили прошение, как приехали двое братьев Буателя и принялись обедать с ним за столом тюремщика. После обеда вдруг появился вестовой и передал тюремщику пакет. Развернув его, последний воскликнул: «Добрая весть, ей-богу! Это приказ освободить Буателя». При этих словах все с шумом встали, начали целоваться, читать приказ и поздравлять Буателя, который отправил все свои вещи еще накануне и теперь немедленно покинул тюрьму.

На другой день в десять часов утра пришел инспектор. Тюремщик показал ему приказ об освобождении Буателя. Едва взглянув на него, инспектор сразу сказал, что бумага фальшивая, и велел не выпускать Буателя до тех пор, пока об этом не доложат начальству. Тюремщик возразил, что Буателя еще вчера выпустили на свободу. Инспектор выразил свое удивление и поехал к высшему начальству, где и удостоверился в том, что, помимо фальшивых подписей, в документе имеются ошибки и отступления от формы, которые не могут не броситься в глаза всякому мало-мальски знакомому с такого рода бумагами человеку.

Я начал обо всем догадываться, смутно предчувствуя, что это может меня компрометировать, и потому пытался разговорить Груара и Гербо. Они же клялись всеми святыми, что ничего не сделали, кроме того, что послали прошение, и сами удивлялись столь быстрому успеху. Я не поверил ни единому их слову, но за неимением доказательств вынужден был успокоиться. На следующий день меня вызвали к судебному следователю. Я отвечал, что ничего не знаю о составлении поддельного приказа и что разрешил пользоваться своей камерой как единственным спокойным местом в тюрьме. Я добавил, что все это может подтвердить тюремщик, так как он часто входил в камеру во время работы. Груара и Гербо также допросили и посадили в «секретную», я же оставался в своей камере.

Один тюремный товарищ Буателя раскрыл мне всю интригу. Груар, постоянно слыша, как Буатель обещает сто талеров за свою свободу, сговорился с Гербо, и они не придумали ничего лучше, как составить подложный приказ. Буателя, конечно, посвятили в эту тайну и заявили, что он должен четыреста франков, так как нужно со многими поделиться. Тогда-то они и обратились ко мне: моя камера потребовалась им для написания подложного приказа. Тюремщик тоже был в доле. Приказ принес друг Гербо по имени Штоффле. По всей вероятности, Буателя убедили в том, что и я буду иметь долю в прибыли, хотя я не сделал ничего, кроме как предоставил камеру. Извещенный обо всем этом, я сначала уговаривал того, кто сообщил мне подробности, донести куда следует, но он наотрез отказался, объясняя это тем, что не хочет рано или поздно быть убитым за измену. Он и меня отговорил заикаться о чем-либо судебному следователю, уверяя, что я не подвергаюсь опасности. Между тем арестовали Буателя; посаженный в секретное отделение в Лилле, он назвал соучастников побега – Груара, Гербо, Штоффле и Видока. Нас снова допросили, но я упорно настаивал на своих первых показаниях. Я легко мог выпутаться из дела, выложив все, что знал от товарища Буателя, но я был совершенно в себе уверен, поэтому меня как громом поразило, когда по истечении трех месяцев, рассчитывая выйти на свободу, я вдруг узнал, что внесен в тюремный список как обвиняемый в подлоге документов.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Только тогда я понял, что дело принимает для меня опасный оборот, но отпираться от прежних показаний было бы опаснее молчания. Все эти мысли так сильно меня взволновали, что я заболел, и Франсина принялась усердно за мной ухаживать. Когда я выздоровел, я почувствовал, что больше не в состоянии выносить свое неопределенное положение, и решился бежать, бежать просто через двери. Хотя это и казалось довольно трудным, некоторые соображения заставили меня предпочесть этот способ всякому другому. Привратник Башни святого Петра был арестантом из брестского острога, осужденным на вечную каторгу. При пересмотре приговоров по Своду законов 1791 года ему смягчили наказание и заменили его шестилетним заключением в Лилле, где он оказался полезным тюремщику. Последний, полагая, что просидевший четыре года в остроге человек будет незаменим в качестве сторожа, потому как ему должны быть известны почти все способы побегов, поручил ему эту должность. Но я тем легче надеялся обмануть тюремщика, что он был слишком уверен в своем выборе. Словом, я решился пройти мимо привратника в мундире штаб-офицера, приезжавшего два раза в неделю для освидетельствования Башни святого Петра, служившей тюрьмой и для военных.

Франсина, которую я видел почти каждый день, купила мне нужный костюм и пронесла его в своей муфте. Платье пришлось мне впору. Видевшие меня в нем заключенные объявили, что я вылитый штаб-офицер. К тому же я был с ним одного роста, а грим сделал меня на двадцать пять лет старше. Через несколько дней он прибыл для обычного осмотра. Пока один из моих друзей отвлекал его, приглашая освидетельствовать провизию, я быстро переоделся и очутился у ворот; привратник почтительно снял шляпу и отворил, и вот я на улице! Я направился к подруге Франсины, как и было условлено между нами, а вскоре туда пришла и она сама.

Там меня бы не нашли, если бы я не выходил из дома, но я не мог вынести заключение почти такое же, как и в Башне святого Петра! Просидев три месяца в четырех стенах, я жаждал расправить крылья и развить бурную деятельность. Итак, я вышел. Первая прогулка мне удалась. Но на следующий день я наткнулся на городового Людвига, который видел меня в тюрьме и теперь прямо спросил: «Разве вас освободили?» Эта встреча не сулила ничего хорошего, к тому же он мог немедленно созвать человек двадцать. Я ответил, что готов последовать за ним, и попросил только позволить мне проститься с Франсиной. Он согласился, моя возлюбленная чрезвычайно удивилась, встретив меня на улице с таким провожатым. Я сказал ей, что побег может повредить мне на суде, поэтому я и возвращаюсь в тюрьму, где буду дожидаться окончания дела.

Франсина сначала никак не могла взять в толк, с чего это я вздумал вернуться в тюрьму, но я знаками объяснил ей, в чем дело, и даже сумел попросить насыпать мне в карман золы, пока мы с Людвигом распивали ром. По дороге в тюрьму на одной пустынной улочке я бросил в глаза своему спутнику золы, а сам пустился бежать изо всех сил.

Людвиг не замедлил обо всем донести. На мои розыски подняли жандармов, полицию и, в числе прочих, частного пристава Жаккара. Я знал об этом, но вместо того, чтобы быть осторожнее, напустил на себя самую смешную отвагу. Можно было подумать, что я сам получу награду за свой арест; между тем меня усердно выслеживали.

Жаккар как-то прознал, что я должен обедать на улице Нотр-Дам, в игорном доме. Он тотчас прибежал туда с четырьмя полицейскими и, оставив их внизу, вошел в комнату, где я намеревался сесть за стол с двумя дамами. Я узнал частного пристава, он же никогда не видел меня в лицо, помимо прочего я был так одет, что никакие приметы не помогли бы ему. Я без малейшего замешательства подошел к нему и пригласил в кабинет, зеркальная дверь которого выходила в залу. «Вы ищете Видока? – спросил я прямо. – Если вам угодно подождать минут десять, я покажу вам его… Вот его прибор, он не замедлит появиться… Когда он войдет, я сделаю вам знак. Но если вы одни, то сомневаюсь, чтобы вы возьмете его, потому что он вооружен и будет защищаться». – «У меня на лестнице расставлены люди, и если он убежит…» – «Боже упаси оставлять их там, – поспешно возразил я. – Если Видок их увидит, он будет остерегаться засады, и тогда… прощай, птичка!» – «Но куда же мне их спрятать?» – «А вот в этот кабинет… Но только, заклинаю вас, никакого шума… Я больше вашего заинтересован в том, чтобы его поймали». И вот мой почтенный пристав со всей своей свитой удалился в кабинет. Дверь была крепкая, притом я ее хорошенько припер. Уверенный в том, что побег удался, я прокричал своим добровольным пленникам: «Вы искали Видока – так знайте же, что Видок засадил вас в клетку. До скорого свидания!» И я исчез, как стрела, под отчаянные ругательства пристава и его честной компании, предпринимавшей невероятные усилия, чтобы выбраться из засады.

Мне удались еще две шалости подобного рода, но потом меня все-таки поймали и поместили в Башню святого Петра, где для пущей безопасности посадили в одну камеру вместе с Каландреном, за плечами у которого было две попытки к побегу. Каландрен, знавший меня еще по моему первому заключению, тотчас поделился со мной своей новой идеей. Он надеялся бежать с помощью отверстия, проделанного в стене камеры каторжников, с которой мы находились по соседству. На третий день заключения меня действительно вынудили бежать. Восемь человек, прошедших первыми, были не замечены часовым, стоявшим неподалеку. Оставалось еще семь. Кинули жребий на соломинках, как это обычно делают в подобных случаях, чтобы решить, кому идти дальше. Судьба выбрала меня. Я разделся, чтобы протиснуться через весьма узкое отверстие, но, к великому отчаянию моих товарищей, застрял в нем. Все их попытки вытащить меня оказались тщетны: я был как в тисках. Боль стала настолько нестерпимой, что, потеряв надежду на помощь товарищей, я стал звать часового. Насторожившись, он подошел ко мне и, приставив штык к моей груди, велел не шевелиться. Его крики переполошили караул, привратники сбежались с факелами, и меня освободили из засады, правда, мне пришлось оставить там несколько клочков мяса. Несмотря на мое плачевное положение, меня тотчас перевели в тюрьму «Пти-Шатле» и заковали по рукам и ногам.

Мои обещания оставить всякую мысль о побеге были настолько убедительны, что через десять дней меня выпустили оттуда и посадили с другими заключенными. До сих пор мне приходилось жить с людьми далеко не безупречными – с ворами, мошенниками, фальшивомонетчиками, но тут я оказался среди отъявленных злодеев. Я сблизился со многими личностями из шайки так называемых «поджаривателей». Они грабили окрестные села под предводительством знаменитого Салламбье. Среди них был и Брюкселюа, прозванный Неустрашимым за беспримерный подвиг мужества. Напав на одну ферму с шестью товарищами, он просунул одну руку в отверстие, сделанное в ставне, но когда попытался ее вытащить, то почувствовал, что она затянута в прочную петлю. Жители фермы, разбуженные шумом, устроили эту ловушку. Между тем светало, и становилось очевидно, что попытка ограбления провалилась. Брюкселюа увидел замешательство своих спутников, и ему пришло на ум, что из боязни попасться они его подстрелят. Тогда свободной рукой он вынул обоюдоострый нож, с которым никогда не расставался, отрезал себе кисть и убежал вместе с другими, не обращая внимания на боль. Такой удивительный случай произошел близ Лилля и до сих пор памятен жителям Северного департамента.

Мои сокамерники с утра до вечера только и делали, что обдумывали новые способы бегства. Как я не раз замечал, у заключенных жажда свободы, становясь навязчивой идеей, порождает невероятную изобретательность, несвойственную человеку в его обычном состоянии.

Сторожа, зная, с какими людьми имеют дело, так бдительно за нами присматривали, что невозможно было воплотить в жизнь ни один план. Наконец представился единственный случай, обещавший успех, и я тут же ухватился за него. Как-то на допрос повели сразу восемнадцать человек; в их числе был и я. Нас оставили в приемной судебного следователя под охраной армейских солдат и двух жандармов, один из которых положил возле меня свою шапку и шинель и вышел; другого жандарма вскоре вызвали звонком. Я, недолго думая, надел шапку на голову, закутался в шинель, взял за руку одного из заключенных и, сделав вид, что провожаю его по известной надобности, смело направился к двери. Сторож-капрал пропустил нас, не сказав ни слова. И вот мы оказались на воле, но что делать без денег и без паспорта?.. Спутник мой отправился в деревню, а я, рискуя быть пойманным, снова вернулся к Франсине. Она была так рада меня видеть, что собралась продать все свое имущество и бежать со мной в Бельгию. Все уже было готово к отъезду, как вдруг вмешалась случайность, объясняемая только моей невообразимой беспечностью.

Вечером накануне отъезда я встретился с одной женщиной, с которой прежде находился в интимных отношениях. Она бросилась мне на шею и, преодолев мое слабое сопротивление, зазвала на ужин и не отпускала до следующего дня. Разыскивавшую меня повсюду Франсину я уверил, что, скрываясь от преследований полиции, бросился в один дом, откуда нельзя было выбраться до утра. Сначала она этому поверила, но, случайно узнав, что я провел ночь с женщиной, она разразилась гневными упреками и в припадке ярости поклялась, что сдаст меня. Это, конечно, было самое верное средство покончить с моими изменами – засадить меня в тюрьму. Так как Франсина действительно могла это сделать, то я счел благоразумным на время удалиться – пока не стихнет ее гнев, – а затем, воссоединившись с ней, уехать. Мне были нужны кое-какие из моих вещей, но я не хотел требовать их у Франсины, потому как опасался новой баталии. Я решил наведаться в квартиру один. Так как она была заперта, я влез через окно, забрал все необходимое и исчез.

Дней пять спустя, одевшись в простое крестьянское платье, я оставил свое убежище в предместье. Оказавшись в городе, я направился к портнихе, закадычной подруге Франсины, надеясь через ее посредничество примириться с последней. Портниха встретила меня с некоторым замешательством, которое я принял за боязнь скомпрометировать себя связью с беглым. Не желая ее ничем обременять, я попросил ее только позвать Франсину. «Да, конечно», – сказала она каким-то особенным тоном и, не поднимая на меня глаз, вышла. Оставшись один, я размышлял об этом странном приеме… Вдруг раздался стук в дверь. Думая, что это Франсина, я отворил. Но тут на меня бросилась целая толпа жандармов и полицейских. Они связали меня и отвели к судье, который начал с вопроса, где я находился последние пять дней. Ответ мой был кратким: я никогда бы не стал впутывать людей, давших мне убежище. Судья заметил, что упрямство не принесет мне ничего хорошего и что я рискую своей головой. Я только посмеивался над этим, потому как думал, что меня запугивают, чтобы выудить признание. Так я остался при своем, и меня отвели в «Пти-Шатле».

Едва я вошел во двор, как все взоры обратились на меня; все стали перешептываться. Приписав такой прием своему необычному внешнему виду, я не обратил на это особого внимания. Меня заперли в конуру и оставили одного, на соломе, в оковах. Через два часа пришел тюремщик и, притворяясь, что принимает во мне участие, сказал, что мое нежелание говорить о том, где я провел последние пять дней, может сильно навредить мне. Я остался непоколебим. Новый допрос ничего не изменил. Тогда меня раздели догола и ударили в правое плечо, чтобы проявилось клеймо, если оно у меня уже было. Затем у меня отобрали платье и занесли его в протокол. После всего этого я вернулся в свою конуру в серой холстинной рубашке, превратившейся уже в лохмотья и, по всей вероятности, выдержавшей не одно поколение арестантов.