Текст книги "Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове"

Сообщив известие для «Северной Пчелы» о взятии Карса, Грибоедов приписал следующее: «Ура! Любезнейший друг! мои желания и предчувствия сбылись. Каре взят штурмом. Читай реляцию и проповедуй ее всенародно. Это столько чести приносит войску и генералу, что нельзя русскому сердцу не прыгать от радости. У нас здесь все от славы с ума сходят. Верный друг твой А. Г.

Владикавказ, 30 июня 1828 г.»

Грибоедов, будучи в последний раз в Петербурге, открылся верным друзьям своим, что он любит. Он был как родной в доме той, которая занимала его сердце, видел ее ребенком и привык обходиться с нею, как с меньшою сестрою. В Петербурге он не знал еще, что сделает с собою, но одна минута решила судьбу его. Сообщаю любопытное письмо его ко мне по сему предмету. Это самый верный отпечаток сердца Грибоедова и его самобытного, необыкновенного характера. Читая это письмо – кажется, видишь его!

«Биваки при Казанче, на турецкой границе, 24 июля 1828 г.

Любезный друг! пишу к тебе под открытым небом, и благодарность водит моим пером: иначе никак бы не принялся за эту работу, после трудного дневного перехода. Очень, очень знаю, как дела мои должны тебе докучать. Покупать, заказывать, отсылать!

Я тебя из Владикавказа уведомил о взятии Карса. С тех пор прибыл в Тифлис. Чума, которая начала свирепствовать в действующем отряде, задержала меня на месте; от графа Паскевича ни слова, и я пустился к нему наудачу. В душной долине, где протекают Храм и Алгет[20]20
  В публикации «Русской старины» Аракс и Алгетла. (Прим. сост.)


[Закрыть], лошади мои стали; далее, поднимаясь к Шулаверам, никак нельзя было понудить их идти в гору. Я в реке ночевал; рассердился, побросал экипажи, воротился в Тифлис, накупил себе верховых и вьючных лошадей, с тем чтобы тотчас пуститься снова в путь, а с поста казачьего отправил депешу к графу… Это было 16-го. В этот день я обедал у старой моей приятельницы А<хвердовой>, за столом сидел против Нины Чавчавадзевой, все на нее глядел, задумался, сердце забилось; не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое, придало мне решительность необычайную: выходя из-за стола, я взял ее за руку и сказал ей: «Venez avec moi, j'ai guelgue chose avous dire!» Она меня послушалась, как и всегда: верно, думала, что я ее усажу за фортепиано, – вышло не то. Дом ее матери возле; мы туда уклонились, вошли в комнату; щеки у меня разгорелись, дыханье занялось; я не помню, что я начал ей говорить, и все живее и живее; она заплакала, засмеялась… потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Пр. Н. А<хвердовой>; нас благословили…; отправил курьера к ее отцу, в Эривань, с письмами от нас обоих и от родных. Между тем вьюки мои и чемоданы изготовились, все вновь уложено на военную ногу; во вторую ночь я без памяти, от всего, что со мною случилось, пустился опять в отряд, не оглядываясь назад. На самой крутизне Безобдала гроза сильнейшая продержала нас всю ночь: мы промокли до костей. В Гумрах я нашел, что уже сообщение с главным отрядом прервано. Граф оставил Карский Пашалык, и в тылу у него образовались толпы турецких партизанов; в самый день моего приезда была жаркая стычка, у Басова черноморского полка, в горах за Арпачаем. Под Гумрами я наткнулся на отрядец из 2-х рот Козловского, 2-х рот 7-го карабинерного и 100 человек, выздоровевших; все это назначено на усиление главного корпуса; но не знал, куда идти; я их тотчас взял всех под команду, 4-х проводников из татар, сам с ними и с казаками впереди, и вот уже второй день веду их под Ахалкалаки; всякую минуту ожидаем нападения. Коли в целости доведу, дай Бог. Мальцев в восхищении: воображает себе, что он воюет.

В Гумрах же нагнал меня ответ от князя Чавчавадзева-отца из Эривани: он благословляет меня и Нину и радуется нашей любви. – Хорошо ли я сделал? Спроси милую мою В<арвару> С<еменовну> и Андрея[21]21
  В. С. Миклашевич и А. А. Жандр – друзья Грибоедова. (Прим. сост.)


[Закрыть]. Но не говоря Р<одофиникину>[22]22
  К. К. Родофиникин, директор азиатского департамента Министерства иностранных дел, с которым Грибоедов не ладил, так как расходился с ним во взглядах на задачи русской политики в Персии. (Прим. сост.)


[Закрыть], он вообразит себе, что любовь заглушит во мне чувство других моих обязанностей. Вздор. Я буду вдвое старательнее служить, за себя и за нее».

По возвращении в Тифлис, Грибоедов писал ко мне:

«Строфы XIII, XIV, XV.[23]23
  Эти строфы и точки поставлены Грибоедовым в шутку, в подражание модным поэмам.


[Закрыть]

. . . . . . . . . .

Промежуток I—I/2 месяца.

Дорогой мой Фаддей! Я по возвращении из действующего отряда сюда в Тифлис 6-го августа занемог жестокою лихорадкою. К 22-му получил облегчение. Нина не отходила от моей постели, и я на ней женился. Но в самый день свадьбы, под венцом уже, опять посетил меня пароксизм, и с тех пор нет отдыха: я так исхудал, пожелтел и ослабел, что, думаю, капли крови здоровой во мне не осталось».

Наконец, он отправился с супругою в Тегеран. Мрачные предчувствия стесняли сердце его более, нежели когда-нибудь, и он с каждым днем становился все грустнее, как будто знал, что приближается к гробу. Выписки из письма его к почтенной даме, которую он любил как мать, к В. С. М<иклашевиче>вой, дадут полное понятие о том, что происходило в душе его.

«Эчмядзин, 17 сент. 1828 г.

Друг мой, В<арвара> С<еменовна>![24]24
  Пропущена фраза: «Жена моя по обыкновению смотрит мне в глаза, мешает писать, знает, что пишу к женщине, и ревнует». (Прим. сост.)


[Закрыть] Не пеняйте же на долгое мое молчание, милый друг; видите ли, в какую для меня необыкновенную эпоху я его прерываю. Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами, на высотах гор, где холод зимний. Нинуша моя не жалуется, всем довольна и весела: для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас с щастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось. Ныне нас принял весь клир монастырский в Эчмядзине, с крестами, иконами и хоругвями, пением, курением; и здесь, под сводами этой древней обители, первое мое помышление об вас и Андрее. Помиритесь с моей ленью.

Как все это случилось! Где я, что и с кем!..[25]25
  Пропущена фраза: «Будем век жить, не умрем никогда». Слышите? Это жена мне сейчас сказала ни к чему, доказательство, что ей шестнадцатый год «. (Прим. сост.)


[Закрыть] Но мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь бросаться в новую жизнь, предаваться на произвол случайностей и все далее от успокоения души и рассудка! А независимость, которой я такой был страстный любитель? Исчезла, может быть, навсегда, и как ни мило и утешительно делить все с прекрасным, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди так темно, неопределенно!! Всегда ли так будет!! Бросьте вашего Трапёра и Куперову Praire, мой роман живой у вас перед глазами и во сто крат занимательнее: главное в нем лицо, друг ваш, неизменный в своих чувствах, но в быту, в роде жизни, в различных похождениях, непохожий на себя прежнего, на прошлогоднего, на вчерашнего даже; с каждою луною со мной сбывается что-нибудь, о чем не думал, не гадал».

«Табриз, 3 декабря.

Как я себя виню, что не послал вам написанных строчек три месяца назад! Вы бы не сердились на меня, а теперь, верно, разлюбили, и правы. Не хочу оправдываться. Андрей! Ты помоги мне умилостивить нашего общего друга. Хорошо, что вы меня насквозь знаете, и не много надобно слов, чтобы согреть в вас те же чувства, ту же любовь, которые от вас, моих милых, нежных друзей, я испытывал в течение стольких лет – и как нежно и как бескорыстно! Верно, сами догадаетесь, неоценная В<арвара> С<еменовна>, что я пишу к вам не в обыкновенном положении души. Слезы градом льются… Неужели я для того рожден, чтобы всегда заслуживать справедливые упреки за холодность (и мнимую притом), за невнимание, за эгоизм от тех, за которых бы охотно жизнь отдал. Александр наш что должен обо мне думать![26]26
  Декабрист А. И. Одоевский, за которого Грибоедов безрезультатно хлопотал перед Паскевичем; см.: Пиксанов Н. К. К характеристике Грибоедова. Поэт и ссыльные декабристы // Русские ведомости. 1911. № 263. (Прим. сост.)


[Закрыть] И это кроткое, тихое создание, которое теперь отдалось мне на всю мою волю, без ропота разделяет мою участь[27]27
  В письме: «ссылку». (Прим. сост.)


[Закрыть] и страдает самою мучительною беременностию: кто знает, может быть, я и ее оставлю, сперва по необходимости, по так называемым делам, на короткое время, но после время продлится, обстоятельства завлекут, забудусь, не стану писать; что проку, что чувства мои неизменны, когда видимые поступки тому противоречат? Кто поверит!..»

Сбылись предчувствия Грибоедова: он погиб жертвою народного неистовства в Тегеране. Не имея официальных известий о сем ужасном происшествии, я не могу писать об этом. Знаю только, что вражда возникла за армян, русских подданных, которые укрывались в доме посланника. Не только русские, но и добрые персияне, знавшие Грибоедова, сожалеют о нем. Целая Грузия оплакивает Грибоедова.[28]28
  В следующей книжке сообщу описание похорон его, доставленное мне из Тифлиса: читатели увидят, как целая страна любила и уважала Грибоедова. Соч. (Это анонимное «Описание последнего долга, отданного Грибоедову в Тифлисе», принадлежащее перу В. Н. Григорьева; см. ниже).


[Закрыть]

Известие о смерти Грибоедова привезено в С. – Петербург 14 марта 1829 г., того же самого числа, ровно через год, когда он приехал с трактатом Туркманчайским!

Раны сердца моего растворились[29]29
  Излишняя и порой казавшаяся неискренней чувствительность Булгарина в его эпоху вызывала иронические замечания в рецензиях. Вот, например, отрывок из рецензии «Северного Меркурия», подписанной буквой Ф. (М. А. Бестужева-Рюмина) на отдельный оттиск воспоминаний Булгарина: «Многие невольно могут подумать, что начало и конец этой статьи переделаны автором в прозу из элегии какого-нибудь слезливого романтика, уволенной Ф<аддеем> В<енедиктовичем> от помещения в «Сыне Отечества». Излишняя плаксивость приторна в стихах, а еще более в прозе. Зачем бы, кажется, во вступлении в статью предварять Фад. Вен. своих читателей, что он при воспоминании о Грибоедове всегда плачет; а при заключении статьи своей упоминать, что раны сердца его растворились?.. Наставленные в сих местах точки слились с пера почтенного автора как бы взамен слезинок его «. См.: Северный Меркурий. 1830. № 62. 23 мая. С. 245—247. (Прим. сост.)


[Закрыть]… я не могу писать более… писал только для друзей, для знавших Грибоедова, в надежде, что все добрые, чувствительные люди извинят несвязность, сбивчивость этой статьи. Я был сам не свой! Мог ли я думать о холодных людях?

Примечания

Воспоминания Булгарина представляют собой первый серьезный основательный опыт биографии А. С. Грибоедова. Эти воспоминания до сих пор сохраняют для нас значение первоисточника. Текст их воспроизводится по публикации Н. К. Пиксанова с его примечаниями (А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929), основанной на публикации «Сына Отечества» с дополнениями по седьмому тому Полного собрания сочинений Фаддея Булгарина. Новое, сжатое издание, исправленное и умноженное. П. 1844. С. 245—257. Примечания, подписанные «Изд.» и «Соч.», принадлежат Ф. В. Булгарину.

Воспоминания Булгарина были впервые напечатаны в январской книжке журнала «Сын Отечества» за 1830 год (№ 1, т. 9, с. 3—42) под инициалами Ф. Б. Автором, который в то время был совместно с Н. И. Гречем издателем журнала, были сделаны отдельные оттиски этих воспоминаний; один такой оттиск сохранился в библиотеке Пушкина – см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека Пушкина // Пушкин и его современники. 1910. Вып. 9-10. С. 16. В том же году эти воспоминания были напечатаны во втором издании «Сочинения Фаддея Булгарина», часть 12.

Ф. В. Булгарин познакомился с Грибоедовым в начале июня 1824 года, вскоре по приезде Грибоедова в Петербург с рукописью «Горе от ума». Они сблизились очень быстро, и Булгарин объяснял это сближение тем, что Грибоедову издавна был известен добрый поступок Булгарина: помощь одному больному юноше, другу Грибоедова, в Варшаве, в 1814 году. Но видимо, дело было не только в этом добром поступке. Известно, что Булгарин принимал большое участие в судьбе Грибоедова: благодаря его журналистскому умению удалось напечатать отрывки из комедии в булгаринском альманахе «Русская Талия»; когда Грибоедов сидел под арестом в 1826 году, Булгарин с большим риском для себя пересылал ему книги и деньги; и наконец, позднее Булгарин часто выполнял поручения Грибоедова, присылаемые с Востока, по приобретению книг, вещей и по денежным счетам; он уведомлял также Грибоедова о новостях в ведомстве иностранных дел. Уезжая в последний раз на Восток, Грибоедов оставил Булгарину имеющий важное текстуальное значение так называемый «Булгаринский список» «Горе от ума» с надписью: «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов. 5 июня 1828 года».