Текст книги "Династия Романовых. Загадки. Версии. Проблемы"

И все эти тягостные для царской семьи события происходят на фоне тянущейся уже не первый год, можно сказать, затянувшейся попытки устроить династический брак царевны Ирины Михайловны…

В одном из писем к сыну Петр I пишет о «завесе», опущенной между Европой и Россией, о том, как необходимо откинуть эту «завесу» и показать свои способности и силы, встать на равных с Европой. Пожалуй, в царствование отца Петра, Алексея Михайловича, эта «завеса» колеблется очень и очень сильно. Но действительно ведь есть, существует такое ощущение, будто именно в царствование Михаила Федоровича, после бурного периода, когда Россия и Европа трагически открылись друг другу, опускается некая подобная «завеса». В рамках Романовской концепции историки обычно поясняют, что, после неудавшейся и породившей «смуту» попытки резкой «европеизации» России, пришедшие к власти Романовы решили вернуться к «прежней» консервативной, «по старинке» политике. Интересно только, чья же это «прежняя» политика? Мятущихся Ивана Грозного и Бориса Годунова? Но их никак не назовешь «стародавними консерваторами»… И, тем не менее, в царствование Михаила Федоровича явно опускается некая «завеса». Но позвольте, ведь даже патриарх Филарет, высшее духовное лицо, которому «положено» иметь «консервативные убеждения», и тот пытается эту самую «завесу» приподнять. Но «завеса» не поддается, не хотят уважать Романовых в Европе, не желают отдавать им своих дочерей, дурно принимают российских послов. Да, при первых Романовых Россия изолирована от Европы, кажется, как никогда прежде. И что же скрывается за этой таинственной «завесой»? Разумеется, очередная «страшная тайна» Романовых, известная всему свету. Нет, это не они опустили «завесу», это Европа опустила «завесу» перед ними, худородными захватчиками престола и власти. Впрочем, аналогичной «европейской опале» подвергся после появления Дмитрия I, «брата Федора Иоанновича», Борис Годунов. Но дело не только в «династической молодости» первых Романовых. Из числа их непосредственных предшественников выделяется Дмитрий I, так мало правивший, но оставивший по себе, оказывается, целый «шлейф» памяти весьма благожелательной. Мы уже говорили о том, что в рамках Романовской концепции доминирует негативная оценка Дмитрия I. Конечно, у него имелись сторонники и в России, сведения об этом до нас дошли. И, конечно, любопытна интерпретация этих сведений историками. Например: в «коллективном сознании крестьянских казачьих и посадских масс» Дмитрий I превратился в «социально утопическую легенду» (Чистяков. «Русские народные социально-утопические легенды»). Ну очень уж мудрено!..

Однако же еще интереснее, что думали о Дмитрии в Европе. Оказывается… Уже на российском престоле Алексей Михайлович (1650 год), а в Испании издается драма трех авторов – Луиса де Бельмонте, Агустина Морето, Антонио Мартинеса – «Преследуемый государь – несчастливый Хуан Басилио»; более того, она пользуется и сценической популярностью вплоть до начала XIX века. Анонимная драма «Счастье и несчастье в руках судьбы и друзей, или Русский двойник» относится к концу XVII века. И, наконец, драма Лопе де Вега «Великий князь Московский» издается в 1617 году! Кстати, в основе известного шедевра Кальдерона «Жизнь есть сон» – также судьба Дмитрия, соединенная, впрочем, с памятью о «первом русском Гамлете» Андрее Ярославиче, брате Александра Невского.

Ну, и что нам эти испанские примеры? А эти примеры нам то, что отражают мнение католической Европы. Вот, кстати, где, в определенной степени, коренятся симпатии Романовых к протестантизму, куда более лояльному по отношению к ним…

Исследованиями испанской «Россики» мы обязаны Менендесу Пелайо, М. П. Алексееву и Н. И. Балашову. Конечно, принципы этнографии еще чужды литературе, но, например, о трагедии в Александровой слободе, когда Грозным была избита невестка и смертельно ранен сын, Лопе де Вега осведомлен. Осведомлен о русских событиях и Энрике Суарес де Мендоса, автор «Московской повести» – 1629 год! Все приходится на первых Романовых… Впрочем, этим испанцам было на что опираться: книга Поссевино о Дмитрии переведена на испанский язык уже в 1606 году. Антонио Поссевино был очевидцем описываемых им событий.

Скажем и о том, что испанские писатели рисуют Дмитрия не только царем «по праву», но и своеобразным «народным царем», прошедшим жизненную школу нищеты и преследований, не стыдящимся занятий ремеслом и готовым проводить в системе правления преобразования, облегчающие жизнь беднейших слоев населения. Не будем сейчас рассуждать о том, насколько подобный идеализм соответствовал реальной личности Дмитрия. Но, конечно, показываться в Европе, имея такого «соперника», как мнение о Дмитрии, было Романовым нелегко.

Романовская концепция потратила немало сил на доказательства «незаконности» Дмитрия I и его супруги в качестве претендентов на престол. Однако известно было, что и Дмитрий и Мария Мнишек были коронованы, «помазаны на царство»; отменить это «помазание» невозможно было. Таким образом, «избрание» и коронация Михаила Романова уже представлялись противозаконным актом, о чем и писалось и толковалось. В конце концов, Романовская концепция сделала ставку на «национальную доктрину», обвиняя Дмитрия в том, что он привел в Россию «иноземных захватчиков». Конечно, ни о каких испанских, итальянских, а тем более польских писаниях о Дмитрии «не положено было знать» в России. Кажется, однако, что тайное обычно все же становится если не явным, то почти явным. В 1911 году на сцене «Старинного театра» (недолго просуществовавшей театральной антрепризы Николая Евреинова) был поставлен пролог к пьесе Лопе де Вега «Великий князь Московский». По поводу этой постановки критик Эдуард Старк писал: «Опять приходится удивляться тому, до чего мы «ленивы и нелюбопытны»: собирали все материалы, касающиеся темного дела о Самозванце, а комедию Лопе так и не удосужились перевести…» Наивность утверждения о «всех материалах» куда как трогательна. Постановка подобного Пролога к подобной пьесе должна была прозвучать для Романовых как memento mori; Романовы доживали на русском троне последние годы. Но их «концепция» пережила их самих. И с тех пор ни один театр в России не рисковал ставить крамольную испанскую пьесу…

И вот, на таком «фоне», Михаил Федорович в начале сороковых годов делает попытку вновь поколебать «завесу», восстановить традицию династических браков, влекущих за собой возможность взаимовыгодных военных и дипломатических союзов. Но прежде чем приступить к изложению этой истории, давайте скажем о необходимости издания Свода комментированных отечественных и зарубежных сведений о Дмитрии I. Ведь именно отсутствие подобного издания оставляет нам всего лишь два «крайних» варианта, две противоречивые версии: «ставленника иноземных оккупантов» и «народного справедливого царя»; едва ли подобные полярные версии могут привести нас к более или менее объективному взгляду… И вот, после этого глубокомысленного заключения обратимся к очередной попытке первых Романовых поколебать «завесу».

На этот раз речь шла о возможности брака Ирины Михайловны, старшей, первородной царской дочери. Снова взгляды романовские обращаются на Датское королевство. Запросы Михаила куда скромнее запросов его отца Филарета. Возможно, царь отдает себе отчет в непрочности положения Романовых на русском троне. 1640 год, и шести лет не миновало от окончания войны с Владиславом польским, то есть еще совсем недавно Владислав претендовал на московский престол. Теперь Михаил согласен иметь своим зятем незаконного, побочного сына датского короля Христиана IV. Это двадцатилетний юноша, носящий титул графа Шлезвиг-Голштинского. Пройдет менее ста лет и Россия с голштинцами породнится, и Голштинский герцог станет основателем последней правящей ветви династии Романовых. А покамест русские послы отправляются в Данию, затем датское посольство является на Москву, причем главным послом датский король определяет графа Вольдемара. После отъезда датского посольства снова посылается в Данию посольство русское. На этот раз ведутся переговоры непосредственно о возможности брака. Датский король требует для своего побочного сына «чести», как для «законного» принца; послам задан вопрос, какие русские города будут переданы Вольдемару во владение. Естественно, послы дают уклончивые ответы. Наконец удается уговорить графа Вольдемара отправиться в Россию. В сущности, вступив в брак с иноземной принцессой, он скорее улучшал свое положение. При его статусе «побочного» сына законная дочь российского царя – пусть едва начавшаяся, пусть сомнительных прав и «худородная» династия – являлась завидной партией. Тревожиться мог, скорее, его отец-король. Ведь этот самый статус «незаконного сына» как бы определял отсутствие четких обязательств по отношению к королю и «законным» братьям-принцам. В будущем могли быть самые разные варианты поведения Вольдемара (вспомним поведение герцога Монмута, побочного сына Карла II английского). Тем более что никакой договоренности о военном, дипломатическом или торговом союзе у Дании и России пока не складывалось.

Вольдемар прибыл в Россию уже как бы в качестве жениха царевны в 1644 году (а сватовство началось в 1640). По пути в Москву он побывал в Вильне у Владислава польского. Сохранились польские свидетельства о том, что молодой датский граф хорошо владел французским и итальянским языками. С московскими послами было предварительно уговорено, что Вольдемара не будут принуждать к переходу в православие.

Однако в Москве разговор прежде всего зашел о вере. Вольдемар упорствовал, его всячески принуждали. Между прочим, он напомнил о браке Марьи Владимировны с королем ливонским Магнусом, совершенном по инициативе Ивана Грозного. Графу отвечали, что если бы Иван Грозный любил свою племянницу, он бы не отдал ее за человека «иной веры». Вольдемар мог бы еще углубиться в историю и припомнить знаменитые браки дочерей Ярослава Мудрого, но, возможно, он об этих брачных союзах с Францией, Скандинавией и Польшей даже и не знал. Интересно, что, как и в случае с Ксенией Годуновой, речь не шла о том, чтобы отпустить царевну «на чужую сторону», но о поселении графа в России, на что он был согласен. Однако на «перемену веры» не соглашался и потребовал отпустить его из России. Михаил Федорович не отпускал Вольдемара; фактически тот находился как бы «под домашним арестом» и даже предпринял несколько попыток бежать с помощью местных жителей. Попытки эти были пресечены, но можно себе представить, каких «нервов» это стоило царю. Ведь за каждой подобной попыткой вполне могла тянуться все та же роковая нить заговора. Обвиненных и заподозренных, конечно, допрашивали и пытали.

Все это не столь уж простая история. Да к тому же она ведь развертывается (вспомним!) в последний свой период одновременно с большим «процессом мастериц» и трагическими событиями в царской семье. Вообще эта попытка династического брака вовсе не являлась «внутренней» семейной трагикомедией. Сохранившиеся документы говорят о наказании входивших в состав посольства в Данию окольничьего Степана Проестева и дьяка Григория Патрикеева. Затем отправлен в ссылку князь Семен Шаховской. Проходит два года после отъезда Вольдемара из Москвы на родину, но и в 1647 году обвинения по «делу» Вольдемара все продолжаются. Выслан дядя нового царя Алексея Михайловича, Семен Лукьянович Стрешнев. Сразу же после восшествия на престол Алексея Михайловича обвинен и выслан князь Иван Никитич Хованский.

Новый царь еще очень молод, он лишился отца и почти через месяц потерял мать. О шатком положении Романовых на престоле мы уже говорили довольно, однако придется напомнить еще раз, потому что иначе трудно понять «дело Хованского» и действия молодого царя. Едва вступив на престол, Алексей Михайлович, конечно, озабочен скорейшей высылкой датчанина. Теперь Вольдемару не только не препятствуют, – напротив, его торопят. Почему? Конечно же, юный царь и его «партия» опасаются новой «смуты». Боятся, что датский граф заявит себя очередным претендентом на российский престол. Они в этом не находят ничего невероятного. Да и мы не найдем, учитывая все события, предшествовавшие (и сопровождавшие) «избрание» Романовых. Согласие на крещение православное и брак Вольдемара с Ириной вовсе не угодны ее юному брату-царю. Ведь став супругом царевны, Вольдемар вполне может заявить права на престол. И Алексей Михайлович, и ближний его советник боярин Морозов, конечно, не сомневаются в том, что в России найдутся желающие поддерживать нового претендента «со стороны»; ведь уже поддерживали и Владислава, и Марину Мнишек. Положение нового царя нелегкое. Возьмем хотя бы тот факт, что в государстве никак не удается собрать налоги. Говорит ли это о непомерной тяжести налогообложения? Да нет, это говорит, прежде всего, о том, что население не так уж считается с властью, опять же, не полагает эту власть столь уж законной и имеющей права. Приходится, что называется, выкручиваться; вместо прямых налогов вводить косвенный – на соль; заявлять публично, что налоги будут снижены; публично казнить налоговых чиновников. Наконец, приходится вновь идти на компромисс со знатью, с «кланами-родами». В 1649 году принимается Соборное уложение. Интересно, что именно к созыву этого Земского собора князь Хованский из ссылки освобожден. Уж этот-то Земский собор трудно заподозрить в излишнем «демократизме» и «парламентаризме». Принятые им решения известны. Уложение окончательно закрепостило не только крестьян, но и часть посадских людей, отменило срок давности для поимки, сыска и возврата владельцам беглых крестьян, расширило права владельцев «живой силы», то есть крепостных. Все эти меры, конечно, позволили Алексею Михайловичу сохранить престол.

Но при вступлении своем на престол он должен был, конечно, испытывать чувство паническое. Он боялся, конечно, возможного согласия Вольдемара на православное крещение и последующего брака Вольдемара с Ириной. Но что уж там! Побочный сын датского короля мог объявить себя претендентом на российский престол и не утруждаясь покамест ни браком, ни крещением, пользуясь одним лишь именем «жениха царевны». Невозможно? Оказалось возможно даже через сто лет, когда Алексей Долгоруков объявил свою дочь Екатерину претенденткой на трон лишь на том основании, что она была «нареченной» (то есть официально объявленной) невестой юного Петра II, умершего от оспы.

А что думал сам Вольдемар? Чего он хотел и на что надеялся? Почему он так упорно отказывался от православного крещения? Ясно, почему Михаил Федорович так упорно это самое крещение ему навязывал: церковь была силой в Российском государстве; будучи богатыми землевладельцами, церковники представляли собой некое «государство в государстве» и, обособляясь от своих родов-кланов, образовывали новые кланы – чисто церковные. Совсем не случайно Алексей Михайлович на Земском соборе 1649 года заручился поддержкой именно «мирской», «светской» знати и ограничил в ее пользу церковное землевладение. «Светская знать» была для него еще все-таки «меньшим злом» в сравнении с сильною церковью…

Но хорошо, ясно, почему царь принуждал датчанина. То есть это вовсе не был вопрос «принципа». Могли ли церковники допустить, чтобы в России появился крупный землевладелец-иноверец, то есть совершенно им неподчиненный? Хорош был бы прецедент! Конечно, уже при Алексее Михайловиче и, особенно, при Петре, острота вопроса с этой самой переменой вероисповедания как-то пропадает; оно и понятно: «немножко обедневшая» церковь уже и прав таких не заявляет. И на русской службе появляются лютеране, которым жалуют земельные владения.

Теперь второй важный вопрос: почему Вольдемар так упорно отказывался принять православие? Что за «идеологический каприз» такой? И в какой связи с этим упорством стоит заезд Вольдемара в Вильну к Владиславу польскому на пути в Москву? И в какой связи тут «дело» Андрея Басистого, который сознался (конечно, после порядочных пыток) в том, что должен был служить Вольдемару проводником в его бегстве из Москвы; и бегство это полагалось осуществить, конечно, через польские владения… А поспешное принятие православия не лишило бы Вольдемара европейской, польской, в частности, помощи, если бы он… Если бы он – что? Объявил бы себя очередным претендентом на российский престол?!

Теперь в этом контексте посмотрим на приговор князю Хованскому. Конечно же, это был характерный политический процесс того времени. Князь и его тетка обвиняются в сношениях с «ведунами и ведуньями»; также в том, что якобы стремились к удержанию Вольдемара «на Москве»; и, наконец, князь Хованский обвиняется в отказе целовать крест, то есть присягать молодому царю Алексею Михайловичу. Процитируем кое-что из этого характерного приговора. «Да ты же, князь Иван, с теткою своею со княгинею Марьею Хованскою ходили за большим дурном (то есть чтобы творить зло. – Ф. Г.), за ведунами и за ведуньями у тебя во дворе многие мужики и женки, которые делали ведовство…» Далее князю ставится в вину, что он всячески внушал царю Михаилу Федоровичу и царице не отпускать Вольдемара, уповая на согласие креститься в православие. Далее думный дьяк Григорий Львов и окольничий Григорий Пушкин слышали, как Хованский заявил, что ежели кто посмеет содействовать отъезду Вольдемара, то «чтоб оглянулся назад, не горит ли посад». Серьезная угроза, показывающая князя влиятельным человеком (как же, Гедиминович!). И далее: «Да тебя ж, князя Ивана, привели к крестному целованью сильно (то есть насильно. – Ф. Г.), как целовали крест великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси самодержцу и в том во всем твое воровство и измена явилась…» Далее говорится, что за подобные деяния следует наказывать смертью, но царь милостиво заменяет смертную казнь ссылкой…

Последнее обвинение – в нежелании присягать – конечно, очень важно, однако стоит в непосредственной связи и с предыдущими обвинениями. Что было «на самом деле», какие планы строил Хованский, этого мы, вероятно, не узнаем никогда. Связаны были его планы только с Вольдемаром, или же и с самим собою; и этого мы, конечно же, не узнаем. В ссылке Хованский оставался недолго. Слова в приговоре о том, что за подобные деяния следует казнить, показывают, какое значение придавал молодой царь поведению Хованского. Но казнить такое лицо молодой Романов, конечно, не мог решиться. На казнь человека столь знатного отважился бы разве что Рюрикович Иван Грозный. Но ничего, пройдет чуть более ста лет, – и Романовы окрепнут настолько, что будут казнить всех, «кого понадобится».

Интересна дальнейшая судьба семейства Хованских. Судьба эта наводит на мысль о том, что Алексей Михайлович имел основания опасаться их. Уже при Софье Алексеевне двое Хованских, отец и сын, будут обвинены в заговоре против Романовых и казнены. Но интересно, что казнь эта не была публичная, а, напротив, поспешная, скоропалительная; «вершил» Хованских не «палач-профессионал», а простой стрелец. Хованских захватили врасплох, поспешно прочитали им приговор и тотчас казнили, даже и не «на лобном месте». К чему была такая поспешность? Почему Софья не афишировала казнь Хованских? Или и она опасалась казнить публично Гедиминовича? А ведь Хованские ни много ни мало претендовали на престол. И, что хуже всего, имели основания для подобных претензий, были очень родовиты. Конечно, публичная казнь «таких людей» вызвала бы совершенно ненужные Софье толки… Произошло это уже в 1682 году…

Итак, мы видим, что царствование Михаила Федоровича завершилось неблагополучно. И неблагополучно началось правление его сына, Алексея Михайловича. Положение Романовых будто и укреплялось, и в то же время оставалось в достаточной степени шатким, непрочным…

Историк и романист Карнович-Валуа заметил в отношении Алексея Михайловича одну занятную деталь. В свое титульное прозвание второй Романов ввел латинское «clementissimus», переводившееся на русский язык как «тишайший» (хотя правильно – «благостнейший», «милостивый», «осененный благодатью»). Это титульное нововведение позднейшие историки и романисты восприняли в качестве характеристического свойства царя. И теперь им всем приходилось (и до сих пор приходится) худо-бедно объяснять, почему же этот «тихий человек» вел столь бурную жизнь.

И действительно, если нам еще трудно судить о характерах Михаила Федоровича, Евдокии Стрешневых и их дочерей Ирины, Татьяны и Анны, то о личности их сына Алексея и его второй жены Натальи Нарышкиных мы уже можем составить определенное мнение. Царствование Алексея Михайловича началось «непорядками». Мы можем предположить, что «порядка» не было и в его семье, которая теперь состояла из него самого и трех его сестер, Ирина была старше его, остальные две – моложе. Никогда, никогда мы не узнаем, как отнеслась Ирина Михайловна к высылке незадачливого своего жениха из России. Видалась ли она с ним? Суровость теремной жизни не следует преувеличивать. Мы уже поняли, что множество женщин имело доступ в женские дворцовые покои, и, конечно, почти все государственные и городские новости хотя бы в форме сплетен доходили до царевен. Вероятно, не столь уж затруднительно было даже завести любовную интригу. Во всяком случае, подобные толки о дочерях Алексея Михайловича и о его второй жене уже дошли до нас в письменной, что называется, форме. Но в отношении Ирины Михайловны все это не более чем романические догадки. Фактически мы ничего не знаем о сестрах Алексея Михайловича, кроме того, что они так и прожили всю свою жизнь незамужними. Разумеется, никакого законодательного акта, который запрещал бы царевнам замужество, не существовало. Более того, тот же боярин Морозов, воспитатель, а затем доверенное лицо молодого царя, прочил за себя царевну Анну Михайловну. Брак этот, конечно же, не мог состояться. И уже скучно объяснять, почему Алексей Михайлович не мог быть заинтересован в подобном увеличении своего семейства. Кем бы стали дети его сестры? Только соперниками его детей.

Столь же скучно и уже привычно для нас начиналась семейная жизнь молодого царя. Примерно спустя два года после его воцарения состоялись смотрины и в невесты была выбрана дочь дворянина Всеволжского. Далее все шло, как по плану: невеста скоропостижно упала в обморок, или впала в некий припадок, который был трактован как падучая болезнь. О женитьбе царя на больной девушке не могло быть и речи. Все семейство Всеволжских скоропалительно ссылается в тот же Тобольск, куда прежде ссылались Хлоповы. Чья это была интрига? Кому это было выгодно? Вероятнее всего, Морозову. Он тотчас подставляет на освободившееся место свою ставленницу, дочь дворянина Милославского. У Морозова была своя «партия», и чем-то Всеволжские не угодили ему. (Вспомним конфликт Хлоповых и Салтыковых.) И, конечно, интересна царская грамота в Кириллов-Белозерский монастырь с наказом содержать «под крепким началом и с великим бережением» некоего Мишку Иванова, крепостного боярина Романова (двоюродного брата царя). В чем обвинялся Мишка? Ну конечно же, в пресловутом ведовстве и в говорении каких-то нехороших слов; и все это по делу Всеволжских.

Царь вскоре женится на Марье Ильичне Милославских. Покамест Романовы принуждены довольствоваться незнатными и небогатыми дворянками. Выше ушей не прыгнешь. Вскоре и Морозов женится на сестре новой царицы, Анне. Здесь необходимо сделать одно пояснение. Живший в Москве швед Фербер пишет о намерении Морозова жениться на Анне Михайловне, сестре царя. Но не путает ли он просто-напросто двух Анн – царевну Романову и Анну Милославских? Если когда-нибудь найдутся новые письменные свидетельства, будет ответ и на этот вопрос.

О первой жене царя известно опять-таки очень мало. Царская чета имела множество детей, из которых одни скоро умерли, другие остались живы. Но об этих детях мы поговорим немного позднее. А пока остановимся на характере «тишайшего».

Царствование Алексея Михайловича началось, как мы уже говорили, беспорядками, и продолжалось столь же бурно. В конце сороковых годов выступления против власти охватили многие города России. В контексте истории династии Романовых особенно интересны восстания 1650 года в Новгороде и Пскове. По сохранившимся сведениям можно сделать вывод о том, что прежние боярские республики русского севера вновь ратовали едва ли не за восстановление своих прав. Псковичи, кроме того, угрожали непосредственно жизни царя… Почти двадцать лет (с 1569 года) царь ведет войны за овладение прежним древнерусским югом. Алексей Михайлович проявляет себя незаурядным политиком. Помимо применения воинской силы приходится дипломатически лавировать между Польшей, Литвой и своеобразным «военным государством» – Запорожской Сечью. В конце концов, заручившись поддержкой предводителей Запорожской Сечи, Россия приобретает часть южных земель.

Это расширение территории Российского государства мы привыкли именовать «вхождением Украины в состав России». «Россия», Российское государство естественно уже являлось четкой географической данностью, реальностью. Понятие же «Украина» совершенно неясно. Государственного образования с подобным наименованием просто не было. Позднее в России будут именовать часть населения южных и юго-восточных земель этих «малороссами» и «белорусами».

Судьба Запорожской Сечи любопытна. Трудно было предположить, что Россия станет терпеть это «военное государство в государстве». Вскоре начавшиеся конфликты переросли уже при Петре I в настоящую войну. Однако окончательно расформирована Запорожская Сечь была уже при Екатерине II. Она же, как мы знаем, ввела на малороссийских территориях крепостное право. Интересно активное участие Швеции в конфликтном узле: «Россия – Малороссия – Польша – Литва».

Конечно, сегодня вопрос о так называемом «вхождении Украины в состав России» – это, прежде всего, вопрос концептуальный. Например, совершенно ясно, что в концепции именно истории СССР это расширение территории Российского государства во второй половине XVII века должно было интерпретироваться как «вхождение» некоей мифической на тот период «Украины». На сегодняшний день, когда Украинское государство – географическая реальность, несомненно произойдет в трудах современных украинских историков «переоценка ценностей»; например, личность Богдана Хмельницкого будет оцениваться негативно, Мазепа же станет «национальным героем». Но, пожалуй, главное, что может произойти (да, собственно, уже происходит), – это трактовка действий Российского государства как «захватнических», причем захватнических по отношению к мифической «Украине». Совершенно ясно, что трактовать сложный, включающий в себя военные и дипломатические действия, процесс оформления, формирования территории Российского государства как «помощь украинскому народу в борьбе с польскими захватчиками» или же «захват Россией украинских территорий» нельзя.

О каких, собственно, территориях шла речь? Прежде всего, территории, в сущности, спорные, то есть на них в равной степени могли претендовать Россия, Польша, Запорожская Сечь. Россия оказалась сильнее в военном отношении и проявила дипломатическую сноровку. Но она же не виновата в том, что Польша проявила подобные качества в меньшей степени!

И, наконец, аспект сугубо ретроспективный: именно на этих спорных территориях княжили правители династии Рюриковичей и, вероятно, наличествовал некий единый древнерусский этнос. Политика активного сотрудничества Александра Невского с Ордой положила начало распаду этого этноса. Последней попыткой сохранить единство Рюриковичей и их «народа» явился союз князя Галичины и Волыни Даниила Романовича с Андреем Ярославичем, младшим братом и политическим антагонистом Александра Невского. Но этот «союз равных» был порушен Александром с помощью ордынских войск. Единая древнерусская народность распалась. И даже в составе Российского государства так называемые «малороссы» и «белорусы» продолжают развиваться этнически самостоятельно, углубляются культурные и языковые различия. Начало этому процессу было положено католической ориентацией Даниила Галицко-Волынского. И даже в составе России «малороссы» и «белорусы» оставались прилежащими, скорее, к славянскому «западу», нежели к русскому «востоку».

Но как же все-таки интерпретировать эти сложнейшие и трагические процессы? Вероятно, прежде всего следует свести к минимуму понятие «оценки» и, по возможности, не пользоваться оценочными примитивизирующими терминами наподобие: «освобождение» или «захватническая политика»…

Итак, несомненны военные успехи России при Алексее Михайловиче. За счет чего они достигались, какова была российская армия? К сожалению, мы привыкли мыслить стереотипами оценочными, такими, например: «они победили, потому что были храбры», или: «они победили, потому что сражались за родину», или еще: «они победили, потому что весь народ поднялся на борьбу…» Подобные формулировки не только ничего не объясняют, но даже словно бы исключают напрочь применение таких понятий, как «тактика», «стратегия», «устройство армии». Итак, начнем с простого вопроса. Какой армией располагал Алексей Михайлович? Еще той, созданной в начале второй половины XVI столетия Иваном Грозным, – стрелецким войском. Это была армия кантонистская, то есть она основывалась на институте военного поселения; стрельцы селились слободами, компактно, занимались помимо военной службы ремеслом и торговлей; «профессия» стрельца уже переходила «по наследству» от отца к сыну. Для поступления в стрельцы «стороннему лицу» требовалось нечто вроде рекомендации; поручительство заслуженного стрельца и согласие стрелецкого полка.

В конце XVII века уже не было возможности вести европейские войны, применяя армию такого рода. Более того, «кантонистский принцип» превращал стрельцов опять же в некое «военное государство в государстве». Именно в этом качестве стрельцы и выступали уже при детях Алексея Михайловича, оказывая поддержку тому или иному претенденту на престол. Такое устройство армии уже не только не помогало вести внешние войны «на европейском уровне», но и было опасно для правителя. Помещики на военной службе получали «командные должности» в зависимости от степени знатности своего рода. Между тем в Западной Европе уже активно применяется более рациональное устройство армии, основанное на нивелирующем сословные различия наборе-призыве, законодательно-принудительном; или же на применении «контрактной системы» – «оплачиваемая военная служба». В основу военной реформы уже при Петре и была положена система принудительного набора, кантонистский принцип оставлен был лишь для казачьих окраин (впоследствии «призыв» на регулярную военную службу был введен и для казаков). В результате нивелировка сословных различий начала происходить (уже при Анне Иоанновне мы ее можем заметить), в армии появились «выслужившиеся» и «дослужившиеся до». При Петре появляется солдат – бывший крепостной, он из крепостной зависимости переходит в зависимость армейскую, срок его службы фактически не укладывается в рамки реальной протяженности человеческой жизни, он в армии – навсегда. Человек, «взятый» в армию, в полной мере лишался гражданских прав. В дальнейшем армия очень мало реформируется. Уже в условиях СССР сокращались сроки службы, но при этом все более ужесточались условия «набора-призыва». Понятия же гражданских прав солдата, возможности альтернативной службы еще и по сей день просто-напросто не воспринимаются психологически. Любопытно, что фактически первым в Европе внедрить нечто вроде регулярной армии, в которой основной силой является пехота, попытался уже Александр Невский, положив в основу ордынскую модель «народа-войска». С этой целью он проводит «число» (перепись населения) и осуществляет набор на русских территориях в ордынскую армию. Вероятно, ничто не пропадает: именно модель «народ-войско», «народ-армия» легла в основу окончательного устройства советского государства…