Текст книги "Избранный выжить"

С большим опозданием приезжаем мы в Варшаву 31 августа 1939 года и с трудом добираемся до дома Мориса – ни такси, ни извозчика поймать невозможно.

Когда приезжаешь не как гость на несколько дней, а как беженец, тебя встречают не так сердечно. Морис конечно же не закупил никакой провизии, он говорит, что когда Пинкус позвонил, в магазинах было уже пусто. Поздний вечер, и я ложусь спать. Хотя взрослые и Рутка продолжают разговаривать в соседней комнате, я проваливаюсь в глубокий, без сновидений, сон.

Это последняя мирная ночь. Когда наступит следующая такая ночь, я буду уже взрослым, а мир уже никогда не станет таким, как тогда, когда я заснул в своей кровати в Варшаве. Когда окончится Вторая Мировая война, останется совсем немного или вовсе не останется евреев в Польше, Чехии, Словакии, Венгрии, Югославии, Греции, Латвии, Литве, Эстонии, Австрии и Германии. Гитлер достиг по крайней мере одной из своих главных целей: сделать Среднюю и Восточную Европу Judenrein – свободной от евреев, уничтожить девять десятых еврейского населения во многих странах Западной Европы. Вся цветущая еврейская культура, неиссякаемый источник, откуда появились все еврейские ремесленники, рабочие, нищие, ученые, предприниматели, писатели, поэты, художники, музыканты и мыслители – будет уничтожена. Старики, юноши и дети, женщины и мужчины, те, кто придерживался религиозных обычаев и те, кто пытался ассимилироваться, те, кто хотел стать христианином и принимал крещение, и те, кто женился на христианках, и дети от таких браков – все они будут уничтожены. Богатые и бедные, те, кому удалось получить образование, и малообразованные, говорящие на идиш и на польском, больные и здоровые, красивые и безобразные, одаренные и отсталые, с хорошими отметками и плохими – все они будут истреблены.

Что мы такого сделали? Каким образом каждый из нас, весь наш народ, заслужил этот смертный приговор? В чем виновен я, мой брат, наш отец Пинкус и мама Сара? В чем виновны все мои школьные товарищи, все евреи, которые пытались учиться в польских школах, и те, которые вообще не ходили в школу? Ничто не поможет, совершенно безразлично, какую дорогу ты выбрал в жизни – все будут уничтожены.

Адольф Гитлер дал приказ. Ранним утром 1 сентября 1939 года гусеницы его танков загрохотали на польской земле, его штурмовики запустили моторы и поднялись в воздух – навстречу гибели всей Европы и самого Гитлера. Почему он не удовлетворился тем, чего уже достиг?

Адольф Гитлер потерпит поражение во всех своих замыслах – как государственный деятель, как диктатор и как полководец. Он потянет за собой в пропасть весь свой народ. Но это произойдет только через пять долгих лет, восемь бесконечных месяцев и одну неделю, а до этого десятки миллионов солдат и мирных жителей погибнут – без всякой к тому необходимости. Карты мира и Европы будут начерчены заново, падут империи, его родная страна превратится в пустыню, его народ будет разорен и сам он покончит жизнь самоубийством. Он покончит жизнь самоубийством, когда уже не останется детей и стариков, которых он мог бы бросить в бой, чтобы защищать его болезненные амбиции. Только одно ему удалось – уничтожить, или, по крайней мере, почти уничтожить цыган и евреев в Европе. Почти, потому что кто-то из нас все же выжил. Я, по случайности, – один из них.

Война

Осада Варшавы

Утром 1 сентября 1939 года я проснулся в квартире Мориса в Варшаве. Меня разбудили громкие голоса на улице – могли бы говорить потише в такую рань. Я надел пижаму и спустился в кухню. Мои родители, Морис, его жена Магда, Рутка – все уже одеты. Война. Немцы напали на Польшу.

За завтраком Пинкус спрашивает Мориса, закупил ли он продукты. Морис раздражается – люди вообще легко раздражаются, когда они неправы. Нет, он ничего не купил на те деньги, что Пинкус перевел ему из Ченстоховы, он считал, что в этом нет никакой необходимости, к тому же у него не было времени и в магазинах уже ничего не было. Пинкус не возражает – он не любит бессмысленных упреков. Я никогда не слышал, чтобы он сказал кому-то: «А что я тебе говорил?» или «Почему ты не сделал, как тебе было сказано?», если уже слишком поздно что-либо изменить. Это, наверное, под его влиянием я никогда не задаю больным бессмысленный вопрос: «Почему же вы не обратились к врачу раньше?» – это жестоко, особенно по отношению к раковому больному.

Пинкус и Сара собираются пойти и купить продукты. Я иду с ними. Мой младший брат Роман остается дома – нам надо купить много, и он будет мешать. Роман не протестует, он сидит один за столом, и ноги его не достают до пола. В обычные дни ему не разрешают сидеть в пижаме за столом.

На улице чудесный, чуть прохладный осенний день. По небу плывут тонкие ажурные облака, то и дело выглядывает солнце, и настроение у публики приподнятое. Незнакомые люди обращаются друг к другу: «Мы им покажем! Франция и Англия поддержат нас, они уже предъявили немцам ультиматум!» В последние дни часто показывали киножурнал «Francja czuwa», «Франция на посту» – марширующие французские войска в тяжелом полевом обмундировании, французская авиация, неприступная линия Мажино.

Каждого польского солдата, случайно оказавшегося поблизости, встречают как героя, и он принимает это, как должное – в Польше всегда восхищались своими солдатами. Я поддаюсь общему настроению, мне интересно – конечно же мы им зададим! Как мудро придумал отец, что мы уехали из нашего приграничного городка в большую и надежную Варшаву – в Ченстохове, чего доброго, уже идут бои.

А в магазинах пусто. Еще можно купить скоропортящиеся продукты – свежий хлеб, молоко, пирожные. Но варшавяне уже смели все, что долго хранится – муку, картошку, консервы, даже масло и маргарин, мясо – все. После того, как на прошлой неделе Польша вежливо, но решительно отклонила требования Германии, стало понятно: война неминуема. То немногое, что еще не скупили, владельцы лавок отложили на черный день для себя и для своих постоянных клиентов – что поделаешь, война. Приказчики в продуктовых лавках нам ничего не продают – мы не их клиенты, время супермаркетов еще не пришло, понятие самообслуживания в Польше пока не существует. Мы возвращаемся домой с нашими скромными покупками. Магда помогает разобрать продукты, хотя и считает, что мы беспокоимся понапрасну.

На улицах устанавливают громкоговорители – информировать, воодушевлять и предупреждать население. По радио все время передают бодрые марши вперемежку с военными бюллетенями, чаще всего мы слышим речи и лозунги лидеров страны. В польском правительстве со времен завоевания независимости в 1918 году всегда преобладали военные, и я не помню, чтобы кто-нибудь этому удивлялся или ставил под сомнение. После смерти отца нации – маршала Пилсудского, страной руководит другой генерал, Эдвард Шмиглый-Рюдзь. Но он не так ярок и конечно же не так популярен, как всегда хмурый, но несокрушимо уверенный и надежный Пилсудский.

По радио передают новые правила – по ночам вводится затемнение, появились сигналы тревоги, передают зарубежные новости. Понять, что же на самом деле происходит на фронте, невозможно. Сообщаются в основном мелкие детали, они не особенно тревожны. Со дня на день все с нетерпением ждут, когда же Франция и Англия выполнят свое обещание и объявят Германии войну, они же должны начать боевые действия на западном фронте именно сейчас, когда немецкая армия в Польше. Слухи, слухи… французская авиация уже в воздухе, она направляется к нам.

Проходит еще день, а Франция не торопится. Англия ведет себя еще осторожнее, продолжается обмен нотами. Но настроение в Варшаве все равно приподнятое: подумаешь, Франция, Англия, справимся и без них. Мы покажем этому психу Гитлеру, где раки зимуют! Отец выглядит все более и более встревоженным – думаю, оттого, что мы так и не сумели запастись продуктами.

Через пару дней Франция, а потом и Англия объявляют Германии войну, но это только заявления, ничего не меняется, на западной границе Германии все тихо. Союзники не шлют к нам никаких самолетов, слухи о французских армадах оказались болтовней.

Зато целый ряд стран заявляет о своем нейтралитете, в частности, Бельгия и Голландия. Мы-то думали, что они друзья англичан, французов, и, само собой, наши, но они не хотят быть втянутыми в войну, они хотят, чтобы их оставили в покое, что бы с нами ни произошло. С другой стороны, ползут слухи, что советские войска якобы вошли в Польшу, но это не может быть правдой. Ведь наше правительство заявило, что мы не хотим их помощи. Или они поступают с нами так же, как мы поступили с Чехословакией – всаживают нам нож в спину? Все хорошие новости кажутся правдивыми, как бы плохо они ни вязались с действительностью, все скверные новости – ерунда, всего лишь злокозненные слухи.

Громкоговорители на варшавских улицах предупреждают о шпионах и вредителях. Не заводите бесед с незнакомцами, не говорите, где расположены наши фабрики и заводы, помалкивайте, если разговор зайдет о дорогах, поездах и другом транспорте, и уж совсем следует держать рот на замке, когда дело касается нашей обороны – какие подразделения ты видел, где служат твои родственники, где расположены мобилизованные части. Если какой-нибудь чужак чересчур любопытен, сообщите в ближайший полицейский участок.

На улицах патрулируют бойцы гражданской обороны с повязками на правой руке – они должны контролировать затемнение, чтобы ни одна полоска света не просочилась через занавески. Как будто это имеет какое-то значение – неужели немцы не знают, где находится Варшава? В каждом доме есть уполномоченный, он показывает нам бомбоубежище и следит, чтобы в случае воздушной тревоги мы спускались туда. Постоянно проводятся учебные воздушные тревоги, так что мы уже легко различаем сирену, призывающую нас спуститься в бомбоубежище, и сирену, возвещающую о том, что опасность миновала.

Уже на третий день войны звучит не учебная, а самая настоящая воздушная тревога, и на Варшаву падают первые бомбы. На пятый день Варшава окружена, мы отрезаны, единственная связь с миром – радио.

Пять дней ушло у немецкой армии на то, чтобы перемолоть польскую оборону, чтобы скосить всю доблестную кавалерию с ее саблями, даже длинные пики отважных улан оказались бессильными в бою со стремительно продвигающимися немецкими танками под Кутно. Пять дней – и польские военно-воздушные силы уничтожены на летных полях. Они даже не успели подняться в воздух. Бомбардировки городов выгнали на дороги огромные толпы беженцев, препятствующих перегруппировке остатков польской армии. Пять дней понадобилось, чтобы разрушить миф о непобедимой польской армии и окружить польскую столицу.

Ни громкоговорители на улицах, ни газеты, ни радио не сообщают, что президент, все правительство, все до одного государственные советники, вся высшая администрация и практически все военачальники сбежали в Румынию, променяв опасности войны на спокойное, но, с моей провинциальной точки зрения, бесславное существование. Это стало для нас ясным, когда отважный бургомистр Варшавы Старзиньски объявил, что принимает на себя все гражданское и военное руководство страной. Он кажется уверенным и искренним. Остатки варшавского гарнизона, вдохновленные его мужеством, отказываются капитулировать. В мирное время Польшей руководили генералы, но когда настал час военных испытаний, во главе страны стал сугубо гражданский человек – бургомистр польской столицы.

Воздушные налеты становятся все чаще и продолжаются все дольше. Мы научились быстро спускаться в бомбоубежище, научились кое-как организовывать жизнь в тесном подвале. Мы знаем, что надо захватить с собой из квартиры, чтобы можно было поесть и поспать – только необходимое, все, в чем нет острой потребности, мы оставляем в квартире.

Но поспать в бомбоубежище не особенно удается. Мы уже отличаем звук снарядов тяжелой артиллерии от рева пикирующих Штукас – немецких штурмовиков, нам знаком свист падающих бомб. Мы теперь знаем, что зажигательные бомбы довольно опасны, хотя их и не слышно.

Вы когда-нибудь слышали вой тяжелого артиллерийского снаряда или надрывный рев пикирующего бомбардировщика? Если нет, вы легко можете себе представить, что это за звуки и как себя чувствует человек, запертый в тесном подвале, посреди осажденного города, когда негде скрыться и некуда убежать. Представьте себе, как ребенок – мой брат, или подросток – я сам, чувствовали себя в нашем подвале. Или что переживали родители с их врожденным инстинктом защищать своих детей – как Сара и Пинкус, лишенные возможности хоть как-то, пусть даже своим телом, прикрыть нас от грозящей опасности. Ты знаешь, что снаряд сейчас упадет, но не знаешь где. Сейчас, вот уже сейчас, раздастся мощный взрыв, но ты не знаешь, насколько близко от тебя, а может быть, ты и не услышишь взрыва, потому что этот снаряд предназначен как раз тебе, ты не знаешь, будешь ли ты в живых через несколько секунд, или тебя разорвет на куски, или тяжело ранит – но у тебя нет ни единого шанса не только попасть в больницу, но и просто получить квалифицированную помощь. Твоя жизнь зависит от того, когда пилоту придет в голову начать пике, когда откроется бомбовый люк, как артиллерийский расчет поставит прицел – несколько сантиметров правее – и тебе, и твоим близким конец, несколько сантиметров левее – и ты пока еще в живых. На этот раз. Но еще будет много бомб и снарядов, через несколько минут, ночью, утром, этому не видно конца, и ты ничего не можешь с этим сделать. Потому что ты принадлежишь к гражданскому населению, невооруженному и беззащитному, помыкаемому гражданскому населению – главной жертве современной войны.

Если ты принадлежишь к гражданскому населению, во время войны у тебя нет никаких прав. Принимаемые в мирное время гордые декларации и конвенции стоят во время войны меньше, чем один-единственный пистолет. Потому что если у тебя есть пистолет, штык или хотя бы противогаз, у тебя есть хоть какое-то, пусть ложное, чувство защищенности, чувство, что ты можешь за себя постоять. А после целого дня яростной бомбежки никто даже и не вспоминает о том, что существует Женевская конвенция об обязанностях воюющих сторон перед гражданским населением. Все, что говорилось, писалось, обсуждалось и после долгих взвешиваний принималось в мирное время, не стоит ломаного гроша. Потому что это война, и ты уже в пределах досягаемости вражеского оружия, и у тебя нет никаких прав. Можно только удивляться, как умные, дальновидные люди тратят столько сил, труда и денег, чтобы разрабатывать все эти далекие от жизни, наивные и бессмысленные документы. Все, что происходит во время войн, подтверждает, что созданные ими декларации не стоят бумаги, на которой они написаны. Войны нельзя допускать, потому что их нельзя выиграть, в войнах нет победителей – только побежденные.

Ты пытаешься сделать все, чтобы защитить себя и своих близких. При звуке сирены ты бежишь в бомбоубежище – в нашем доме это просто подвал. Ты надеешься, что это тебя защитит, не от прямого попадания, конечно, но уж во всяком случае, от осколков, свистящих на улице после каждого взрыва.

Ты знаешь, что снаряд изготовлен в другой стране, делал его рабочий, которого ты никогда не встретишь, нацелит его неизвестный тебе человек в военной форме, и он обязательно собирается попасть в тебя или в кого-то еще в осажденном городе. Снаряды неумолимы, они не имеют чувств, они предназначены, чтобы разрушать и убивать все на своем пути, и сделаны в соответствии с этим предназначением. Во время бомбежки тебе кажется, что ты готов отдать все, что угодно, пусть случится самое худшее – лишь бы прекратился этот кошмар. Но когда он прекращается, ты все равно знаешь, что скоро все начнется заново. Это не война армий. Это война гражданского населения, война детей, стариков и женщин.

Только тот, кто на себе испытал, что значит находиться под постоянной бомбежкой в осажденном и беззащитном городе, только тот может понять, что испытывают его жители. Я понимаю, что переживали люди в осажденном сербами Сараево, в беспощадно бомбардируемом хорватами Книне, что чувствовало население в Багдаде во время налетов американских и английских бомбардировщиков. Но в Сараево люди по крайней мере знали, что кто-то пытается им помочь, естественно, они были разочарованы, что делается так мало, но что-то все же делалось. Нам в Варшаве никто не пытался помочь, мы с болью сознавали, что до нас никому нет дела и помощи ждать неоткуда.

Слухи о том, что помощь уже близка… их уже никто не повторяет и никто им не верит. Мы кричим «ура!», многие плачут от радости, когда в первые дни осады последний польский истребитель поднимается в воздух, чтобы защитить нас. Пило, лейтенант Палузиньски – последний герой войны. Теперь и его самолет разбит – его уничтожили на земле. У нас больше нет героя, на которого мы могли бы рассчитывать. Польские пушки слышны все реже. Они все же помогали нам не падать духом, хотя и не приносили немцам особого вреда. Мы, правда, слышали, что один немецкий самолет был сбит в начале осады, люди ходят смотреть на его сгоревший остов. Теперь же они могут терзать нас без малейшей опасности для себя.

Когда ближе к вечеру бомбежка прекращается, а вечерний артиллерийский обстрел еще не начался, начинает мучить голод. Первый раз в жизни я голоден и начинаю понимать, что значит истинный голод. Голод – это не тогда, когда очень хочется чего-нибудь вкусного. Голод – это постоянно присутствующее неукротимое желание хоть чем-нибудь его утолить. Впервые в жизни я чувствую, что мне грозит опасность, впервые я осознаю, как непрочна человеческая жизнь. Я понимаю вдруг, что жизнь – это дар, который может быть отнят когда угодно. Это понимание останется со мной на всю жизнь – если мне суждено выжить.

Вместе с нами прячется в бомбоубежище пожилая, очень молчаливая, решительная и немного высокомерная седая женщина с пристальным, а иногда просто яростным выражением серых глаз. Ее покойный муж был офицером немецкой армии во время Первой мировой войны. После него остались остроконечная немецкая каска и такая же древняя винтовка. Для нее эти неуклюжие предметы важнее, чем теплое одеяло, матрас или подушка. Винтовка – ее гордость, каска – ее защита, все это напоминает ей иные времена. Мы все понимаем и уважаем ее, особенно символично, что это немецкая винтовка и немецкая каска. Однажды, во время воздушной тревоги, когда мы слышим вой пикирующего бомбардировщика, она вдруг поднимается с места, берет винтовку и спокойным и уверенным шагом идет к выходу. Боец гражданской обороны не препятствует ей, хотя отмены тревоги не было. Она стоит у выхода в своей странной каске и тщательно прицеливается в летящий самолет. Мы слышим хлопающие выстрелы старой винтовки. Все понимают, что это напрасно, но никто не смеется. Мы надеемся, что она все-таки попадет в летчика, или, по крайней мере, прострелит дырку в крыле, чтобы хоть немного попугать наших мучителей.

Уже несколько дней нет отмены тревоги, мы проводим в подвале круглые сутки. Сара говорит, что надо захватить кое-какие вещи из квартиры, но Пинкус не отпускает ее – тревога не отменена. Роман спит на бетонном полу, постелив только летний Сарин плащ. Сара говорит, что в следующий раз мы должны захватить тонкий матрас, чтобы детям было удобнее спать – о себе она не говорит. Она говорит о детях.

Воды хватает только для питья, ни умыться, ни постирать нечем. Мы не меняем белье. Оказывается, можно жить и так, особенно, если все в таком же положении. Вещи, которые раньше казались важными, внезапно теряют всякое значение – речь не о вещах. Речь о том, чтобы выжить.

После десяти дней осады мы голодны, испуганы и измотаны. Не только Роман, но и я ноем, мы хотим есть, дайте нам поесть – дети безжалостны. Отношения с Морисом и его семьей отнюдь не улучшаются. Сара считает, что они потихоньку едят, пока мы не видим. Однажды утром Магда спрашивает, не хотим ли мы кусочек салями – он, правда, слегка заплесневел. Сара пытается счистить плесень, она режет и скоблит, салями остается все меньше. Мы все – Пинкус, Роман и я – смотрим, как зачарованные. Под конец Сара говорит, что мы не будем есть салями, хоть мы и голодны.

Какой-то мужчина в бомбоубежище говорит Пинкусу, что он видел на нашей улице убитую лошадь. Бомбардировка продолжается, может быть, чуть менее интенсивно, но мы все равно слышим свист осколков. Тем не менее Пинкус покидает убежище и выходит на улице. Я иду за ним, но он велит мне остаться у входа.

Стоит ясный и довольно теплый сентябрьский день. Самолетов не видно, но я слышу разрывы неподалеку. В нескольких местах горит, я вижу серый дым, самого пожара, правда, не видно. Надеюсь, что никто не остался внутри, как это должно быть ужасно – быть запертым в горящем доме. Кстати, можно ли выйти из нашего бомбоубежища, если дом загорится?

Несколько домов, насколько хватает взгляда, разрушено – одни до основанья, у других уцелели нижние этажи. Один из этих домов стоял прямо рядом с нашим – это, должно быть, произошло сегодня утром, когда мы слышали сильный взрыв и весь подвал затрясся. После взрыва был слышен жуткий грохот рушащихся стен – там, конечно, никто не мог уцелеть. Чуть подальше, на другой стороне улица – дом с обвалившимся фасадом. Можно заглянуть во многие комнаты, издалека они кажутся неповрежденными. Я вижу шкафы, столы и стулья, все на своих обычных местах, в углу красивая кафельная печь, видны картины на стенах и ковры. Окна выбиты, некоторые заботливо прикрыты бумагой или одеялами. Чуть подальше на улице лежит убитая молодая женщина в черной юбке, темно-красной цветастой блузке и зачесанными назад, все еще красивыми блестящими черными волосами, отброшенными на тротуар.

В пятидесяти метрах от нашего дома, может быть, даже поближе, на мостовой лежит труп сильной пегой лошади, губы ее оттянуты так, что видны большие желтые зубы, кажется, что она смеется. Несколько человек суетятся вокруг, отрезая куски мяса. Пинкус встает где-то у хвоста лошади и начинает отрезать кусок от ляжки острым ножом, одолженным в бомбоубежище, он выглядит спокойным и собранным, хотя и видно, что торопится. Тем не менее проходит четверть часа, а то и больше, прежде чем он заканчивает работу. Сара волнуется, что я стою на пороге убежища, она зовет меня, но я не ухожу. Тогда она подходит ко мне и говорит просящим и раздраженным тоном: «Немедленно вернись в убежище! Тебе мало того, что отец рискует жизнью?» Но я, всегда такой послушный, не могу сдвинуться с места – я стою и смотрю. Наконец Пинкус тяжело бежит назад – я не так часто видел, как он бегает. В руках у него большой кус лошадиного мяса.

Сара делит мясо с той семьей, которая одолжила нам нож, и спрашивает Мориса, будет ли он есть, но тот ворчливо отказывается.

В убежище есть большая спиртовая плита, на которой можно приготовить еду или вскипятить воду. Сара готовит блюдо из свежей конины с пряностями, принесенными ею из дома.

Я никогда раньше не ел конину. Мясо, которое я ем сейчас в подвале дома Мориса, довольно жесткое и сладковатое на вкус. Только сейчас мне становится понятной поговорка о том, что голод – лучший повар. Я никогда не любил мясо, разве что рубленое или колбасу. Но никогда мясо не было таким вкусным, как эта конина. Правда, никогда раньше я не был таким голодным.

Приготовленного Сарой вполне хватает на нас четверых, и она угощает остальных в убежище – впервые за время осады у нас есть настоящая еда, и мы даже можем кого-то угостить.

Еще до наступления темноты опять прилетают штурмовики, кошмарные Штукас. Я опять слышу этот свистящий рев, когда они переходят в пике, знаю, что как только они сбросят бомбы, тут же выходят из пике – звук меняется. Милиционер в нашем доме рассказывал, что теперь они бомбят только полутонными бомбами, такая бомба, если попадает в дом, оставляет только развалины. Уцелеть невозможно.

Воздушный налет продолжается до самых сумерек, потом – с небольшим перерывом – начинается артиллерийский обстрел. Но мы, дети, уже не слышим залпов, мы засыпаем, впервые за долгое время на сытый желудок. Засыпая, я думаю о еде. У наших соседей нашлись сухари, у кого-то был чай, даже немного сахара, мы поделились всем, что было, даже у нас на этот раз было, чем поделиться, но Пинкус для этого рисковал жизнью.

Спустя три дня, к концу третьей недели осады, наш милиционер сообщил, что объявлено прекращение огня, чтобы похоронить убитых и позаботиться о раненых. Многих мужчин мобилизуют для этих работ, но нас это не касается. Пинкусу пятьдесят пять и он слишком стар, мне четырнадцать – я слишком молод. Мы поднимаемся в квартиру Мориса, нам больше некуда идти. Квартира в целости и сохранности, но нет ни воды, ни света, ни газа. В темном чулане, правда, лежат дрова, ванна полна водой, но еды в доме нет.

Отношения между Морисом и Пинкусом становятся с каждым днем все более напряженными, а у Магды с Сарой – даже говорить нечего. Мы почти не разговариваем друг с другом. Я не совсем понимаю, что происходит, но кое-что до меня доходит: оказывается, Сара видела в мусорном ведре остатки сардин в масле, шкурку салями и сухарные крошки.

Сара не может удержаться – она сообщает Магде, что знает, что у нее есть запасы, и между делом интересуется, не куплена ли эта еда на те деньги, которые Пинкус послал Морису. Морис начинает припоминать старые обиды. Пинкус молчит, но ничего не предпринимает, чтобы как-то поправить дело, а может быть, понимает, что это уже невозможно. Понятно, что я симпатизирую своим родителям, хотя мне и странно, что такое происходит между родными братьями – но я ничего не говорю.

Мы голодны, и надо во что бы то ни стало раздобыть еду. Надо использовать передышку и попробовать что-либо купить. Сара считает, что никто лучше нее с этим не справится, и Пинкусу приходится согласиться. У Сары есть какие-то деньги, Пинкус отдает ей все, что у него осталось – никто не знает, сколько стоят продукты. Сара принаряжается и уходит, Пинкус остается с нами – они не хотят оставлять нас одних.

Пока Сары нет, мы пытаемся немного привести себя в порядок, пробуем полежать на настоящих кроватях, потом осторожно выходим на улицу. Здесь все так же, как и три дня назад, но уже нет ни мертвой женщины, ни лошади. На улице много людей, но среди них я не вижу ни единого солдата – только милиционеры и дежурные гражданской обороны в своих повязках. Куда подевались солдаты?

На дворе по-прежнему солнечно и тепло, прекрасный осенний день в конце сентября 1939 года. Газоны все еще зелены, хотя листва уже тронута желтизной. Все вокруг кажется таким мирным – и все же мы не решаемся отойти от дома.

Часа через три возвращается Сара. Она довольна – ей удалось раздобыть картошки, немного топленого масла и цикорий – суррогат кофе, в мирное время напиток бедняков и больных, но сейчас, в осажденной Варшаве, о настоящем кофе мечтать не приходится.

Сара рассказывает, что торговля идет на ближайшей к нам площади – но Варшава велика, и это довольно далеко. Меняют продукты на все, что угодно, но чаще всего – продукты на продукты. Но Саре было нечего предложить для обмена. Как жаль, что она не захватила с собой свою каракулевую шубку, меха пользуются спросом – но шубка осталась в Ченстохове, мы же уезжали летом. Деньги, особенно польские злотые, никому не нужны и на площади она не смогла ничего купить, хотя была готова заплатить, сколько угодно. Только на улице над красиво одетой барыней сжалилась какая-то деревенская женщина, которой Сара поведала, что у нее дома двое голодных детей. Крестьянке тоже не нужны были деньги, но она, посомневавшись, взяла рубиновое колечко – продукты не особенно охотно меняют на кольца с рубинами.

Сара осторожно чистит картошку, стараясь не срезать лишнего, и печет тонкие, хрустящие картофельные оладьи – никогда в жизни ничего вкуснее я не ел. Сара и Пинкус съедают по одной оладье. Они говорят, что не голодны. Ешьте, мальчики. Они пьют кофе из цикория без сахара, а мы с Романом доедаем оладьи.

Когда не так давно мы сидели с Романом у него в доме на берегу озера Онтарио в Берлингтоне в Канаде, он сказал, что не помнит эти оладьи. Что ж, ему было только восемь. А мне и сейчас стыдно, когда я думаю, что за эгоисты мы были. Сейчас мы с Романом часто восхищаемся: какие у нас были замечательные родители. Но, наверное, многие родители поступали, поступают и будут поступать так же.

Война.

Варшава держится еще неделю. Потом все кончается – еда, вода, боеприпасы и мужество защитников. Конечно, можно с полным основанием утверждать, что оборона Варшавы была бессмысленной. В учебниках истории, наверное, появится сноска о мужественной обороне города, могущественной гитлеровской армии понадобился целый месяц, чтобы взять Варшаву. Но цена этих строчек непомерно высока – и заплатило ее гражданское население. Когда идет война, простые люди ничего не могут сделать, их просто никто не спрашивает, само слово «демократия» – народное правление – во время войны звучит дико.

Но все же, если бы в сентябре 1939 года нас попросили проголосовать – наверное, многие высказались бы за то, что мы должны защищать город до последнего. Интересно, как бы проголосовал мой отец? Могу только предполагать, что он – когда стало ясно, что никто не придет нам на помощь – предпочел бы проголосовать за капитуляцию. Я думаю, что отец, гуманист-самоучка, сказал бы, что человеческая жизнь важнее, чем сноска в учебнике истории.

Но что есть истина? Кто они, те, кто продолжал оборонять беззащитный город от безжалостного агрессора – герои или преступники по отношению к своему народу? И вообще – можно ли во время войны определить, что правильно, а что неправильно? Может быть, они и были правы – если подумать, какие непостижимые преступления совершил немецкий народ под руководством нацистской партии с сентября 1939 года по май 1945.

Похоже, что войны неизбежны. Наверное, это лежит в человеческой природе, войны были во все периоды истории, независимо от культуры и уровня развития общества. Человечество живет в порочном круге угроз и страха, войн и – между войнами – подготовок к следующим войнам: понятно, что если кажется, что тебе угрожают, надо вооружаться. Все это, конечно, так, но мне трудно понять, почему это должно быть так. Осуждено ли в самом деле человечество на вечные войны – и будет воевать, пока ему не придет конец? Я бы принял международную конвенцию: как только лидер государства начинает бряцать оружием и грозить соседям, он должен быть немедленно смещен.