Текст книги "Избранный выжить"

Приготовления

Большое гетто

Апрель 1941 года. Мы пережили тяжелую зиму, дни стали длиннее, уже не холодно, все время идут дожди.

9 апреля 1941 года по всему городу вывешивается последний приказ коменданта города доктора Венделя: все евреи должны жить на нескольких специально отведенных улицах, от набережной реки Варты на востоке до улицы Кавья на западе, и от улицы Стражацкой на юге до улицы Вильсона на севере – довольно небольшая территория в старой, юго-восточной части города. Это район бедноты, со старыми, запущенными домами и скверными санитарными условиями. В западной части отведенной территории, впрочем, есть дома получше – по улице Кафедральной и Третьей аллее. Хуже всего в старом еврейском квартале к югу от Старой Площади.

Новый район обитания евреев все, даже немцы, называют гетто, хотя в приказе, предписывающем массовое переселение, это слово не упоминается. Почти все, кто и так живет в указанном немцами районе – евреи. Но большинство евреев живет в других районах, так что в нашем гетто будет довольно тесно.

Евреи, имеющие жилье за пределами будущего гетто, выселяются систематически, согласно заранее разработанному плану – улица за улицей. Тех немногих неевреев, кто жил на территории создаваемого гетто, переселят. Они будут первыми, кто получит возможность выбрать себе бывшую еврейскую квартиру, после того как рейхс– и фольксдойчи удовлетворят свои желания. Выбор квартир очень велик, свыше 35 000 евреев освобождают квартиры в городе. Идет настоящее переселение народов, на все про все немцы выделили три недели.

Евреям разрешено брать с собой все свои вещи, но они физически не могут этого сделать, поскольку в том жилье, которое выделено им распоряжением жилищного отдела, умещается лишь небольшая часть их имущества: чаще всего это одна комната на семью, общая кухня и туалет, а семьи часто большие.

У польского населения уже и раньше были возможности грабить евреев – во время погрома в декабре 1939 и позже, когда у евреев отбирали их магазины и предприятия. Теперь же поле деятельности еще шире. Красивая мебель, фарфор, картины, ковры, скатерти, полотенца, белье – евреи должны все это продать, что почти невозможно, или просто бросить – ничто из этого не вместится в их новое жилье. Так что полякам достаются довольно щедрые объедки с богатого немецкого стола – плоды многолетнего еврейского тяжкого труда, поколениями накопленных сбережений – евреи живут в Ченстохове уже как минимум двести лет.

Когда все евреи города переедут в гетто, там будет очень и очень тесно, но немцам и этого недостаточно. Подобные операции по очистке от евреев проводятся и в других городах и селах. Но там гетто не организуют, евреев переселяют в ченстоховское гетто. В основном это близкие к Ченстохову городки, но приезжают люди и из более отдаленных мест: Пьотркова, Пширува, Кшепице, Мстува, Еджейова, Жарков, Влошчовы. Им еще хуже, чем ченстоховским евреям, им дают всего несколько часов на сборы, с собой можно взять только то, что помещается на грузовике. Многие приезжают с пустыми руками. За две недели в уже и без того переполненное ченстоховское гетто набивается еще 20 000 евреев, и никто не знает, когда это прекратится.

В мастерской Пинкуса, находящейся за пределами гетто, все очень обеспокоены. Уже прошла неделя из тех трех, в течение которых надо переехать в гетто, но мы все еще не получили никакого ответа из жилищной комиссии Еврейского совета. Пинкус угнетен – он не знает, позволят ли ему продолжать работу. Он говорит со своими помощниками, все прерывают работу и собираются вокруг раскроечного стола, но высказывают свое мнение только старшие. Пытаются сообразить, что они успеют сделать до закрытия и не следует ли уже сейчас перестать принимать заказы.

Проходит еще три дня. Пинкус выглядит совершенно измученным, когда он говорит своим клиентам, что, к сожалению, не успеет закончить костюм, что они должны обратиться в другое ателье, он предлагает на выбор адреса. Я не знаю, что будет с моей мастерской, говорит он. Нет, я не знаю, будет ли вообще существовать ателье Эйнхорна.

Одного из новых заказчиков, темноволосого, изысканного, сдержанного, всегда вежливого немца, зовут господин Лохарт. Пинкус сшил ему серый спортивный костюм, причем тот принес ткань, нитки, даже пуговицы – все. Лохарт очень доволен, он приходит еще раз – хочет заказать брюки для верховой езды. Пинкус рассказывает ему, как обстоят дела – он может не успеть с заказом, как бы он ни старался. Лохарт удивленно смотрит на Пинкуса и говорит: «Да-да, я знаю, но вы успеете сшить мне брюки, вообще можете принимать заказы, но только у немецких заказчиков». Заметив, что Пинкус удивленно смотрит на него, он добавляет: «Решение уже принято, мы, как всегда, подумали обо всем», – Лохарт говорит тихо и задумчиво, как бы с самим собой, и загадочно улыбается. Первый раз я вижу улыбку на лице этого всегда крайне сдержанного немца. Я вижу, что Пинкус хочет что-то спросить, он в растерянности и хочет узнать больше, но понимает: разговор окончен. Он снимает мерку для брюк, и господин Лохарт уходит. Пинкус молча смотрит на своих помощников – мы по-прежнему ничего не знаем, мы даже не знаем, кто такой Лохарт, этот немецкий господин в штатском.

Позже в тот же день неожиданно приходит Коленбреннер, председатель жилищной комиссии. Он рассказывает, что нам выделили помещение для ателье и жилье на Аллее 14 – «дом Майтлиса». Все большие дома в Ченстохове называются по имени их строителей и первых владельцев. Дом 14 по Аллее был построен зубным врачом Майтлисом и его двумя братьями, один из них был известный адвокат. Коленбреннер пытается отвечать на посыпавшиеся на него вопросы.

Да, там будет место и для жилья и для мастерской. Нет, он не знает, сколько там комнат, они еще не приступали к распределению жилплощади. Да, ему предложили сообщить нескольким семьям, которые будут жить в этом доме, их всего пятнадцать, это в основном специалисты-ремесленники. Да, как и всем прочим, нам разрешено взять с собой все необходимое оборудование, в том числе и то, которое может понадобиться в будущем – он указывает на швейные машинки, утюги, столы для раскроя.

Сара тоже с нами, она начала задавать вопросы первой, но теперь уже спрашивают со всех сторон. Коленбреннеру явно некогда, но он терпеливо отвечает. Да – магистрат сообщил ему эти новости еще вчера, а может быть, и позавчера, но он был очень занят, так много работы, надо же разместить столько людей. Нет – он в самом деле ничего больше не знает, нет – он понятия не имеет, кто такой господин Лохарт, он даже не знает этого имени, отвечает Коленбреннер.

Когда Коленбреннер уходит, все начинают говорить одновременно, перебивая друг друга – обсуждать услышанное. Но Пинкус прерывает дискуссию своим обычным «а теперь давайте работать». Пинкус обожает свою работу, и ему сказали, что он пока может продолжать. Когда-то он говорил мне, что ничто так не успокаивает, как работа – и мы работаем, как обычно.

Через несколько минут в мастерскую возвращается Сара, ей надо поговорить с Пинкусом. Что, сейчас? – Да, лучше сейчас, ей нужно кое-что сделать и она хочет посоветоваться. Пинкус всегда прерывает работу, если Сара просит его об этом – впрочем, такое случается нечасто.

Сара говорит, что ей хотелось бы оставить какие-то наши наиболее ценные вещи за пределами гетто – лучшие из оставшихся после реквизиции картин, пару небольших ковров, купленных в Варшаве, столовое серебро и фарфоровые вазы Розенталя, за которые она всегда так боялась, что хранила их в запертом стеклянном шкафу. Пинкус задумался. Сара стоит и смотрит на него. Я вижу: она напряжена и нетерпелива, она будет настаивать на своем до последнего, Пинкус тоже замечает ее состояние. Хорошо, говорит он, это, наверное, самое разумное, к тому же это, кажется, не запрещено.

Мы обсуждаем, к кому бы нам обратиться за помощью. Сара предлагает госпожу Пловецки. Пинкус тоже считает, что это хороший выбор, они честные люди, он им доверяет – если в эти времена вообще можно кому-нибудь доверять. Муж госпожи Пловецки – известный нотариус, в мирное время он был депутатом от социал-демократов в ратуше.

Пинкус указывает, какие картины мы передадим Пловецки и какие возьмем с собой в гетто – и уходит, чтобы продолжать работу. Для него работа важнее, чем вопрос, где и как разместить наши ценности, это задача Сары. Пинкус шьет костюмы, это его дело, в этом он мастер. Сара заботится об остальном – и здесь она тоже мастер.

Больше Сара не обращается с этим к Пинкусу, она все делает сама. Вещи, которые они с любовью собирали всю жизнь, теперь будут храниться у других людей, к тому же мы знаем их весьма поверхностно. Мы таким образом постепенно лишаемся всего, что составляло наш дом, наше существование, что казалось нам важным и необходимым – мы живем в оккупированной стране. Мы – евреи.

Никто даже не обсуждает, почему, собственно, мы и другие евреи должны отдавать дорогие им вещи чужим людям. Наверное, надеемся, что придут иные, лучшие времена и мы сможем получить наши реликвии назад. Но вслух этого никто не высказывает, а о лучших временах разговоры заходят все реже и реже. Наши надежды выцвели и поблекли. Каждый день мы слышим о новых победах Германии. Никто не надеется, что отношение немцев к нам может измениться, но поступаем мы все равно так, как будто лучшие времена не за горами. Думаю, что в самых безнадежных ситуациях люди сохраняют надежду; если они перестают верить в лучшие времена – им конец. Мы пока не сдаемся.

Карола наконец перестала дожидаться Генека Эпштейна и вышла замуж. Ее муж – Антек, чудесный, веселый и надежный парень, любимый всеми. Он трогательно заботится о Кароле. По всему видно, что они без памяти влюблены друг в друга. Странно – несмотря на то, что творится вокруг, Карола наконец счастлива. Удачный брак в гетто. Видимо, даже нечеловеческие обстоятельства не помеха настоящему счастью.

Начальник немецкой полиции порядка, капитан Дегенхардт, приказывает Леону Копински: в гетто должна быть создана еврейская полиция. Дегенхардт уже все продумал, сколько должно быть полицейских, как они будут организованы. У еврейской полиции будет обычная гражданская одежда, но предусмотрены специальные полицейские фуражки и повязки на руках – кроме обычной бело-голубой, которую должны носить все евреи. Совет поручает председателю комиссии по образованию, бывшему директору Еврейской гимназии, доктору Анисфельту, провести набор в еврейскую полицию. Это разумное решение, как и почти все действия Еврейского совета за всю его трехлетнюю историю. Выбор скажется на условиях жизни в будущем гетто.

Анисфельт был известным математиком и педагогом, мудрым и дальновидным человеком. Он любил своих учеников и прекрасно разбирался в человеческой психологии. Первым делом он создал рабочую группу, куда, помимо его самого, вошли два наиболее уважаемых учителя из Еврейской гимназии и гимназии Аксера, они долго совещаются при отборе кандидатов. Рабочая группа, иногда вместе с Копински и Курляндом, провела собеседования с претендентами. Я не знаю, какие они задавали вопросы и какими критериями руководствовались – но выбор был сделан отменный: еврейская полиция в гетто по-настоящему защищала его обитателей. Они не позволяли себе падать духом, что бы ни случилось – и мы, глядя на них, тоже не впадали в отчаяние. Но все они погибнут, никого из этих прекрасных мальчиков, многие из которых учились в нашей школе в старших классах, не выживет. Никто – за исключением двоих, которые очень быстро уволились из полиции. Они сняли свои фуражки и спаслись, один из них бежал из гетто и скрывался на «арийской» стороне.

У еврейской полиции три начальника. После того как первый начальник был смещен Дегенхардтом, шефом стал Парасоль, бывший унтер-офицер в польской армии, у него на фуражке две звездочки. Его ближайшие помощники – тоже бывший офицер Ауэрбах и еще один юрист, у них по одной звездочке. Все прочие не имеют никаких знаков отличия.

Большинство евреев подчиняется распоряжению и переезжает в переполненное гетто, но несколько человек решают рискнуть и остаются в городе. Они добывают фальшивые документы, из которых видно, что они не евреи. Многие говорят, что неплохо было бы так сделать, но очень немногие решаются.

Через два с лишним месяца, утром 23 августа 1941 года, еврейское гетто без предупреждения становится закрытым – мы отрезаны от города, от генерал-губернаторства, от всего мира. Согласно подсчетам жилищной комиссии, на очень небольшой площади зарегистрировано свыше сорока восьми тысяч человек, теснота страшная. На самом деле нас еще больше, никто точно не знает точно, сколько, иногда называют цифру в пятьдесят шесть тысяч. Нам, живущим на Аллее 14, немного легче.

Аллея – широкая парадная улица города. Дома выстроены по обе стороны, между ними – три дорожки для прогулок, разделенные двумя автомобильными полосами, каждая с односторонним движением. На самой широкой прогулочной аллее, в середине, посажены небольшие газоны, в середине каждого газона – дерево. Улица, собственно говоря, называется Аллея Наисвятейшей Марии Богоматери, это название иногда сокращают – НМБ, но чаще всего зовут просто Аллея – все понимают, что имеется в виду. Улицы в Ченстохове – это улицы, те, которые пошире – аллеи, но главная улица, гордость горожан, называется просто – Аллея. Все другие имеют название – Аллея Свободы, где мы жили раньше, или, к примеру, Аллея Костюшко – там стоит жуткий дом Гестапо. Наша аллея – просто Аллея, она идет от Новой площади к монастырю, который расположен на холме и доминирует над всей центральной частью города. До железнодорожного моста улица называется Первая аллея. После моста это уже Вторая аллея, она идет до большой, покрытой травой лужайки перед магистратом и продолжается дальше уже как Третья аллея. Дома на Первой аллее старые и не очень большие, от силы четыре этажа, но все в очень хорошем состоянии. И деревья на Первой аллее самые красивые, большие, тенистые деревья.

Дом 14 стоит в конце Первой аллеи, около железнодорожного моста, на углу улицы Вильсона, составляющей западную границу гетто. Это большой, красивый, оштукатуренный трехэтажный белый дом с двумя мезонинами. Со стороны улицы он украшен колоннами, обрамляющими низкие окна в мезонинах. На углу крыши – изящная круглая башенка. Это пограничный дом гетто. Мы живем на втором этаже. Окна в гостиной расположены в эркере, из которого с одной стороны видно все происходящее на Первой аллее, а с другой – большая часть Второй Аллеи. И в отдалении – монастырь.

Когда я подошел к окну утром 23 августа, я увидел, что у входа в гетто стоит польский полицейский в синем мундире и представитель еврейской полиции в круглой темно-синей фуражке с красным околышем. Вся наша широкая Аллея перегорожена колючей проволокой. Полиция при необходимости может открыть некое подобие ворот в ограде для проезда машины, но это бывает очень редко – никакие машины не въезжают и не выезжают из гетто. Для пешеходов сделан узкий проход, у которого всегда стоит польский или еврейский полицейский, никто не может войти в гетто и выйти без проверки. У входа вывешено несколько приказов. С «арийской» стороны написано: «Вход строго воспрещен – опасность эпидемий»; с еврейской: «Евреи, покидающие гетто без разрешения, будут расстреляны, неевреи, проникшие на территорию гетто, осуждаются к тюремному заключению». Очень скоро немцы докажут, что, когда они пишут «расстрел», они имеют в виду расстрел.

Из нашего эркера в гостиной нам очень хорошо видно, как польский полицейский проверяет документы у тех немногих, кто проходит через калитку, неподалеку все время дежурит немец в мундире. Если какому-то немцу вздумается войти в гетто, то зовут немецкого полицейского. Немцы никогда не разговаривают ни с польской, ни с еврейской полицией, только с немецкой, всегда в нужный момент откуда-то появляется немецкий «зеленый» полицейский мундир. Иерархия соблюдается очень строго. Невозможно представить, чтобы поляк или еврей проверял немца – представителя расы господ.

Главный вход в наш дом по Аллее 14 расположен на «арийской» стороне, через него в наш дом приходят и уходят заказчики. Но в доме есть еще один вход, поменьше, со стороны гетто, и если кто-то и останавливает проходящего через этот «черный» ход, то это всегда еврейский полицейский. Получить временное удостоверение, дающее право на вход в наш дом, довольно легко – их выдает Еврейский совет, но наши полицейские частенько пропускают жителей гетто и без такого пропуска. Если ты уже вошел в дом, то можно через любую квартиру, через нашу, например, попасть на «арийскую» сторону. Это кажется совсем просто, но надо быть очень осторожным – где-то поблизости всегда торчит немецкий полицейский.

Уже на следующий день, 24 августа, оберполицай Хандтке остановил юношу, выходящего из нашего дома. Хандтке спросил его о чем-то, тот показал бумаги. Хандтке проводил его по направлению к улице Вильсона и застрелил. Мы слышали два выстрела.

Он убил молодого человека прямо на улице, без всякого разбирательства, ничего не спрашивая, без суда – но не наповал. Это случилось около четырех часов дня, шел небольшой дождь. Юноша лежит на улице, мы видим через окно, что он иногда слабо шевелится, он лежит на боку и держится за живот, но он довольно далеко, и мы не слышим его стонов. Никто не имеет права подойти и помочь ему, он лежит один всю ночь. Утром он уже неподвижен. Только тогда двое из гетто получают разрешение забрать его. Он умер ночью один, под дождем, на булыжной мостовой улицы Вильсона.

Он был евреем.

Я не знаю, что сказал ему Хандтке и что он ответил. Я не знаю, какие бумаги он показал Хандтке и не знаю, по какому делу он вышел из гетто. Но Хандтке выпустил в него две пистолетных пули, обе в живот, чтобы он не умер слишком быстро.

Все в гетто знают немецких зеленых полицейских из Лейпцига, только они и связывают нас с внешним миром. Они – полновластные господа над нашими жизнями. Нам известны имена большинства из них: Шотт, Оппель, Шмидт, Рон, Киннель, Клюфац, Опитц, Цопот, Хандтке, Юбершеер, Шиммель, Хиллер, Ункельбах и их шеф, капитан Дегенхардт. Почти у всех есть клички. Хандтке, тощего, бледного блондина с выцветшими бровями, всегда в толстом белом шарфе, прозвали «Белой головкой». Он очень любит стрелять, этот вполне обычный немецкий полицейский, которого, наверное, обучали, как стоять на страже закона и защищать гражданских лиц. У него знаки отличия капрала – никаких эсэсовских или партийных значков.

Иногда он приходит в гетто даже в свое неслужебное время. Он болтает о чем-то с немецким полицейским при входе, я вижу, как они смеются. Затем он заходит в гетто, достает пистолет и убивает одного или двух евреев.

Однажды на моих глазах он застрелил статного мужчину и относительно хорошо одетую женщину, которые шли по Третьей аллее с маленькой лохматой беременной собачкой на поводке.

Может быть, он застрелил их, потому что посчитал неуместным, что два еврея гуляют с маленькой собачкой, хотя это и не запрещено. Может быть, ему показалось, что они слишком уж довольны жизнью. А может быть, ему просто стало скучно в казарме. Он, не оборачиваясь на убитых им людей, погладил собачку, и не торопясь пошел к выходу из гетто. У выхода он обменялся парой слов со своим коллегой – они говорили о чем-то другом, убитая пара не вызывала у них больше никакого интереса.

Собачка, совершенно ошалевшая от ужаса, забежала в наш дом 14. Сара спустилась вниз и взяла ее на руки. Сара сама горько плачет, пока пытается утешить несчастное существо. Эта собачка останется у нас и будет жить все оставшееся время, которое нам суждено прожить в этом доме.

Каждое утро большие группы евреев увозят на принудительные работы вне гетто. Они должны рано утром явиться на указанное место. Начинается с переклички, еврейскиие полицейские проверяют, все ли на месте. Иногда при этом присутствует и немецкий полицейский. Затем рабочих под строгой охраной выводят за ворота гетто. Они уезжают рано утром и возвращаются поздно вечером. Работа тяжелая, но в то же время это какая-то отдушина. Они встречаются с польскими рабочими, узнают новости. У них есть возможность прихватить с собой какие-то вещи – свои или тех, кто попросит. На продажу. Они привозят с собой продукты. В остальном ни один еврей не покидает гетто и никто не приходит, только немцы имеют на это право, но они им не пользуются, только лейпцигская полиция шныряет взад и вперед. Иногда какой-нибудь немец с места принудительных работ является в Еврейский совет, чтобы что-то там утрясти. Иногда приезжают с какими-то делами гестаповцы. Гестапо – всегда плохой признак.

Во всем прочем – самоуправление, все решения принимает Еврейский совет со своей полицией и служащими в различных комиссиях.

В доме по Аллее 14 живут пятнадцать семей лучших в Ченстохове мастеров. Два сапожника, один из них шьет замечательные сапоги, его зовут Дорфсганг, другой, Шидловский, специализируется на обычной обуви. Госпожа Парасоль, жена начальника полиции, шьет нижнее белье и пижамы. Один плотник, три дамских портных – из них самый известный Катц, он живет под нами. Есть еще шляпный мастер, мастерица по корсетам – мадам Франк, так что господин Франк по-прежнему живет с нами в одном доме. Два военных портных, их зовут Баум и Грин, и мужской портной Пинкус Эйнхорн, мой отец, а с ним Сара, Роман и я.

Когда в гетто беспокойно, отцовские помощники остаются у нас ночевать. Считается, что здесь безопаснее. В гетто наш дом называют на идиш «Das Wajse Hojs» – «белый дом», или просто «Czternastka» – четырнадцатый. Дом наш играет все большую роль для связи с «арийской» стороной.

Мы начинаем постепенно понимать, что в действительности все гораздо хуже, чем мы могли вообразить. Осознаем наконец, как методично немцы берут нас в кольцо. Сначала регистрация – чтобы получить рабочий паспорт, который, как мы надеялись, обеспечит нам относительную безопасность. Затем бело-голубые нарукавные повязки – чтобы отличать нас, тоже вроде бы ничего страшного, надо только их носить. Потом нас заталкивают в гетто, тесно, конечно, но прожить можно. Потом сооружаются ворота с колючей проволокой, и мы отрезаны от всего мира. Все продумано и спланировано, мы начинаем догадываться, как работает эта система.

Франк, Пинкус и Катц обсуждают, что может случиться дальше, я сижу и слушаю. Франк говорит, что сверх того, что уже есть, вряд ли что может произойти, не могут же они перестрелять нас всех, нас все же 50 000 только в нашем гетто и больше трех миллионов во всей Польше. Катц возмущается, что Франку даже приходят в голову такие мысли, мир этого не позволит, считает он. Пинкус согласен, но…

– Жизнь может превзойти любой кошмар, может произойти все, что угодно, – задумчиво говорит он.

Все больше и больше обитателей гетто осознают, что мы в ловушке, предполагают худшее, но у нас нет альтернативы. Нам некуда деваться. Там, за пределами гетто, так же опасно, мало кто хочет помогать нам, и мы это понимаем: за укрывательство еврея – расстрел. Почти все те, кто уходит из гетто и пытается спастись «там», возвращаются назад, подавленные и запуганные, но вернуться удается не всем. За пределами гетто полно профессиональных доносчиков – поляков, специализирующихся на распознавании евреев. Они стоят у выхода из гетто, наблюдают за принудработами или просто ходят по улицам. Если они заподозрят в каком-то из прохожих еврея, они незаметно следуют за ним и обнаруживают место, где он прячется. Они вымогают у бедняги все, что у него есть, и затем сообщают немцам. Каждый szmalcovnik – доносчик – получает за обнаруженный тайник два килограмма сахара. О том, что перед тем как донести, они уже забрали все, что было у их жертвы, полиции они не сообщают. Те, кто работает за пределами гетто, рассказывают, что охотой на евреев занимаются и мальчишки. Они бегут за одиноким евреем и кричат по-польски: «Zyd, zyd!» или по-немецки – «Jude, Jude!», чтобы и немцы поняли. Человека задерживают и увозят – или отпускают, если мальчишки ошиблись и он оказался не евреем. Но чаще всего они правы.

Я думаю: как жутко должно быть одинокому еврею там, вне гетто. Мальчик, ему не больше двенадцати, смотрит на тебя и вдруг начинает кричать: «Жид!». Их быстро набирается несколько человек, пока немецкий, или, что чаще, польский полицейский не останавливает тебя и не требует показать документы, которые обычно не в порядке. Немец может пристрелить тебя прямо на улице, поляк отводит в полицейский участок. Что происходит с этими мальчишками? Почему они это делают? Они даже не получают за это вознаграждения. Хотят показать себя? Или это просто легкомыслие, развлечение от нечего делать? Или, может быть, ненависть? Интересно, думают ли они о том, какую цену мы платим, когда они преследуют нас? Парализующий страх одинокой, беззащитной дичи, страх неминуемой гибели. Нет, эти мальчики прекрасно знают, что происходит с теми, на кого они указали, обнаруженного еврея убивают, как правило, в тот же день. Неужели они нас так ненавидят?

Я прекрасно понимаю, что безопасность в гетто обманчива, но ни за что на свете я не хотел бы его покинуть. Здесь я, по крайней мере, не одинок, здесь, что бы ни случилось, я могу остаться самим собой – Юрек Эйнхорн, шестнадцати лет, сын Пинкуса и Сары, еврей. Кроме того, во мне еще жива совершенно ни на чем не основанная вера в то, что мой могучий отец сумеет преодолеть все. Все это каким-то образом создает ощущение защищенности, и я все время думаю о том, что будет, когда война кончится, как нам объявят: все, война окончена, вы свободны, – и что мы будем делать, когда все это будет позади? Здоровый человек не может жить в постоянном страхе – а я думаю, что еврей, оказавшийся «по ту сторону», должен чувствовать постоянный страх, у него нет прав там находиться. Здесь, в гетто, мы, по крайней мере, имеем право жить – пока. Как же мы могли не ценить ту свободу, которая была у нас, – подумать только, мы могли ехать, куда хотели, свободно передвигаться. Какое чудо – иметь возможность выбрать любую улицу и идти по ней куда угодно!

Но есть евреи, которые постоянно покидают гетто, возвращаются и опять уходят. Кто-то пытается ночью или ранним утром перелезть ограду с риском быть подстреленным и остаться висеть на колючей проволоке, или быть схваченным безжалостным «голубым» польским полицейским, или попасться на глаза «шмальцовнику», который поджидает свою жертву по ту сторону ограды. Другие, чтобы перейти границу, пользуются нашим домом по Аллее 14.

Ходят слухи, что в лагере под городком Хелмно немцы используют выхлопные газы машин и тракторов, чтобы уничтожать чуть ли не по нескольку тысяч евреев в сутки. Неужели это может быть правдой? Как это, наверное, жутко – быть запертым вместе с другими в тесной каморке, понимать, что ядовитый газ медленно заполняет помещение, медленно задыхаться, видеть, как другие умирают и ждать, что вот-вот и ты потеряешь сознание – как долго человек может задерживать дыхание? Подросток с живой фантазией успевает много чего передумать, прежде чем ему удается избавиться от этой мысли – но в подсознании она все равно остается.

Впрочем, не так уж много людей в гетто верят этим слухам – но кто-то все же верит. В результате подпольное движение в гетто, о котором поначалу все говорят с иронией, набирает силу. Я понял, что это не пустяки, только когда мы переехали в наш дом по Аллее 14.

Они называют себя Боевой Еврейской Организацией, сокращенно БЕО, но в гетто их зовут партизанами. Говорят, что в организации триста человек, что штаб у них на улице Надречной 66, в южной части гетто. Ходят также слухи, что такие группы есть в каждом гетто по всей Польше, что у них контакты с польским сопротивлением, с Лондоном и еврейскими организациями в других странах. Наши, ченстоховские, называют себя «Боевой группой 66», они используют наш дом, чтобы перебрасывать связных. Это именно они, связные, решаются покидать гетто и возвращаться.

Юноши и девушки, появляющиеся в нашей квартире, всего лишь на несколько лет старше меня, но они выглядят уже совершенно зрелыми, они уверены в себе, устремлены к цели и мужественны. Иногда они ночуют у кого-то в нашем доме, но мы не рассказываем друг другу, у кого и когда. Мы доверяем друг другу, но все же лучше не рассказывать. Никто не знает, что будет завтра – может быть, кто-то из нас попадет в гестапо на Аллее Костюшки, а у них есть способы заставить заговорить даже самых сильных.

Связные рассказывают о том, что происходит за пределами гетто, но никогда не касаются деятельности и контактов их организации. Мы обсуждаем между собой услышанное, эти связные БЕО знают гораздо больше, чем поляки, которых евреи встречают на принудработах. Рассказы связных звучат довольно мрачно, особой надежды не внушают – но они говорят правду.

Когда запрещено читать газеты и слушать радио, возникают слухи. Это так естественно, что в нашем положении не хочется верить, что все плохо; наоборот, люди охотно верят хорошим новостям, особенно когда речь идет о дальних странах, о войсках союзников. Но таких новостей мало, союзников не видно и не слышно, говорят в основном о продвижении немецких войск.

Те, кто ночует у нас, переодеваются, меняют прическу или красят волосы. У всех фальшивые документы, многие из них – мои школьные товарищи, а один даже из моего класса, второго «Б» класса в Еврейской гимназии – Януш Ставский.

Мы с Янушем говорим всю ночь напролет. Даже не о том, что происходит сейчас, а о добром старом времени, о нашей школе, о том, где сейчас наши товарищи, учителя, сторожа, а ближе к утру – о наших мечтах и надеждах, что мы будем делать после войны. Мы не так уж часто говорили с ним, когда учились в школе, но в эту ночь стали близкими друзьями.

Больше я никогда не видел Януша Ставского, моего серьезного, спокойного и надежного школьного товарища. Он не красил свои темные волосы, зато приклеил усы. Янушу Ставскому было шестнадцать лет. Он не переживет войну, он никогда не вернется с этого своего последнего задания. И до сих пор никто не знает, что случилось с Янушем Ставским, самым юным связным БЕО.

Через наш дом проходят и те, кто просто хочет сбежать из гетто, попытаться как-то устроиться на «арийской» стороне, скрывая свое еврейство, а также и те, кто был опознан и в последний момент бежал от «шмальцовника», когда его убежище было раскрыто, «сгорело», как они говорят. Возвращаются и те, у кого просто кончились деньги и стало нечем платить тем, кто их прятал. Долго там не проживешь, говорят они. Пинкусу и Саре заранее дают знать, если кто-то хочет уйти из гетто. Возвращающиеся приходят без предупреждения.