Текст книги "Избранный выжить"

Немецкие солдаты маршируют по Варшаве. Конечно, они выглядят устрашающе со своими танками, грохотом сапог и железными касками, но, оказывается, совсем не такие чудовища, как мы воображали. Если представить их без этих касок, они вполне похожи на людей. Неужели оружие в руке, каска на голове и сапоги так меняют человека? Или это пропаганда из репродукторов? Или ощущение их безграничной власти над другими людьми?

В отличие от других польских городов, в Варшаве не проводится акций устрашения. По-видимому, оккупационные власти решили, что население и так достаточно запугано. Всемогущее высшее командование немецкой армии посчитало, что больше не надо. У нас короткая передышка, но худшее впереди.

Назад в Ченстохову

Война не кончена, она еще только начинается. Но Варшава пала и военные действия в Польше прекратились – если не считать военно-морской базы на узком песчаном полуострове Хель, которая держится еще несколько дней. Много погибших, еще больше раненых, инвалидов на всю жизнь. Мы уцелели и хотим как можно скорее вернуться в Ченстохову. Но сначала надо навестить наших друзей – Вайнапелей. Мы упаковываем чемоданы, прощаемся с Морисом, его женой и Руткой – все стараются сделать вид, что все в порядке – и пытаемся добраться до Маршалковской, где живут Вайнапели.

На улицах – столпотворение. Лошади, которых не успела конфисковать армия, запряжены в дрожки или просто тачки, откуда-то появились древние полуразвалившиеся такси – военные, похоже, ими просто побрезговали, грузовики, множество самодельных средств передвижения, влекомых велосипедами или просто бегущими хозяевами. Нужда рождает изобретателей, творческие возможности человека безграничны, когда нужно быстро решить какую-либо острую бытовую проблему.

Наконец мы находим извозчика, согласившегося нас подвезти.

Дом Вайнапелей уцелел, и они нам рады. Но это уже не те люди, с которыми мы не так давно расстались, они растеряны, угнетены, никак не могут приспособиться к новой ситуации. Их младшему сыну повезло – он в Париже, учится на медицинском факультете. Гувернантка по-прежнему живет у них, но смех, веселье, ощущение постоянного праздника, всегда царившее в этом доме, – как ветром сдуло, блеск шикарной жизни заметно потускнел.

Поезда не ходят, вообще никакой общественный транспорт не работает, но Вайнапель говорит, что есть владельцы грузовиков, они собирают группы пассажиров в разные точки страны. Это нам подходит. Один из таких водителей едет в Ченстохову, он набрал уже много пассажиров, но говорит, что мы поместимся. Мы ночуем у Вайнапелей, а наутро закидываем наши чемоданы в кузов и отправляемся домой.

Раннее, очень раннее утро 4 октября 1939 года. Хозяин грузовика и шофер позаботились о наших удобствах – в кузове совсем не тесно. Багаж аккуратно уложен впереди, несколько чемоданов стоят между прочными и удобными скамейками со спинкой, на них мы и устраиваемся. На лавках постелены коричневые одеяла, даже есть несколько больших черных зонтов – на случай дождя, но они нам не понадобятся – стоит теплый и тихий осенний день, даже солнце пробивается иногда сквозь легкие светлые облака.

Все рестораны закрыты. Но у нас с собой термосы с горячим чаем и бутылки с водой, у кого-то, кому удалось что-то купить, есть и пакеты с продуктами, еду делят на всех. А какой обзор из кузова грузовика! Мы едем через разбомбленную Варшаву.

Вовсю идет расчистка и ремонтные работы, хотя еще очень рано и с момента капитуляции прошло всего три дня. Работами руководят поляки, немцев в форме среди них нет. Почти не видно и немецких солдат, только польские полицейские в голубых мундирах, они регулируют движение. На стенах домов появились новые объявления – белые в черных рамках, с угрожающим немецким готическим шрифтом, под ним – тот же текст в польском переводе. Внизу печать – немецкий орел с расправленными крыльями сидит на черном кольце со свастикой. Они уже здесь со своей свастикой. Когда грузовик останавливается на перекрестке, я успеваю прочитать, что речь идет о различных запретах, за нарушение – смертная казнь. Смертная казнь, похоже, вполне стандартное наказание за нарушение оккупационных предписаний. Что, они всерьез собираются расстреливать людей? Или только хотят нас припугнуть?

Мы уже едем по предместьям столицы. Здесь почти не видно поврежденных домов, не заметно глубоких воронок от разрывов бомб, как в центре.

До Ченстоховы двести с лишним километров. Кое-где мы делаем остановки, чтобы высадить кого-то из пассажиров – совсем как на пригородном поезде. Оказывается, это их багаж стоял между лавками.

Мы едем по одной из главных дорог Польши, но она все равно узкая – только одна полоса в каждом направлении. На дороге полно людей, они направляются в Варшаву или из Варшавы на легковушках, грузовиках, повозках, велосипедах или просто пешком. На спинах у многих – большие, на мой взгляд, неподъемные мешки. Наш грузовик с трудом пробивает себе дорогу в этой шевелящейся массе.

Иногда проезжает немецкая колонна – на мотоциклах или машинах, а не на лошадях или пешком, как польская армия. Впереди колонны едут несколько военных полицейских в плотных темно-зеленых плащ-палатках на больших, тоже темно-зеленых или защитного цвета рокочущих мотоциклах. Они задерживаются на перекрестках, решительно останавливают движение и пропускают колонну.

Сначала проезжает легковая, тоже защитного цвета, машина с офицерами в зеленых или коричневых плащах из кожи или еще из какого-то материала, похожего на толстую резину. За ними – солдаты в крытых брезентом грузовиках, иногда проезжают бронемашины с угрожающе торчащими пулеметами, но танков не видно.

При приближении военной колонны все должны съехать на обочину и ждать, пока колонна пройдет. Затем военная полиция покидает перекресток, и шумная, сварливая толпа продолжает путь, пока не появится следующая колонна. Мы движемся медленно, а немцы действуют очень быстро и расчетливо, они не допускают задержек в переброске войск из-за гражданской бестолочи.

На пересечениях больших дорог стоят по нескольку мотоциклистов под началом офицеров. Они стоят там все время и ждут следующей части. Я вижу немецкого офицера в длинном, до пят, кожаном плаще, он стоит посередине перекрестка и регулирует движение. Когда ему кажется, что дело идет недостаточно быстро, он покрикивает: «Schnell, schnell!» – быстро, быстро! Армейские курьеры на тяжелых мотоциклах снуют взад и вперед вдоль длинных воинских колонн. Все это, конечно, не так красиво, как наша элегантная кавалерия, как драгуны и уланы на холеных конях, но, похоже, гораздо эффективнее. Во всем, что делают немцы, чувствуется порядок и продуманность, и они вовсе не выглядят враждебными.

Недалеко от Пьотркова мы ждем, пока пройдет очередная колонна. Шофер и две женщины с тремя детьми выходят из водительской кабины, чтобы размяться, мы остаемся в кузове – оттуда не так легко слезть, а потом надо опять забираться, когда придет время трогаться – ставить ногу на колесо, а потом с трудом перелезать через высокий дощатый борт.

К нам подходит пожилой немецкий солдат. Он в типичной серо-зеленой форме из плотной ткани, пилотка сидит прямо, а не набекрень, как у солдат помоложе. Никаких знаков отличия – обычный солдат вермахта, ни медалей, ни наград. Не эсесовец, не член партии. Солдат выглядит добродушным и будничным, у него нет огнестрельного оружия, только штык висит сбоку. Он маленького роста, и нам совсем не страшно, просто любопытно. Он смотрит на нас, сидящих в кузове – я впервые вижу немецкого солдата вблизи – и спрашивает: «Gibt’s einige Juden im Auto?» («Евреи в машине есть?»).

Мне хочется показать, что я понимаю его и могу ответить. «Ja», – говорю я и поднимаю руку. Он смотрит на меня и добродушно, хотя и решительно произносит: «Мы пришли, чтобы раз и навсегда решить еврейский вопрос». Только это – и больше ничего. Это первый немецкий солдат, с которым я разговариваю – обычный рядовой, вовсе не член нацистской партии – и то, что он говорит – это спокойная констатация факта, который ему, по-видимому, вполне по душе. Он поворачивается на каблуках и возвращается к своей группе немолодых солдат, присевших отдохнуть на обочине.

Пинкус в ужасе – и не из-за того, что сказал немец, а из-за моей глупости. Сам я не испугался, я только потрясен и озадачен. Я ведь не причинил ему никакого зла, и он ничего особенного не сказал – просто повторил то, что его фюрер, Гитлер, постоянно говорит по радио. Пинкусу я говорю примирительно: «С нами же ничего не случилось, не о чем спорить».

Через несколько часов, по мере того, как мы удаляемся от Варшавы, движение становится все меньше, и наш грузовик набирает скорость. Мы продолжаем путь, обогащенные новым опытом: я поговорил с немецким солдатом. Я слышал, что он сказал.

На дорогах никаких проверок, этот пожилой немец был единственным, кто поинтересовался, кто мы такие. Когда мы добрались до Ченстоховы, был уже вечер, хотя еще светло. На первый взгляд здесь ничего не изменилось – ничего не разрушено, никаких руин, никаких следов бомбежки на зданиях. Все выглядит довольно мирно – за исключением черно-белых приказов на стенах и немецкой полиции порядка в зеленых мундирах, некоторые из них в странных высоких шлемах. В Ченстохове уже работает немецкое гражданское управление.

Шофер высадил оставшихся пассажиров в разных местах главной улицы Ченстоховы. Мы сошли с грузовика всего в квартале от нашего дома на Аллее Свободы 3/5.

Двери в квартире заперты, как мы их и оставили. Сара открывает поочередно оба замка, мы вносим чемоданы и оглядываемся. Ничего не изменилось, все, как было, все так же спокойно и надежно.

Роман бежит к своим игрушкам, а Сара принимается готовить обед. Дома есть консервы, крупы, в погребе хранится картошка – теперь, когда уже никто не привозит лед, погреб – самое надежное место. Есть и дрова. Интересно, зачем мы ездили в Варшаву и подвергались бомбежкам. Пинкус пошел к соседям порасспросить, что происходит, он всегда должен быть в курсе последних еврейских нахес – устных новостей. Это от него я унаследовал привычку слушать радио, интересоваться новостями, знать, что происходит в мире.

Через какое-то время он возвращается с нашим соседом, господином Франком. Франк живет на первом этаже, он высок ростом и силен, всегда в темном костюме, у него круглая, добродушная, гладко выбритая физиономия. Его жена шьет корсеты, ей помогают две белошвейки. Я, правда, так и не знаю, чем занимается сам Франк и вообще, есть ли у него какая-нибудь работа. Пинкус любит с ним беседовать – сосед всегда знает последние нахес и к тому же хороший рассказчик.

Франк сообщает, что уже первого сентября, в день начала войны, все военные и городская управа потихоньку уехали их Ченстоховы, предоставив горожан собственной судьбе. Многие хотели уехать с ними, но не успели. Рано утром 3 сентября немцы вошли в город, и уже на следующий день была проведена первая террористическая акция с целью внушить к себе почтение, показать, с кем мы имеем дело, запугать население и заставить его подчиниться. Это как раз то, что им обещал много раз, устно и письменно, их вождь, Адольф Гитлер. Он обещал, что с его приходом к власти начнется тысячелетнее царство страха, в котором его народ, немцы, будут господами, они будут стоять высоко над другими народами и руководить ими в этом царстве страха. И это как раз то, что они и делают сейчас – воплощают в жизнь, или, вернее, в смерть то, что им обещал их лидер.

Акция началась на улице Надречной, посредине района, где живут в основном евреи. Немцы в мундирах шли от дома к дому, грохотали в двери, криками, угрозами и побоями выгоняли всех на улицу. Первую группу согнали в большой двор Ремесленного училища на улице Гончарной в еврейском квартале, заставили всех лечь ничком на землю и велели не подымать голову. Когда этот двор был заполнен, начали сгонять людей в пустой двор старого польского 27-го пехотного полка. Когда и в этом дворе не осталось места, остальных просто погнали по улицам Ченстоховы, через Новую Площадь, Кафедральную, Нарутовича, Первую и Вторую аллею. Немцы стреляли – в основном в воздух, но не отказывали себе и в удовольствии пострелять в бегущих людей.

Убитые и раненые остались лежать на улице, оказывать им помощь было запрещено. Несколько человек загнали в костел святого Сигизмунда, другие оказались на площади перед магистратом в центре города. Им тоже было велено лечь на живот и не поднимать головы. Немцы начали стрельбу из пулеметов поверх лежащих, так что те, кто поднимал голову или руку, были убиты или ранены. Иногда они стреляли настолько низко, что очереди задевали даже и лежащих. Они начали в еврейском квартале, потом перешли к другим районам города. Это было массовое выборочное убийство по принципу случайности – никто не должен чувствовать себя в безопасности, новый порядок равно угрожает всем.

Шестого сентября акция закончилась. Разрешили похоронить убитых и подобрать раненых на улицах и площадях, многие пролежали там без помощи почти двое суток. В результате блестяще проведенного мероприятия четыреста человек было убито, из них триста – евреев. Намного больше было ранено, люди разных возрастов, юноши и старики за семьдесят, никто не знает, сколько их. Кое-кто из них по-прежнему лежит в больнице, но кое-кто из родственников не решился положить своих раненых в больницу, они лечат их дома. Многих куда-то увезли, в основном молодых людей, поляков и евреев. Говорят, что их было три тысячи или, может быть, даже больше, что их погнали на принудительные работы, но никто не знает куда. И никто не знает, живы ли они и вернутся ли когда-нибудь назад.

Что ж, можно считать все происходящее началом обещанного немецкого тысячелетнего царства страха, хотя, если быть точным, начало ему было положено несколькими годами раньше – во время Хрустальной ночи. Хотя тогда думали, что все это относится только к евреям и не так уж страшно. История никого ничему не учит – всегда начинается с евреев, потом приходит очередь остальных.

Франк рассказывает о целом ряде вывешенных немцами приказов, за нарушение любого из них – смертная казнь. Причем немцы вовсе не шутят, и их предписания лучше выполнять.

И еще – всех, кто жил в большом доме на Аллее Костюшко, выселили. Теперь там помещение гестапо. Людей арестовывают и везут туда. Многие из них не возвращаются, никто толком не знает, что там происходит. Те же, кто возвращается, совершенно сломлены. Говорят, что там избивают и пытают людей, кто-то даже выбросился из окна на третьем этаже. Лучше всего быть предельно осторожным, повсюду полно доносчиков – часто это сторожа в домах, другие предлагают свои услуги добровольно – кроме того, в городе много фольксдойчей, поляков немецкого происхождения. Еще Франк рассказывает, что две недели назад, 16 сентября, в Гестапо вызвали несколько известных евреев, большинство из них – члены бывшей еврейской общины. Прежде чем идти туда, они попрощались со своими семьями. Об их приходе в дом по Аллее Костюшко сообщено было так: Die Hunde sind da, собаки явились. Их встретили три гестаповских офицера, они просидели под арестом несколько часов, но их не трогали. Потом их вызвали те же три офицера и приказали создать Judenrat, Еврейский совет. Совет старейшин. Франк не знает, что входит в задачи Совета, но он должен нами управлять. Председателем Совета назначен Леон Копински, его племянник Владек учился со мной в одном классе и сидел за партой как раз позади меня.

Леону разрешено выбрать других членов совета и нескольких служащих. Пинкус и Франк приходят к выводу, что в совет выбраны хорошие и известные люди: Берлинер, Ротбарт, Ротштейн, Коленбреннер со своим помощником Абрашкой Вильгельмом, адвокаты Похориль и Хитлер, известный спортсмен Бернард Курлянд и ректор Еврейской гимназии Анисфельт. Я не могу понять, кто подсказал гестапо эти кандидатуры. Но они знали. Знали совершенно точно и это, и многое другое еще до того, как пришли в Ченстохову.

Нет, не так уж спокойно в Ченстохове, как нам показалось два часа назад.

Я всегда был тугодумом, мне нужно время, чтобы что-то осмыслить и прийти к каким-то выводам. Только поздно вечером в этот день я осознал смысл того, что сказал мне немецкий рядовой. Совершенно обычный, ничем не примечательный солдат, а не какой-нибудь оголтелый наци. Это доказывает, что немецкий народ целиком разделяет убеждения своего фюрера, в частности, в том, что касается нас, евреев. Они поддерживают его в планах на будущее, для них это важное поручение – раз и навсегда решить еврейский вопрос.

Затишье перед бурей

Проходит несколько недель. Мы пытаемся приспособиться и жить более или менее нормальной жизнью, насколько это возможно в условиях войны, оккупации и не особенно дружелюбно настроенной к нам, евреям, власти.

Появились новые деньги – на них можно что-то купить. В магазинах есть продукты, хотя и по карточкам. На так называемом черном рынке можно купить все, что угодно. Новые власти прекрасно знают о существовании черного рынка, но смотрят сквозь пальцы. Цены и качество товаров любые, можно купить масло, хлеб, сахар, яйца, овощи, ботинки, бритвенные лезвия – но все довольно дорого.

В польском сельском хозяйстве большинство крестьян – единоличники, у них маленькие участки земли, которые они обрабатывают с женой и детьми. Батраков, как правило, нет. В город приезжают женщины в косынках, в тачках у них продукты с огородов – все это быстро раскупается. На черном рынке можно даже увидеть немецких служащих, хотя на немцев карточная система не распространяется. Во время войны и карточек мелкие польские крестьяне живут гораздо лучше, чем остальное население. Это – аристократы военного времени, к ним взывают все, их роль возрастает по мере исчезновения из магазинов еды, а в Ченстохове с продуктами становится все трудней. Но пока еще не похоже, что начинается голод, пока еще нет. На черном рынке есть и золото, и драгоценные камни, и зарубежная валюта и много, много всего.

Появились специальные магазины подержаной обуви и одежды, продают скатерти, белье, меха и кожу. Красивая скатерть может переходить от посредника к посреднику по нескольку раз, всем принося доход. Люди покупают участки и даже дома – все это резко упало в цене. Квартиры некому сдавать, недвижимость не приносит дохода, но понятно, что после войны она резко поднимется в цене. На рынке можно даже купить оружие, но это уж совсем незаконно.

Пинкус вновь открывает мастерскую. Многие из его сотрудников возвращаются к работе – многие, но не все. Заказчики есть, есть люди, которые шьют пальто, брюки и костюмы, в основном новые клиенты. У меня сейчас много времени, и я часто бываю в мастерской.

Наши школы закрыты, и Еврейская гимназия, и гимназия Аксера. Вместо этого организуются секретные курсы, ими руководит профессор Меринг. В Еврейской гимназии он преподавал историю – вообще говоря, довольно скучный и сухой учитель. Польский язык преподает его жена, профессор Мерингова, она пытается казаться строгой, но на самом деле труслива и глуповата, и еще профессор Брандес – великолепный преподаватель математики. Эти трое преподают нам все, за исключением иврита, истории евреев и иудаизма – эти предметы не входят в наш новый учебный план. Мы исходим из того, что эти науки, которые раньше казались важными, вряд ли с нас потребуют те, кто, как мы надеемся, будет после войны оценивать наши полученные в подпольной гимназии знания – впрочем, и до войны они были не нужны студентам реальных училищ и университетов.

Во время войны приходится довольствоваться самым необходимым, шкала ценностей меняется. Многое из того, без чего, казалось, не обойтись в школе, дома, в отпуске и в свободное время, теперь воспринимается как излишки, без которых можно легко обойтись. Было бы что поесть, чем согреться, кровать, чтобы спать, и – может быть самое главное – была бы вера в будущее.

Куда-то исчезли Шаффер, добрый и приветливый учитель географии, харизматический Лауер, преподаватель иврита и наш классный руководитель, который так здорово умел держать нас в границах, «малыш» Хиршфельд, учитель алгебры и геометрии, и «здоровяк» Хиршфельд, раввин, который, как поговаривают, очень любит ветчину, что не мешает ему преподавать иудаизм, рыжий латинист Гинзбург, элегантный преподаватель гимнастики Леопольд Феферберг, на которого засматривались все девочки, когда он приходил в класс в форме младшего лейтенанта, хотя и был в запасе – все они, как и многие другие в нашей старой прекрасной Еврейской гимназии, уже не с нами. Преподавание идет в маленьких группах дома у учителей, три или четыре часа в день. У нас есть старые школьные учебники, учебный план, и в конце четверти нам ставят отметки.

Весь наш второй «Б» гимназический класс продолжает встречаться, теперь, правда, небольшими группами. Мы влюбляемся, мы счастливы, или несчастливы и разочарованы, как и все подростки в этом возрасте, мы целуемся и обнимаемся, когда думаем, что нас никто не видит – все как обычно. Встречаемся, правда, на квартирах, а не под часами на Второй аллее, как раньше. Мы еще слишком молоды, чтобы нас забрали на принудительные работы, и поэтому чувствуем себя в относительной безопасности – пока.

Мы принадлежим к так называемому генерал-губернаторству – той части, которая осталась от Польши после захвата больших областей Германией на западе и Советским Союзом на востоке. Генерал-губернатор Польши – Ганс Франк. Он живет в Вавеле, средневековой крепости, набитой художественными ценностями – гобеленами и коврами ручной работы, дорогими картинами и мебелью, одном из богатейших замков польских королей того времени, когда Краков был столицей Польши. Варшава разрушена, поэтому Краков, исторический город, связанный в памяти народа с годами величия Польши, выбран резиденцией генерал-губернатора.

Генерал-губернатор Ганс Франк – юрист средней руки. Его главная заслуга состоит в том, что он был адвокатом Гитлера и его сподвижников по партии в то время, когда суды в Германии еще были свободными. Теперь им не нужно адвокатов, они сами законодатели и диктуют немецким судам, какой приговор те должны вынести, они сами судьи в оккупированных странах и приводят свои приговоры в исполнение немедленно – на месте. Еще в 1924 году Гитлер писал, что если он придет к власти, разделается с демократией. И он выполняет свое обещание, в частности, разгоняет свободные суды, важную часть демократического правления. А адвокаты защиты? Конечно, они существуют, но вряд ли играют сколько-нибудь значительную роль в гитлеровской Германии.

Большинство характерных двуязычных воззваний на стенах домов подписаны комендантом. Чаще всего это немецкий юрист, с докторским званием, почти всегда член партии. Он заменяет гражданского, выбранного демократическим путем, бургомистра. Но одно из этих официальных обращений подписано самим генерал-губернатором Польши, адвокатом Гансом Франком. Он утверждает, что это мы – евреи – хотели развязать эту войну, что война – это наша работа. Мы – паразиты, и у нас нет никаких прав находиться в его генерал-губернаторстве, являющемся частью Deutscher Lebensraum – немецкого жизненного пространства, непонятно, что бы это могло значить. Деваться нам некуда, и к тому же, в специальном воззвании, подписанном городским головой, сказано, что мы не имеем права покинуть Ченстохову, евреи вообще не имеют права передвигаться по стране без специального разрешения. Кто-то должен, наверное, иметь такое разрешение, иначе незачем было бы сообщать об этом в предписании, но я не знаю ни одного еврея, который получил бы разрешение выезжать из Ченстоховы.

Из польских властей остались только «голубые» полицейские порядка и пожарная команда со своими красными машинами и золотыми блестящими шлемами. Но зато появилось много новых мундиров. Мы очень быстро научились различать формы и знаки различия у новых властей, это необходимо, мы ведь целиком зависим от их настроения.

Преобладают зеленые мундиры немецкой полиции порядка. Наводить порядок в Ченстохове поручено отделению лейпцигской полиции; мы их называем «зеленые», так что во время войны жителям Лейпцига придется обходиться урезанной нормой полицейских на душу населения. Кроме того, в Ченстохове есть гестапо – как я понимаю, это секретная немецкая государственная полиция. Гестаповцы одеты в сшитое по фигуре, стального цвета обмундирование со знаками различия на черных воротниках – хотя чаще всего они носят гражданское, они же не просто полиция, а секретная полиция. Кроме того, встречаются полугражданские немцы, у них темно-коричневые партийные униформы, красные нарукавные повязки с изображением свастики и партийные значки на груди. Мы видим и солдат вермахта, серо-зеленые мундиры пехоты, голубоватые формы летчиков и наконец появляются внушающие ужас могучие солдаты СС, целиком в черном, в до блеска начищенных сапогах и с серебряными черепами на фуражках – они, кажется, стоят выше всех в иерархии, у них, как и у гестаповцев, знаки различия на воротничках.

Кое-кто из гражданских немцев имеет только круглый бело-красно-черный значок NSDAP – национал-социалистической немецкой рабочей партии. Часть военных, но и некоторые гражданские носят устрашающие эсэсовские значки – две серебряных молнии на черном фоне.

Видно, что немцы обожают военную форму и сапоги, даже когда они носят гражданское, и с каким удовольствием они нацепляют свои значки на грудь или лацкан пиджака, чтобы обозначить свое место в государственной или партийной иерархии. Членов партии, похоже, очень много, но эсэсовские значки носят только единицы.

Большинство немцев приветствует друг друга поднятием правой руки и восклицанием, за этим следует рукопожатие. Для членов партии это, кажется, обязанность, но многие беспартийные тоже вдохновенно выкрикивают при встрече: «Хайль Гитлер!». Все, кто в форме, это Reichsdeutscher, немцы из Германии, то есть настоящие немцы. Оказалось к тому же, что многие из тех, про кого мы думали, что они поляки, вовсе не поляки, а «фольксдойчи», этнические немцы, не имеющие немецкого гражданства. Они держатся заодно с немцами, многие из них свободно заходят в полицейские участки и даже в гестапо. Некоторые носят партийные эмблемы, они уже давно в партии, только держали это в секрете. Фольксдойчей боятся, никогда не знаешь, кто из поляков может вдруг оказаться немцем, иногда это даже кто-то из знакомых, люди, которых ты давно знаешь. Говорят, что есть даже дружески настроенные фольксдойчи, они даже иногда оказывают какую-то помощь – чаще всего, конечно, за деньги. Но таких мало, так что лучше быть начеку. Но я ни разу не слышал, чтобы кто-то из настоящих немцев, граждан Третьего Рейха, оказал помощь еврею.

Начал действовать Еврейский совет. Леон Копински, председатель Совета, называется у немцев еврейским старейшиной, хотя он совсем не стар. Копински дали возможность выбрать десять членов Совета и организовать нечто, напоминающее маленькое правительство с пятнадцатью отделами, каждый из которых имеет своего начальника. Это финансовый, рабочий, социальный, промышленный, почтовый, жилищный отделы и так далее, почти как в настоящем правительстве, только в миниатюре. Все в Еврейском совете и все начальники отделов – известные и достойные люди, все считают, что Копински не мог сделать лучший выбор, он и его сотрудники пользуются доверием еврейского населения – и оправдывают его. Бернард Курлянд назначен шефом важнейшего рабочего отдела. Бывший ректор Еврейской гимназии, известный математик Анисфельт, возглавляет учебную комиссию, хотя все еврейские школы закрыты, управлять нечем – во всяком случае, официально.

Еврейский совет проводит регистрацию всего населения – детей, взрослых и стариков, распределяет продовольственные карточки и организует бесплатное питание для тех, кто не имеет возможности купить еду по карточкам. Они получают кусок черного хлеба и очень питательный горячий суп – в обмен на обещание зарегистрироваться и получить карточки к следующему разу. Все взрослые евреи должны работать и иметь так называемый рабочий паспорт. Те, кто не имеет паспорта, рискуют при очередной немецкой облаве быть угнанными на принудительные работы, многие из них исчезают навсегда. Еврейский совет распределяет рабочие места и выдает рабочие паспорта, такой паспорт есть почти у каждого взрослого. Если кто-то не может устроиться на работу, служащие Совета находят ему место, которое вписывается затем в рабочий паспорт. Пока с этим все идет неплохо.

Мы все зарегистрированы, здесь царит истинный немецкий порядок. Без регистрации нельзя получить продуктовые карточки или рабочий паспорт, а рабочий паспорт – защита при облавах. Тщательно продуманная и последовательно воплощенная в жизнь система – для нас строится ловушка, но никто из нас пока этого не понимает.

Людей постоянно арестовывают, чаще всего мужчин, но иногда и женщин. Причин никто не объясняет, и люди исчезают – никто не знает куда. Во время облав хватают целые группы молодых евреев на улице или в домах, их, как говорят, посылают на принудительные работы, куда – тоже никто не знает. Иногда не помогает даже рабочий паспорт.

Немцы очищают улицы от нищих и инвалидов. Говорят, что их убивают – в одной из больниц им делают инъекцию яда, занимается этим какой-то немецкий врач или фельдшер. В это трудно поверить, может быть, это всего лишь слухи. Но, как бы то ни было, они исчезают и больше не появляются.

Мне очень жаль добродушную дурочку-карлицу, всегда одетую в красивые, хотя и не особенно чистые, платьица, которая с постоянной улыбкой ковыляла на своих недоразвитых ножках по еврейской стороне Второй аллеи и всегда получала подаяние. Ее имя было Ривка, мы звали ее «мишугене Ривка» – сумасшедшая Ривка. Она не умела говорить, но зато у нее была замечательная улыбка, и она так робко и стеснительно протягивала свою маленькую ручку за милостыней. Внезапно она исчезла. Нам ее не хватает, она была как бы частью нашей жизни, и ее все любили. Никому не пришло бы в голову причинить ей зло, хотя несколько лет назад ходили слухи, что ее изнасиловали. И что, немцы убили эту беззлобную крошку? И если да, то за что? Она никому не мешала.

В начале ноября 1939 года во двор нашего дома въехал крытый грузовичок немецкой полиции. Из него вышли трое, поднялись по лестнице и позвонили в нашу дверь. Они очень вежливы, они хотят поговорить с «господином закройщиком Пинкусом Эйнхорном», спрашивают разрешения войти в гостиную и входят, не дожидаясь разрешения. Один из них офицер – оберлейтенант, двое других – просто полицейские. У офицера – значок СС. Он представляется – «оберлейтенант Юбершеер», руки он не подает, евреям руку не пожимают. Юбершеер сообщает, что из Берлина получен приказ реквизировать несколько картин в нашем доме, мы получим расписку. Он достает список, показывает его Пинкусу и спрашивает с нажимом – есть ли у него эти картины? Пинкус заглядывает в список и подтверждает, что да, такие картины у него действительно есть. Оберлейтенант Юбершеер просит разрешения взглянуть на картины.