Текст книги "Избранный выжить"

Посвящение

Это повествование я посвящаю

тем пятидесяти шести тысячам евреев в ченстоховском гетто, которым мир позволил умереть в безвестности – с горечью, печалью и вечной памятью,

тем почти пяти тысячам двумстам евреев, выжившим в лагере Хасаг и построившим, несмотря на незаживающие душевные раны, новую жизнь – с уважением и восхищением,

моим родителям, Пинкусу и Саре, подготовившим меня к жизни,

Нине, давшей мне счастливую судьбу – с огромной благодарностью, преклонением, глубоким уважением и безграничной любовью.

Я написал эту книгу, думая прежде всего о своих внуках, Дане, Микаэле и маленькой Ким, – надеюсь, что они когда-нибудь ее прочитают.

Предисловие

…для того же, кто лишит кого жизни, весь мир погибнет, если кто спасет кого, весь мир спасется.

Мишна, Санхедрин 4:5

Книга эта – не автобиография. В мои намерения не входило описывать себя самого или свою жизнь. Я хочу рассказать о людях, с которыми я встречался, и о судьбе ченстоховских евреев. Я – один из них.

Это и не исторический документ. Я не вел дневник, мог ошибиться в именах, названиях улиц и городов, точное время и последовательность событий также могли выветриться из памяти. Но все, о чем я пишу, было на самом деле: были такие улицы, и на них жили и умирали описанные в книге люди.

Мое повествование основано на деталях. Я помню, как выглядели дома, улицы, лестницы, комнаты, мебель, люди, помню выражение лиц этих людей, отдельные слова и целые предложения. Все, чем я живу сегодня, мои слова, поступки, ассоциации – все это оттуда. И для вас, тех, кто хочет прочитать книгу, я попытаюсь, насколько могу, передать врезавшиеся в память картины. И не только это. Я хочу поделиться тем, что я думал и думаю обо всем случившемся – не только тогда, в прошлом, но и теперь.

Память не могла вместить все то, что случилось много лет назад; поэтому, чтобы мое описание было как можно более точным, я говорил со многими людьми, с теми, кто вместе со мной пережил Ченстоховское еврейское гетто – с Каролой, недавно умершей младшей маминой сестрой, с моим младшим братом Романом, он живет сейчас в Канаде. Я говорил с Генеком Эпштейном, Соней Фрухт, Юреком Игра и Генри Фридманом – все они теперь во Флориде, и с жителями Нью-Йорка Хаймеком Ротенштейном и Генеком Уфнером, и с Митеком и Реней Шидловски из Аргентины, Игнацем Якоби, живущем во Франкфурте, и Абрашкой Вильгельмом – он, как и я, в Стокгольме. Все они – кроме Юрека – были со мной в лагере Хасаг-Пельцери и упомянуты в книге. Карола, Роман, Генек Эпштейн, Соня Фрухт и Хаймек Ротенштейн – это мое окружение с самого детства, а Генек Уфнер был моим школьным другом в Ченстоховской еврейской школе. Юрек Игра был участником еврейского движения сопротивления – «по другую сторону» гетто.

Мне также оказали помощь в создании этой книги следующие люди и организации: Джудит Клейман, заведующая справочным отделом, и Дани Узиель в архиве Яд-Вашем в Иерусалиме, они помогли мне с иллюстрациями, архив Красного Креста в Женеве, живущая в Лодзи доктор Хелена Ротштейн, доктор Ян Ягельский из отдела документов в Еврейском историческом институте в Варшаве, главный раввин Швеции Мортон Нарроу, а также доцент философии в Варшавском университете Карол Мартель. Недавно ушедший с поста ректор Уппсальского университета профессор Мартин Хольмдаль помог мне сопоставить документы, позволяющие понять события, произошедшие после того, как Нина и я оставили медицинский факультет в Уппсале.

Многие советовали мне написать эту книгу. Но только мой издатель Ева Бонниер не сдавалась, она уговорила меня набросать план и затем записать все повествование. И книга никогда бы не состоялась, если бы Рут Шаукат, Бритта Стернер и Эйра Дагерман не проявили бесконечное терпение и желание жертвовать свое свободное время, ранние утра и поздние вечера для правки моих бесконечных переписываний.

Мое формальное образование в шведском языке, мягко говоря, недостаточно – один семестр осенью 1946 года. И если эту книгу вообще можно читать, то это заслуга только моих редакторов.

Потребовалось пятьдесят лет, чтобы я смог заставить себя извлечь из глубин памяти эти страшные картины и попытаться проанализировать, как это все могло случиться. И когда я начал работу, меня охватили тоска и отчаяние. Постепенно я научился справляться с этим отчаянием – раны оставалась открытыми, но я уже мог заставить себя посмотреть на них.

Ничто из того, что я пережил, не могло поколебать унаследованное мной от отца, Пинкуса Менделя Эйнхорна, убеждение, что в основе своей люди добры, но и гораздо более подвержены влиянию, чем мы можем себе представить. Я также понял, что люди могут быть очень сильными, выдержать гораздо большие испытания, чем это принято думать, и при этом сохранить свое достоинство и твердую веру в людей и человечество.

Хроника

Ченстохова – индустриальный город в юго-восточной Польше. Главная достопримечательность – монастырь Ясна Гора со знаменитой иконой Черной Мадонны, место паломничества католиков.

1765. Первые упоминания о 75 еврейских поселенцах в Ченстохове.

1827. 1141 еврей составляет 19 % городского населения.

1862. Евреям разрешено поселяться за пределами специально отведенных еврейских кварталов.

1921. Согласно польской конституции евреи получают равные гражданские права.

1938, 31 декабря. 28 486 евреев составляют треть населения города.

1939, 1 сентября. Немецкие войска переходят границу Польши – начало Второй мировой войны.

3 сентября. Немцы заняли Ченстохову.

4 сентября. «Кровавый понедельник» – первый погром в Ченстохове, убито несколько сот евреев.

16 сентября. В Ченстохове организован Юденрат (Еврейский совет) под председательством Леона Копински.

25 сентября. Второй погром, сожжена Большая синагога.

1940, август. 1000 евреев-мужчин в возрасте от 18 до 25 лет угоняют в лагерь Чижанов, не выжил никто.

1940/41, осень и весна. В Ченстохову привозят 20 000 евреев, в основном из деревень юго-восточной Польши.

9 апреля. Организуется Большое гетто.

1941, 23 августа. Выход из гетто запрещен. В гетто находится около 56 000 евреев. Некоторые пытаются бежать, многих при этом убивают.

1942, 23 сентября – 5 октября. Свыше 39 000 евреев увезены в лагерь уничтожения Треблинку, более 2000 убито на месте. Для оставшихся 6500 организуется Малое гетто.

1942, декабрь. Разрозненные группы сопротивления объединяются в БЕО – Боевую Еврейскую Организацию.

1943, 4-5 января. Первая попытка вооруженного сопротивления. 525 евреев убито на месте или депортировано.

20 марта. 127 работников интеллектуального труда увозят на еврейское кладбище и расстреливают под предлогом «гарантированного выезда за границу».

Апрель – июнь. Группы БЕО тайно покидают гетто и присоединяются к партизанским отрядам.

26 июня. Ликвидация Малого гетто. Оставшиеся группы БЕО оказывают немцам сопротивление. Около тысячи человек убито, остальных увозят в четыре концлагеря, принадлежащих концерну Хасаг в Ченстохове.

20 июля. Расстреляно 400 узников лагеря.

2 августа. Евреи в Треблинке поднимают восстание.

1944, осень. После ликвидации других лагерей в Хасаг содержится свыше 12 000 пленников.

1945, 15 и 16 января. Немцы депортируют свыше 6000 узников из лагерей Хасаг – почти никто из них не выжил.

1945, ночь на 17 января. Тринадцать советских танков ворвались в предместья Ченстоховы и освободили оставшихся в лагере Хасаг 5200 пленников.

1946, июнь. 2167 евреев остались в Ченстохове.

4 июля. Еврейский погром в Кельце, за которым следует еще ряд погромов в других городах Польши. Подавляющее большинство евреев покидает Польшу. Из Ченстоховы уехали почти все.

Мир, который будет уничтожен

Сара выходит замуж за Пинкуса

Мой отец Пинкус Мендель Эйнхорн родился в 1886 году в ортодоксальной еврейской семье в Заверче, небольшом промышленном городке, вошедшем после раздела Польши между Пруссией, Австро-Венгрией и Россией в состав огромной Российской империи. После раздела Польши большинство евреев мира жило под властью русского царя.

Мой дед, Хиль Йозеф Эйнхорн, чье древнееврейское имя я должен был унаследовать, был ортодоксальным мясником. В первом браке у него не было детей. Когда первая жена умерла, он женился второй раз, и его вторая жена, моя бабушка, родила одного за другим двух мальчиков, Пинкуса и Мориса. В третьих родах погибла и она, и ребенок – девочка. Дедушка женился еще раз, будучи семидесяти двух лет от роду. Свадьбу решили между ним и родителями невесты. Третья жена была намного моложе его, и она так и не стала хорошей матерью для мальчиков.

С этой третьей женой Хиль Йозеф встретился до свадьбы только один раз, да и то при свидетелях. По традиции они должны были встретиться снова только уже во время свадебного обряда. Но когда Хиль Йозеф, напрасно ожидавший под хупой – ритуальным балдахином, узнал, что его юная невеста горько плачет и отказывается выходить замуж, он нарушил все традиции. Он ворвался в комнату невесты и воскликнул: «Не оттягивай свадьбу! Я же не стану моложе, я только еще постарею, покуда ты тянешь!» И тогда она перестала плакать и поскорее вышла за него замуж. Дед, так же, как и мой отец Пинкус, быстро находил убедительные формулировки. И он, как и мой отец, был очень силен и духовно, и физически, и сохранил силу и ясность ума до глубокой старости.

Хиль Йозеф очень хотел, чтобы Пинкус, его старший сын, получил религиозное образование, пошел в одну из ортодоксальных школ в гетто, где жила его семья. Пинкус с пяти лет ходил в хедер, выучился читать, считать и декламировать тексты из Торы. Дед хотел, чтобы он продолжал образование на более высоком уровне в йешиве. А вдруг сын превзойдет его и станет даже не мясником, как он (хотя это тоже очень почетная профессия), а настоящим раввином. Но Пинкус понимал – настают новые времена, ворота еврейских гетто понемногу открываются. Он хотел учиться в обычной школе и не собирался посвятить жизнь обсуждению различных толкований Талмуда.

В тринадцать лет он сбежал из дома. Его имущество составляли пара башмаков и нехитрая одежда – все, что он успел на себя надеть. Случайно он попал к портному – и стал портным. Надежды его на хорошее образование не исполнились, ему не пришлось учиться в школе, зато он приобрел настоящую профессию.

Тринадцатилетним мальчишкой начинает он свою профессиональную карьеру, работая в подвале без окон за еду и постель. Подвал этот одновременно и мастерская, и жилье. Сначала он служит у бедного портного, который еле-еле зарабатывает себе на жизнь, перелицовывая поношенное барахло таких же бедных евреев, как он сам, потом учится у более искушенных мастеров своего дела, и наконец попадает в мастерскую к одному из лучших закройщиков, Кушниру. Здесь шьют одежду для министров, послов, для самого президента в Варшаве, новой столице возрожденной Польши, одной из крупнейших стран Европы с тредцатью тремя миллионами жителей, из которых три с половиной миллиона евреев.

Когда Пинкус посчитал, что полностью овладел профессией, он решил открыть собственное дело. Он переезжает в Ченстохову, промышленный город недалеко от границы с Германией, и быстро становится лучшим портным в городе.

Пинкус – художник. Тощие астеники с покатыми плечами превращаются в элегантных господ. Толстяки становятся стройнее, согнутые спины выглядят прямыми, коротышки внезапно подрастают в его пальто и костюмах. Все хотят шить только у него. Он повышает цены и нанимает новых помощников.

Пинкус, как правило, в хорошем настроении, всегда всех понимает, всегда щедр, всегда готов научить чему-то своих подмастерьев. Огорчается он только, когда кто-то не хочет учиться: «А что ты здесь тогда делаешь, если не хочешь ничего знать?» Очень многие хотят работать у него, но он не стремится слишком уж расширять дело, важнее всего хорошее качество, не устает он повторять своим помощникам.

Дело идет хорошо, но Пинкус не особенно заботится о финансовых успехах. Ему очень мало нужно, он ведет простой и не слишком здоровый образ жизни. Продукты и деньги складываются в холодильник, холодильник каждый день набивают льдом, его привозит человек, даже летом одетый в толстый стеганый ватник. Пинкус обожает мороженое, в холодильнике всегда полно мороженого. Он ест нерегулярно, и чаще всего именно мороженое. У него нет ни времени, ни интереса покупать или готовить еду, и ему совершенно все равно, чем питаться.

Пинкус влюблен в свою работу – и чтение. Он так и не научился писать, но он читает на идиш – смеси немецкого и иврита с приправой из польских и русских слов. Пинкус говорит по-польски с сильным акцентом, но ему это не мешает, он прекрасный профессионал, к тому же все его окружение говорит на идиш. Он буквально глотает книги русских классиков – Горького, Толстого, Достоевского, Тургенева – трудная, угрюмая литература, порожденная угрюмым народом в угнетенной царской России. Он погружается в сочинения немецких философов – Канта, Шопенгауера, Ницше, читает еврейских писателей – Хайма Нахмана Бялика, Шалома Аша, Переца, Анского, Фруга, Розенфельда, Менделе Сефарима. Его фаворит – Маймонидес. Иногда он принимается за немецких гениев – Гёте, Гейне, Шиллера, из скандинавских писателей любит Ибсена и Гамсуна, меньше – Стриндберга. Он прочитал всего Байрона и множество других английских, французских и испанских писателей; в хорошем настроении любит цитировать Сервантеса. Все это переведено на идиш, и две комнаты позади примерочной выглядят, как небольшая публичная библиотека. Там же он и спит.

Когда Пинкусу исполнилось тридцать восемь лет, он почувствовал себя достаточно зрелым, чтобы жениться. Он едет в городок Здуньска Воля недалеко от Лодзи и ухаживает там за Сарой Блибаум. Сара моложе его на тринадцать лет. Ей суждено стать моей матерью.

У Сары семь сестер и брат, они выросли в еврейской ортодоксальной семье, только что покинувшей гетто. Как и Пинкус, Сара не желает следовать ортодоксальным традициям, она модно одевается и овладевает профессией. Родители, дедушка Шия и бабушка Шпринця, не в восторге от образа жизни дочери, но все же относятся к ней с большим пониманием, чем отец Пинкуса. Может быть, у Сары просто более сильный характер. Она шокирует родителей, брата и сестер, родственников и соседей своими экстравагантными поступками.

Много позже, во время долгой ночной беседы в Торонто, вскоре после того, как Сара умерла в мае 1989 года, ее младшая сестра Карола рассказывала мне, как они восхищались Сарой, ее уверенностью и сильной волей, как она умела противостоять давлению со стороны окружения. Юная Сара, рассказывала Карола, могла в летний вечер явиться домой после работы в сверхмодной широкополой белой шляпе с блестящей черной лентой. Вместо того чтобы подростком выйти замуж, Сара устроилась на работу, что было уж совсем необычно для ортодоксальных еврейских семей. Она выучилась на зубного техника.

Впрочем, лишь много, много лет спустя ей придется вернуться к этой профессии.

Сара – красавица, у нее черные вьющиеся волосы и светлая кожа, легкая походка и гордая осанка, красиво посаженная голова. Мгновенная мягкая улыбка освещает лицо, а родинка на левой щеке придает ему еще большую выразительность. У нее хороший вкус, она одета модно, но без вызова, она как раз из тех женщин, которых мужчины на улицах провожают долгими взглядами, что мне не очень нравится. Она всегда знает, чего она хочет, и, как правило, добивается этого.

Когда Пинкус встретил Сару в Здуньской Воле, он влюбился с первого взгляда. Ты – или никто, сказал он, когда делал ей предложение. Сара не отказывает ему, он красивый мужчина. Она тронута решимостью, с которой он предлагает ей руку и сердце, но хочет немного подумать. Пинкус просто болен от ожидания. Его надежды вспыхивают вновь, когда она пишет, что собирается приехать к нему в Ченстохову – довольно необычное предложение в их кругу в двадцатые годы.

И вот они уже встретились в «Кристалле», самой элегантной кондитерской города, недалеко от вокзала. После этого Сара осматривает его жилье, книжный хаос, холодильник-сейф, плохо оборудованную кухню – ей, похоже, никогда не пользовались, – мастерскую. Потом они обедают в ресторане «Европа» конечно же лучшем в Ченстохове – и не могут наговориться. И еще до того, как Пинкус сажает ее на поезд, она соглашается выйти за него замуж. Она согласна, несмотря на беспорядок в его холостяцкой квартире, а может быть, именно из-за него: Сара понимает, как она ему нужна.

После свадьбы у Пинкуса нет ни малейшего шанса против Сары, если вдруг у них расходятся мнения. Но Сара уважает и любит его, и Пинкус любит свою Сару, хотя он и не очень умеет выражать свои чувства. Крупный, статный, мускулистый мужчина, он робок с женщинами…

Я родился через одиннадцать месяцев после свадьбы.

Родственники, друзья и знакомые

Пинкус ездит иногда на ткацкие фабрики в Англии и Польше, закупает ткани. Сара боится оставаться одна, и Пинкус покупает собаку. В клубе собаководов в Вене он выбрал Лотту, чистокровную овчарку. В этом клубе щенков обучают понимать своих будущих хозяев, а хозяева учатся общаться с собаками. Каждый хозяин должен участвовать в воспитании щенков.

Лотта уже была у нас, когда я родился. Насколько я помню себя, я помню Лотту. Темно-коричневая, большая, сильная, мудрая и заботливая овчарка. Самый тесный контакт у нее с Пинкусом, но, если необходимо, и с Сарой. Лотта не просто слушается приказа, для меня совершенно ясно, что она прекрасно понимает все, о чем говорит и что хочет Пинкус – иногда мне кажется, что они разговаривают друг с другом на каком-то неизвестном мне языке.

Когда я родился, Пинкус прекратил свои путешествия, но Лотта оставалась у нас, и вся атмосфера в доме была отмечена ее присутствием. Лотта была сама надежность, в первую очередь для меня, и покуда она у нас была, никто не мог причинить нам зла. Если происходило что-то необычное, она настораживалась задолго до того, как мы могли что-то заметить. Она поднимала свою мудрую голову и навостряла уши. Она осматривала окрестности яркими карими глазами, делала предупредительный круг и снова ложилась, когда, по ее мнению, нам больше ничего не грозило. Иногда посреди ночи она вдруг подымалась и вставала у двери, казалось, что она слышит что-то, даже, когда спит… Как сладко было расти вместе с Лоттой, но когда я поступаю в школу, ее уже нет с нами, она умерла преждевременно от паралича, начавшегося с задних ног.

…Она лежит в застеленной чем-то мягким корзине, продолжает прислушиваться и наблюдать. Иногда ей кажется, что нам грозит опасность, она пытается встать – и не может; Лотта страдает, и мы страдаем вместе с ней. Мне очень не хватает ее, и я на всю жизнь сохраню что-то от того ощущения защищенности и безопасности, которое она давала мне, когда я был маленьким. С Лоттой я никогда не чувствовал себя беззащитным.

Мои любимые места игр – отцовская мастерская и примерочная с большим зеркалом, где заказчики примеряют костюмы. Чтобы сшить костюм у Пинкуса Эйнхорна, надо прийти как минимум четыре раза: выбрать ткань, снять мерку, примерить костюм первый и второй раз, и лишь затем следует окончательная примерка. Только тогда костюм готов – если, конечно, все в порядке. Если, по мнению Пинкуса, что-то не так – надо приходить еще и еще.

Одно из самых ранних воспоминаний – на меня падает огромное зеркало, трельяж в позолоченной раме в элегантной примерочной Пинкуса. На счастье, боковые створки зеркала при падении подогнулись, и я лежу, как в палатке, парализованный ужасом, в куче больших и маленьких зеркальных осколков. Я понимаю, что мне нельзя шевелиться, лежу совершенно неподвижно. Первый раз в жизни я понимаю – мне грозит опасность, и в ту же секунду осознаю, что боюсь, не рассердится ли Пинкус: как же он сможет принимать заказчиков без зеркала?

Но Пинкус не сердится. Он осторожно поднимает тяжелую деревянную раму, он очень силен, он поднимает ее один, без чьей-то помощи. Он говорит без остановки какие-то успокоительные слова, повторяет, что я должен лежать неподвижно, не шевелиться. Пинкус осторожно подбирает с пола сначала большие осколки, потом помельче, он хочет все сделать сам, все остальные стоят полукругом и смотрят. Я вижу его лицо, застывшее и напряженное, он продолжает разговаривать со мной. Отец убирает последние осколки, потом осторожно поднимает меня и прижимает к себе. Он держит меня в объятиях долго, не говорит ни слова, это так прекрасно… мне так спокойно и уютно у него на руках… И только теперь он позволяет себе показать какие-то чувства. Он бледен как мел, и слезы текут по его щекам. Через мгновение я попадаю в руки перепуганной Сары, но на мне нет даже царапины. Пинкус просит бухгалтера Генека Эпштейна позвонить стекольщику, зеркало надо починить быстро. Надо так же выяснить, нельзя ли временно взять напрокат другое зеркало. Пинкус, с трудом дающимся ему спокойствием, просит всех вернуться к работе.

Мне только что исполнилось четыре года, и я никогда не видел и никогда уже не увижу, как плачет мой отец.

Я горжусь своим отцом. Он почти никогда не повышает голос, он сильный, мудрый и добрый. Сила, мудрость и доброта – какое прекрасное сочетание! Он много видит и мало говорит, он понимает: люди не всегда ведут себя так, как следовало бы. Я никогда не видел, чтобы он кого-то поучал, кроме, конечно, учеников в своей мастерской. Я никогда не видел, чтобы он с кем-то разговаривал надменно, будь то ребенок или взрослый, это ему совершенно не свойственно. Но он никогда не бывает и не будет выглядеть сломленным и униженным – несмотря на все, что случится с нами. Его достоинство и авторитет абсолютно естественны.

Он не мастер светских разговоров. Когда он что-то говорит мне, это всегда что-то важное, продуманное, даже я воздерживаюсь от пустой болтовни, когда я с ним. Когда я спрашиваю его о чем-то, он всегда внимательно выслушивает и отвечает серьезно, хотя мне всего пять лет. Я не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь сюсюкал со мной, но я знаю, что он любит меня – лучше показать свои чувства, чем говорить о них.

В мастерской есть место для десяти работников, их никогда не бывает больше. Все крепко скроены, говорят на сочном идиш. Всегда понятно, что они имеют в виду, никаких двусмысленностей, ненужного многословия или фальшивой вежливости, атмосфера теплая и дружеская. Я – баловень мастерской, со мной они говорят по-польски. Несмотря на это, я быстро учусь понимать и говорить на их грубоватом идиш. В примерочной говорят только по-польски.

Обе длинных стены в примерочной представляют собой сделанные на заказ шкафы от пола до потолка, забитые тканями. Самый лучшие ткани делают в Англии, в Манчестере, следом идет товар из Бельско в Польской Силезии, ткани худшего качества просто не покупаются. Я учу портновскую терминологию: пиджаки двубортные и однобортные, брюки со складкой или без, с защипом или без… гарус, шевиот, габардин…

В комнате царит огромный трельяж, о котором я уже писал, боковые створки нужны для того, чтобы заказчик мог видеть себя в новом костюме со всех сторон. В примерочной всегда присутствует элегантный Генек Эпштейн, с кривоватой улыбкой, с зачесанными назад густо напомаженными волосами – любимец ченстоховских дам. В отсутствие Пинкуса он вежливо беседует с клиентами, но как только появляется Пинкус с его естественным авторитетом, инициатива разговора переходит к нему.

Когда я в примерочной, я обычно тихо сижу на моей табуреточке под окном позади левой створки трельяжа и слушаю, как Пинкус разговаривает с клиентами. Иногда заказчик замечает меня, выуживает из-за зеркала и начинает со мной беседовать, чаще всего весело и дружелюбно, но иногда – как, например, гинеколог доктор Гольдман – покровительственно и надменно, что мне очень не нравится. Постоянный вопрос: кем ты будешь, когда вырастешь? Дурацкий вопрос. Конечно же портным, как папа. Иногда задаются более коварные вопросы: ты в какого Бога веришь, в нашего христианского или еврейского? Бог один, разница только в том, как мы молимся, отвечаю я. Пинкус, видимо, гордится моим ответом, но никогда не вступает с комментариями и не поправляет меня.

После того как на меня рухнул трельяж, мне не позволяют сидеть на моей табуретке. Прошло несколько месяцев, прежде чем я снова занял мой наблюдательный пост. Пинкус притворяется, что не замечает, Генек Эпштейн смотрит удивленно, но не говорит ни слова.

Из примерочной ведет дверь в квартиру, там царит моя мама Сара. Она иногда ворчит – чтобы попасть домой, ей каждый раз приходится проходить через примерочную, какое неудобство, нельзя ли пробить отдельную дверь… но нам все равно хорошо в наших двух комнатах с кухней – в гостиной стоит тяжелая основательная мебель, стены увешаны картинами, а в спальне спим мы все – моя кроватка стоит в ногах родительской.

Сара – королева своего маленького государства, ее уважают и в городе. Не только за ее красоту, достоинство и манеру держаться, но и как жену Пинкуса. Я часто сопровождаю маму, когда она идет за покупками или встречается со своими друзьями. А как интересно, когда Сара приходит домой – у нее часто с собой какой-нибудь пакет, иногда это что-нибудь для меня. Мне страшно любопытно, что же лежит в пакете, но еще интереснее содержимое ее большой черной сумки, в которую мне лазить запрещено.

У меня почти нет ничего общего с детьми, играющими во дворе, или с детьми наших знакомых, у меня нет товарищей моего возраста. Странно – мне лучше всего дома, в мастерской, в примерочной, и особенно я люблю гулять с моей красивой, уверенной в себе мамой.

Поздней весной 1931 года, когда мне уже шесть лет, родители затевают со мной осторожный разговор. Они спрашивают, не хочу ли я иметь брата или сестричку. Пинкус сияет от счастья, Сара – сама загадочность. Брата, говорю я, я хочу иметь брата. И как бы ты хотел, чтобы его звали? Роман, говорю я, Сара только что прочитала мне книжку о каком-то Романе.

Через несколько недель меня отсылают пожить у тети Белы, старшей сестры Сары. Как и Сара, Бела вышла замуж в Ченстохову, они с мужем живут в элегантной квартире на Кафедральной 7, в доме, который занимает целый квартал и принадлежит мужу Белы, Игнацу Энцелю. Он очень богат, у него автомобиль – один из первых в городе – и собственный шофер. Энцель учится водить, но без большого успеха. Бела и дядя Игнац любят меня, но у них самих не все так уж безоблачно, они постоянно ссорятся, хотя и стараются сдерживаться в моем присутствии.

Через несколько дней Бела на машине отвозит меня домой, мне предстоит познакомиться с младшим братом Романом; его, оказывается, только что принес аист. На минутку открывается дверь спальни. Сара лежит в постели, слабая и уставшая, около нее хлопочут доктор Ключевский и медсестра. Я даже и не подвергаю сомнению версию тети Белы с аистом, тем более что и Пинкус с ней согласен. Но почему Сара так измучена, что делают у нас доктор Ключевский и медсестра? Что-то здесь не сходится, все окружено тайной. И почему мне нельзя было оставаться дома, когда появился Роман? Что я, мог спугнуть аиста, что ли? Такое ощущение, что все, кроме меня, все понимают и ничему не удивляются. Обычно, когда я о чем-нибудь спрашиваю, получаю серьезный и правдивый ответ, но что-то удерживает меня от вопросов.

Роман выглядит не так, как остальные малыши, которых мне довелось видеть. Он маленький и сморщенный. И мне нельзя его трогать, можно только посмотреть немножко, и вскоре я уезжаю с Белой назад. Ну что ж, во всяком случае, у меня теперь есть брат, я уже не один. И его назвали Романом, как я и хотел. Когда через неделю я возвращаюсь домой, мне приходится переехать на диван-кровать в гостиной, а мое место в родительской спальне занимает Роман.

Иногда мне позволяют попробовать кошерного пасхального вина во время седера – торжественного, всегда строго подчиненного ритуалу, еврейского пасхального ужина. Каждый год я с нетерпением жду этого дня, когда мы все собираемся вокруг празднично накрытого стола, несмотря на длинные утомительные молитвы на иврите. И я совершенно не могу понять, почему вино в серебряном графинчике, которое Сара благоговейно выставляет на стол, нельзя пить до того, как ужин окончен, и уже ясно, что пророк Илия не явился, хотя двери весь вечер были оставлены открытыми. Мне кажется наивным ждать, что он придет к нам; на мой взгляд, это просто немыслимо – посетить все еврейские дома всего за два вечера.

Как-то после обеда Пинкус принес домой большой деревянный ящик – хрипящее радио с детекторным приемником. Вся мастерская и толпа соседей собрались у нас в гостиной – послушать чудо современной техники. Я не понимаю, как это возможно: слышать голоса людей или музыку из другого города? Пинкус пытается объяснить, но мне все равно непонятно.

Вопросы я задаю постоянно, меня не удовлетворяют уклончивые или шутливые ответы, я сдаюсь, только когда понимаю, что еще слишком мал, чтобы понять то, что мне пытаются объяснить. Но почти никогда не признаю свое поражение окончательно. Обычно, подумав как следует, я снова возвращаюсь к тому же, казалось бы, уже забытому вопросу. Я соображаю туговато, но, может, именно поэтому упрям и надоедлив. Но родители никогда не затыкают мне рот, даже когда мы среди посторонних и я продолжаю настырно и занудливо задавать один и тот же вопрос.

У нас очень много родственников, в основном со стороны Сары, и много знакомых, в чем заслуга опять же Сары. Но друзей мало, и все они евреи. Христиане могут, конечно, иметь деловые контакты с нами, евреями, но в основном они живут в своем мире, куда нам вход воспрещен. Сара ревностно следит, чтобы у нас был круг общения. А Пинкус… если бы Пинкусу дать волю, мы вообще бы ни с кем не встречались, кроме заказчиков, работников мастерской и нескольких истинно близких нам друзей. Ему бы этого хватило.

Но Сара все время пытается расширить круг знакомых. Однажды их пригласили к знакомым на ужин. Пинкус поначалу ничего не имел против, но когда пробил час, внезапно улегся на маленький диванчик в гостиной и сообщил, что устал. Не могла бы Сара пойти на званый ужин одна и передать от него, Пинкуса, большой привет всем присутствующим? Сара в отчаянии. Мне жалко ее, но втайне я радуюсь, что Пинкус останется со мной дома. Но Сара не сдается, она терпеливо подбирает круг знакомых, который подходил бы им обоим, несмотря на сопротивление Пинкуса.

Тем не менее вытащить Пинкуса в театр или кино довольно легко. Он с удовольствием также ходит в ресторан, но только вдвоем с Сарой. Они охотно ездят в гости в Варшаву, к дяде Морису или к Вайнапелю – папиному товарищу с тех пор, как они учились вместе мастерству в ателье Кушнира. И Вайнапели с удовольствием приезжают погостить к нам в Ченстохову.