Текст книги "Избранный выжить"

Это лучшие наши картины. Но Пинкус внешне совершенно спокоен, он показывает Юбершееру картины из списка и объясняет, кто их автор и что на них изображено. Оберлейтенант слушает не особенно внимательно, видно, что ему не особенно интересно, он с гораздо большим удовольствием отдает приказы своим подчиненным. Картины, указанные в списке, снимают со стен – две старых французских, пару работ известных польских художников, одна русская картина и рисунок Шагала, который достался Пинкусу много лет назад.

Это была отдельная история. Пинкус написал с чьей-то помощью письмо Марку Шагалу. Он поведал Шагалу, что он тоже художник, правда, в портновском деле, и что ему бы очень хотелось иметь какую-нибудь его работу, он готов за нее заплатить. Далее он поинтересовался, не хочет ли Шагал иметь костюм его работы. Костюм Шагалу оказался не нужен, но он продал Пинкусу авторский рисунок – и вот теперь они его забирают. Они оставляют нам полотна еврейских художников или с еврейскими мотивами, за исключением большой писаной маслом картины Менкеса с изображением молящегося еврея – довольно авангардная работа с необычным темно-красным фоном, любимая картина Пинкуса.

Оберлейтенант Юбершеер вручает нам расписку о реквизиции, правда, там не указано, какие картины изъяты. На расписке уже стоит чья-то неразборчивая подпись, обычной печати с большим орлом и свастикой нет. Полицейским приходится несколько раз подняться и спуститься по лестнице, пока все картины не погружены в грузовичок – в нашем доме нет лифта. За рулем сидит еще один полицейский в форме, они вежливо отдают друг другу честь и уезжают. Мне кажется, на них произвело сильное впечатление, что Берлин заинтересовался картинами еврея Эйнхорна. Пинкус разглядывает квитанцию – он не умеет читать ни по-польски, ни по-немецки, только на идиш – и отдает ее Саре на сохранение, чем черт не шутит.

Мы с Сарой уверены, что Пинкус вне себя от горя, и не знаем, чем его утешить. Почти все деньги, заработанные им в своем ателье, он тратил на приобретение своих картин. Он не покупал землю и недвижимость, не хранил деньги в банке. Пару раз, когда он считал, что ему удалось купить особенно хорошую работу, в гостиной переклеивались обои, так, чтобы создать подходящий фон для новой картины. Но Пинкус неожиданно сообщает, что он вовсе не огорчен, и я вижу, что он говорит правду. «Юрек, – говорит он, а это означает, что разговор серьезный, иначе он бы назвал меня Йоселе, – в жизни человека бывают разные периоды и вещи в зависимости от того, что за времена на дворе, имеют разную ценность. Сейчас нам важно выжить, жаль, конечно, но пусть они забирают картины, лишь бы мы остались в живых, лишь бы у нас было что поесть и на чем поспать. Когда война кончится, можно все начать сначала, купить новые картины, их квитанция конечно же пустая бумажка».

И он возвращается к реальности, идет в мастерскую работать, видно, что он сказал то, что думал. Он в самом деле не особенно горюет о картинах – странный человек. Мой отец.

Снова выходит наша местная газета «Голос Ченстоховы». Внешне это та же самая газета, эмблема, расположение статей, шрифты – все то же самое, но мы не узнаем ее. И даже не потому, что она стала тоньше – всего четыре листа, восемь страниц, но прежде всего из-за содержания. Если верить газете, все, что делают оккупационные власти, направлено на благо народа. Франция и Англия – наши заклятые враги. Неужели они там настолько наивны? Неужели они воображают, что кто-то этому поверит? Или думают, что если повторять одно и то же достаточно часто, это становится истиной? В газете мало объявлений, зато публикуются все новые приказы и предписания. Они выглядят так же, как и те, что вывешивают на стенах, правда, поменьше.

Большинство новых приказов относится к нам, евреям. Нам запрещено иметь на руках денег больше, чем сто злотых – а это очень мало – остальное должно храниться в банке. То же самое касается тщательно расписанного реестра драгоценностей и камней. Все эти вещи должны быть сданы на специально указанный приемный пункт, за нарушение – расстрел. Несмотря на суровое наказание, никто не торопится сдавать драгоценности. Люди знают, что эти вещи могут понадобиться им, чтобы купить еду, чтобы выжить, они знают, что настанут еще более тяжелые времена – прежде чем, может быть, что-то изменится к лучшему. Мы продолжаем надеяться, хотя и не знаем, на что.

Маленькими острыми ножницами Сара выковыривает камни из колец и браслетов, которые ей подарил Пинкус или она купила сама. Золото она сдает на сборный пункт – там его просто бросают в ящики, никто не спрашивает, кто сдает золото, никакая расписка не положена. Драгоценные камни Сара зашивает в корсет и показывает мне. «Запомни этот корсет, Юрек, – говорит она. – Он должен быть всегда с нами, нам надо на что-то прожить, когда будет еще хуже и когда войне придет конец». Она просто мастерица, наша Сара. Она так ловко зашила камни, что их невозможно обнаружить в швах даже наощупь. Правда, и камни небольшие, у нас не было денег, чтобы покупать и картины, и крупные камни. К тому же Сара всегда была довольно равнодушна к драгоценностям, она всегда поддерживала Пинкуса в его страсти к живописи.

Теперь евреям запрещено владеть магазинами, предприятиями и фабриками. Новая власть назначает собственных опекунов, Treuhänder, они возглавляют бывшие еврейские предприятия. Предприятие теперь является собственностью власти, бывший хозяин не может взять ни винтика – иначе расстрел. Ни о каком возмещении, конечно, речи не идет. Почти третья часть населения Ченстоховы – евреи. Они сделали очень много для развития города, в основном это именно они создали промышленность, построили большие и маленькие магазины, так что понадобилось много Treuhänder. Но этот порядок странным образом не относится к ремесленникам, так что Пинкус продолжает работать в своем ателье. В большинстве отнятых у евреев предприятий опекуны оставляют еврейских хозяев – никто лучше их не знает дела, они создавали свои предприятия, работая по пятнадцать часов в сутки, в маленьких семейных предприятиях им помогали жены и старшие дети. Вряд ли сумели бы опекуны добиться успеха, если бы не бывшие хозяева предприятий.

На большинстве крупных производств опекунами назначаются немцы из Германии, на более мелких – фольксдойчи, особенно заслуженный фольксдойч может быть опекуном нескольких предприятий. Очень редко среди них встречаются специалисты в той области, которой они назначены руководить. Правда, часть из них – бывшие служащие этих самых предприятий. Теперь они вдруг оказались немцами. Например, опекуном на большой кожевенной фабрике Горовица назначен бывший ее бухгалтер. Немцы, приехавшие из Германии, чтобы взять на себя руководство большими фабриками, чаще всего специалисты своего дела, у них есть опыт руководства предприятиями. Таких фабрик, основанных и поднятых евреями, несколько; прежде всего, это большая швейная фабрика, где директором был Зигман, и кирпичный завод «Цегельния», принадлежащий Гельману. Оба предприятия процветали, обеспечивая работой несколько сотен польских и еврейских рабочих. Я знаю Зигмана и Гельмана, Пинкус шил им костюмы, а сын Гельмана Томек ходил в тот же класс в начальной школе Зофьи Вигорской-Фольвазинской, что и я.

Двадцать пятого декабря 1939 года Ченстохову потрясает еврейский погром, очевидно, по приказу нового начальства, но бьют, поджигают и убивают поляки. Погром отлично организован, он происходит быстро, целеустремленно и эффективно, это продолжается всего несколько часов. Наша красивая, построенная на пожертвования и сборы ченстоховских евреев, синагога сгорела дотла – со всем, что было внутри, сгорели даже старинные священные тексты, за которые мы так боялись. Мы, напуганные, сидим дома. Нас пока никто не трогает.

Через несколько дней я иду посмотреть на синагогу. Это сюда мы с Сарой приходили на праздники, иногда даже Пинкус сопровождал нас. Чуть больше года назад, когда мне исполнилось тринадцать, здесь проходила моя Бар Мицва, традиционный еврейский праздник достижения зрелости. Я стоял на подиуме, читал писание, что-то пел, как всегда, фальшиво, – и был принят в общину.

И вот теперь я смотрю на пожарище. От синагоги остались только голые, обугленные стены. Но все равно видно, какое это было красивое здание, по крайней мере, если видел его раньше: торжественные портал на четырех колоннах, три лестницы, сходящиеся у входа, сводчатые окна с красивыми цветными витражами – теперь они все выбиты. Зачем сожгли синагогу?

Евреям нельзя ходить в кино, в театр, на концерты – это строго запрещено. Но я очень люблю кино, так же, как и Сара.

И вот однажды Сара принаряжается – черная плиссированная юбка, белая шелковая блузка, маленькая черная курточка с белыми аппликациями и серебряной нитью, я одеваю белую сорочку и галстук. Сара не говорит, куда мы идем, до самого входа в кинотеатр Одеон – мы там раньше очень часто бывали, это совсем недалеко от нашего дома.

Кассирша в Одеоне – толстая, размалеванная пани Когутова. В мастерской Пинкуса частенько довольно грубо проходятся по ее адресу, помню, как Берек интересовался, кто бы хотел подержать мадам Когутову, если ей захочется пописать – как держат малышей, чтобы они пописали на травку.

Первый сеанс начинается в пять часов. Мы появляемся в кинотеатре пять минут шестого, когда все уже зашли в зал. Сара знакома с пани Когутовой, та берет деньги и протягивает, не глядя на нас, два билета. Мы заходим в уже темный зал и садимся в последнем ряду, около выхода.

Фильм называется «Бель-Ами», он только что начался. Это немецкий фильм, теперь показывают только немецкие фильмы с польскими субтитрами. Это сентиментальная комедия, начало века, элегантно одетые, беззаботные люди, балы, роскошные дома, песни – и любовь, любовь. У них нет проблем, разве что небольшое взаимонепонимание и путаница, ничто им не угрожает, все кончается замечательно – и Сара плачет. Она хватает меня за руку и уводит еще до того, как зажегся свет в зале. Я понимаю, что мы должны уйти так, чтобы нас никто не видел, и не сопротивляюсь, хотя мне очень хочется досмотреть последние сцены. Мы уходим раньше других и торопимся домой, уже темно, скоро начнется комендантский час для евреев.

Это был самый прекрасный и проникновенный фильм из всех, что я когда-либо видел. Вечерами, перед сном, я думаю об этих красивых и хорошо одетых людях, их постоянных улыбках, об их легко решаемых проблемах. Все в фильме приветливы и добры, невозможно опознать в них тех самых немцев, которых мы видим каждый день. Как прекрасно было посмотреть этот фильм среди всего того, что нас окружало – продуктовые карточки, комендантский час, принудительные работы, подкрадывающаяся нищета, ежедневные аресты, пытки и казни за проступки, которые в нормальной жизни проступками не считаются. Мне так хочется подумать о чем-то приятном перед сном – и я думаю о «Бель-Ами».

Но как решилась на это Сара? Это совсем непохоже на нее – рисковать без всякой на то необходимости – как же она решилась просто взять и пойти в кино? Как я благодарен ей за то, что она взяла меня с собой, среди окружающего нас кошмара это было как напоминание, что существует иной мир, что кто знает, может даже нас, евреев, ожидает в будущем что-то хорошее. В этот день я узнал мою мать со стороны, о которой даже не подозревал, я никогда не думал, что она может вести себя так по-ребячески. Мне кажется, мы даже стали еще ближе друг другу благодаря нашей маленькой тайне, и я еще лучше понял Пинкуса, который когда-то без памяти влюбился в Сару и во что бы то ни стало хотел жениться на ней. Но как она решилась? Может быть, она договорилась заранее с мадам Когутовой?

Ни я, ни моя мать никогда больше не вспоминали этот поход в кино, даже когда мы встречались после войны. Я не спрашивал ее и могу только догадываться, почему она совершила этот странный поступок.

Когда весной 1947 года я приехал в Уппсалу, чтобы изучать медицину, фильм «Бель Ами» шел в кинотеатре «Маяк», в том же доме, где я снимал квартиру – Йернбругатан 10. Я пошел на него еще раз, но мне не следовало этого делать. Оказалось, что это слюнявая, насквозь фальшивая лента. Но тогда я уже жил относительно нормальной жизнью, уже ничем не рисковал и со мной не было Сары.

Несколько дней спустя я встречаю у нас дома молодого, уверенного в себе человека в коричневой шинели, сапогах, бриджах и тирольской шляпе с пером. Он выглядит, как фольксдойч, но фамилия его на самом деле Врублевский, он еврей, и у него поддельные документы. Он обедает с нами. Саре удалось, несмотря на дефицит, приготовить вполне приличный обед. Врублевский приехал из Варшавы, он рассказывает, что Морису, Магде и Рутке приходится очень трудно, они голодают. Пинкус решает, что они должны приехать к нам, мы можем как-то поддержать их, и Сара соглашается. Но как им добраться до Ченстоховы? Меня отсылают в другую комнату, пока они продолжают говорить.

Врублевский после обеда уезжает и через две недели возвращается с Морисом и Руткой. Магды с ними нет. Она не захотела поехать, объясняет Морис, может быть, приедет позже. Я понимаю, что она бросила Мориса и живет теперь с другим мужчиной.

Нас стало много в нашей квартире, помимо работников мастерской и нас четверых – Пинкуса, Сары, Романа и меня, с нами живут Карола, Рози, Морис, Рутка, иногда ночуют и другие случайные гости. Но тесноты мы не чувствуем – идет война, во многих еврейских домах живет еще больше людей, а Сара всегда отличалась гостеприимством.

Появляется новый приказ. Мы, евреи, должны носить нарукавные повязки, отличающие нас от прочего населения – белые полоски с голубой звездой Давида положено носить на правой руке. Если кого-нибудь из евреев застанут без повязки – смертная казнь. Нам дают всего неделю, чтобы раздобыть повязки, и внезапно расцветает торговля повязками. Есть повязки из самой различных материалов, даже из твердого блестящего целлулоида. Те, кому не на что купить повязку, может получить ее в Еврейском совете – из вощеной бумаги. Мы очень следим, чтобы повязка всегда была на руке, даже маленькие дети должны носить повязки, дома всегда есть запас, повязки лежат в блюде на буфете. Теперь мы помечены – каждый может видеть, кто из прохожих еврей.

В один прекрасный день у нас дома появился немецкий солдат, обычный рядовой в серо-зеленой форме вермахта, он приехал из Лодзи, где живут родители Сары. Лодзь перед войной была самым крупным польским городом после Варшавы – теперь она принадлежит Германии, находится на территории Рейха и называется Лицманштадт. Солдат рассказывает, как тяжело живется Сариным родителям, особенно сейчас, зимой. В Лодзи строится еврейское гетто, и тогда будет еще хуже, они вообще не смогут ездить.

Меня отсылают из комнаты, но они говорят громко, и я все слышу. Пинкус и Сара умоляют немца – не может ли он помочь старикам приехать в Ченстохову? Он говорит, что это очень сложно, хотя и не отказывается. Мне странно: как будет выглядеть это путешествие – Шия с его бородой, пейсами, черным кафтаном и Шпринця в своем парике? Но немец, похоже, готов организовать переезд. Интересно, может быть, у Шии уже нет бороды? Может, он сменил свои хасидские одежды?

Пинкус спрашивает, нельзя ли он послать с солдатом немного денег для стариков. Что ж, тот не возражает, но это должны быть другие деньги – генерал-губернаторские деньги в Лодзи никому не нужны. За пару часов Пинкус и Сара достают другие деньги – благо, это теперь не трудно, было бы на что их выменять. Больше всего ценятся русские царские золотые – если с ними поймают, можно сказать, что ты нумизмат. Многие воображают, что это выручает.

Я не знаю, что за деньги взял немецкий солдат, не знаю, сколько, знаю только, что взял. Интересно, чем пришлось родителям пожертвовать, чтобы их раздобыть. Солдат уехал, и мы никогда его больше не увидим и не услышим о нем.

Это последний раз, когда мы получили известие о Шие и Шпринце, если, конечно, они еще были живы, когда этот солдат рассказывал об их тяжкой жизни, и мы уже никогда ничего не узнаем об их судьбе.

Обычный человек, немецкий солдат, возможно, поляк – он говорит на чистейшем польском языке. Скорее всего, он фольксдойч, но живет теперь в Лицманшадте, а это значит, он настоящий немец, рейхсдойч, призван в немецкую армию. Что они – немцы – делают с людьми? Они создали своего рода иерархию, где рейхсдойчи стоят выше всех, они самые лучшие, а мы, евреи, отбросы планеты, находимся в самом низу. Рейхсдойчи имеют право распоряжаться судьбами остальных, что они и делают, им же обещал Адольф Гитлер еще до того, как они выбрали его на высший государственный пост. Он обещал им, что так будет продолжаться как минимум тысячу лет.

Дела в ателье идут неплохо, все еще есть люди, которые хотят носить одежду «от Эйнхорна». Различных тканей полно, но хороших, таких, какие покупал Пинкус, не хватает, и уже чувствуется дефицит на нитки и пуговицы, даже в нашей мастерской.

К Пинкусу начинают ходить немцы, сначала редко, а потом все чаще и чаще. Кто-то приносит товар с собой, кто-то покупает у Пинкуса; когда дело касается немцев, у него нет выбора. Некоторые из них платят, другие притворяются, что забыли. Никто не напоминает немцам о долгах – будь то фольксдойч или настоящий немец. Почти все немцы ведут себя пристойно, таков уж Пинкус, с ним невозможно быть невежливым, он обладает каким-то магическим действием на людей. Вообще надо сказать, многие немцы, если они не при исполнении служебных обязанностей и им не приказали ничего другого, ведут себя вполне прилично, только не надо их раздражать. Почти все, кто приходит на примерку, крайне вежливы, они называют Пинкуса «господин портной». Пинкус платит жалованье своим помощникам независимого от того, получил он с клиента деньги или нет. Совсем как раньше.

Все, кто помоложе, рискуют быть угнанными на принудительные работы, многие из них бесследно исчезают. Сара идет в Еврейский совет и заявляет, что у меня неправильный паспорт – я родился в 1926, а не в 1925 году, так что мне четырнадцать, а не пятнадцать лет. Совет работает очень гибко, и я получаю новый паспорт, где записаны указанные Сарой данные. Сара объясняет мне, что на самом деле мне конечно же пятнадцать, но лучше, чтобы было четырнадцать, на тот случай, если пятнадцатилетних начнут угонять на принудительные работы.

На этих темно-красных, согнутых пополам картонных карточках, которые называются нашими рабочими паспортами, большими буквами указано, что владелец этого документа является евреем, а также имеет ли он (еврей) или она (еврейка) постоянную или временную работу. Безопасность, которую мы якобы получили после регистрации и вручения рабочих паспортов, оказалась ложной, это просто еще один пример методичной и целеустремленной работы по регистрации нас всех: сколько нас, где мы находимся и как нас найти, когда им понадобится.

Так проходит 1940 год. Когда я думаю об этом периоде, мне кажется, что это спокойное, почти идиллическое время по сравнению с тем, что нам предстоит пережить.

Еврейское население постепенно нищает, но пока как-то приспосабливается. Исчез кофе, если повезет, можно купить суррогат из цикория, нет и чая. Не хватает сахара, лимоны и другие импортные фрукты пропали бесследно, нет и своих – яблок, груш, слив, лук стал деликатесом. Многие, те, кто до войны страдал язвой желудка, камнями желчного пузыря и другими «болезнями благосостояния», забыли о своих недомоганиях. Школы закрыты, но я все равно посещаю курсы Меринга и получаю отметки. Многие голодают, но никто еще не умер от голода – в этом заслуга открытой столовой Еврейского совета, которая пока еще работает. Кажется, никто еще не покончил жизнь самоубийством – люди настроены на то, чтобы выжить. Мы носим наши повязки, но передвигаемся относительно свободно, во всяком случае, в границах города. Ателье работает, как и раньше, за исключением того, что портных стало меньше и совершенно изменился круг заказчиков. Генек Эпштейн по-прежнему принимает клиентов, если Пинкус занят, а Карола, кажется, по-прежнему влюблена в Генека или думает, что влюблена.

Мне исполняется пятнадцать лет, хотя по паспорту – только четырнадцать, и я влюблен в Стусю Наймарк, а она влюблена в меня. Иногда она сидит у меня на коленях, и я обнимаю ее. Мне это нравится, но особого возбуждения я не испытываю.

Мой брат Роман быстро растет, у него волнистые рыжеватые волосы. Когда мы остаемся одни, он все время дразнит меня, придумывает прозвища, которые меня раздражают. Иногда он утаскивает мои вещи, я сержусь и огорчаюсь. Родители видят только мою реакцию, они не знают, почему я злюсь. Объяснения не помогают, никто меня не слушает – ты старше, ты должен быть умнее, он же еще такой маленький, говорит мне Сара. Мне не кажется, что он такой уж маленький, ему уже девять лет и он совершенно невыносим.

Вообще-то говоря, я завидую брату Роману. Я очень послушный ребенок, Роман же не боится возражать родителям, он делает, что хочет, в определенных границах, понятно, и так было всегда, сколько я себя помню.

Становится известно, что Франция капитулировала и оккупирована немцами, наши надежды на короткую войну рухнули. Мы понимаем, что немцы очень сильны, что война будет долгой, но никто не сомневается, что Германия в конце концов проиграет. Не знаю ни одного еврея, который думал бы иначе.

Что ж, осталась только Англия. Но Англия – могучая держава, говорят, что ей помогает вся Британская империя. Мы узнаем, что в Англии существует польское правительство в изгнании, что фамилия премьер-министра – Сикорский, что польские солдаты и летчики воюют в Англии, что в Англию прибыли части из Канады, Южной Африки, Австралии, Новой Зеландии, Индии и других уголков гигантской империи. Поговаривают, что скоро вступит в войну и Америка. Черчилль, Сикорский и Рузвельт в Польше становятся легендой, овеянными славой героями – и, может быть, в первую очередь – среди евреев. Мы мечтаем, как это будет, когда они войдут в Польшу. Сикорский не въедет в Варшаву на белом коне, нет, он, наверное, прилетит на военном самолете или приедет на танке, он настоящий солдат, не как те, что удрали в Румынию в сентябре 1939. Засыпая, я думаю, какую же форму носят американские солдаты. Я слышал, не помню от кого, что у них мундиры кофейного цвета. Когда становится тяжело, мечты помогают уйти от реальности, так же как и обнадеживающие, но, увы, неправдоподобные слухи.

На самом же деле это будут вовсе не американские, английские или канадские солдаты – те, кто спасет нас, немногих оставшихся в живых евреев Ченстоховы, будут служить в совсем другой армии.