Текст книги "«Судьба-шлюха», или Прогулка по жизни (сборник)"

Нельзя было тогда найти в доме Раневской другие предметы, вызывавшие у нее чувство такого же бессильного отчаянья и неисправимой беды, как эти четыре громадины, не поместившиеся в их жизни.

Последние полвека церкви Иоанна Богослова – отражение трагической судьбы Камерного театра. Пятьдесят лет ее уснувшие, распадающиеся древние купола и шатер колокольни, казалось, брошены навсегда, забыты – как мы должны были бы забыть искусство Таирова, Коонен, Камерный театр, его жизнь.

Сейчас Иоанн Богослов восстановлен и освящен.

ЦТКА. 1933–1939

Играли мы в ту пору в помещении бывшего театра ЦТКА, в небольшом зале…

Ф. Раневская

Завадский – Месхетели – «Васса» – Письмо Горькому – Телешева, Тренев и «Красная примадонна» – Дальний Восток

В 1932 году, когда рядом с классическим зданием Театра Красной Армии – бывшего Офицерского собрания – в Москве возникал пятиконечный монстр – новое здание театра архитектора Алабяна, аристократический Юрий Завадский, оставаясь в своей изысканной студии на Сретенке, надел командирскую шинель и стал художественным руководителем Центрального театра Красной Армии.

В феврале 1935 года лирико-драматическая героиня Павла Леонтьевна Вульф впервые играла «возрастную» роль – столетнюю старуху в пьесе Иосифа Прута «Я вас люблю», поставленную Завадским в Театре Красной Армии, где уже больше года работала Раневская после ухода из Камерного театра.

В то время директором нашего театра был Владимир Евгеньевич Месхетели, известный театральный деятель, человек, глубоко и страстно любящий театр. Он с большим вниманием относился к актерам, заботясь об их творческом росте, и старался каждого из нас занять интересной большой работой. В частности, по его инициативе я получила роль Вассы, – вспоминала Фаина Раневская.

Несмотря на громадный соблазн работать над такой прекрасной ролью и играть ее, я просила не занимать меня в ней, из опасения не справиться с Вассой, и даже предлагала дать мне роль Анны Оношенковой. Мне казалось тогда, что я вижу Анну отчетливее, яснее. И все же мне пришлось играть Вассу. Но сомнения и опасения мои были так велики, что я написала о них Алексею Максимовичу Горькому. Однако послать это письмо я не решилась: в те дни Горький уже был тяжело болен. А когда я шла на генеральную репетицию, то увидела на улице приспущенные в знак траура по Горькому флаги.

Репетировала в 36-м году с режиссером Телешевой «Вассу Железнову» в Театре Красной Армии. Ее позвали к телефону, звонил Константин Сергеевич. Телешева отвечала, волнуясь, на все его вопросы, заявив, что у актера, играющего в массовой сцене, болят зубы и что актер просит разрешения перевязать щеку, опасаясь простуды. Я взяла соседнюю трубку, чтобы послушать все, что говорит К.С. Он категорически запретил перевязывать щеку. На вопрос Телешевой – как же быть, К.С. сказал: «Заменить спектакль». Затем Телешева пожаловалась на Ливанова, говоря, что он ее не слушает, на что Станиславский ответил грозно: «Пожалуйста, не трогайте Ливанова, он сам дойдет». А ведь Телешева была режиссером спектакля…

Играли мы в ту пору в помещении бывшего театра ЦТКА, в небольшом зале, с одной-единственной артистической уборной, где гримировались мужской и женский состав труппы. Одна комната, разделенная перегородкой, даже не доходившей до потолка, служила нам и гримировальной и местом отдыха. Благодарно вспоминаю моих товарищей, с которыми играла Вассу Железнову в этих трудных условиях. Не помню, чтобы нам приходилось призывать друг друга к тишине, не помню, чтобы кто-нибудь из нас мешал другому сосредоточиться, внутренне собраться. Молча готовились мы к выходу на сцену, тоже небольшую и неприспособленную к условиям профессионального театра. Это не мешало нам вдохновенно трудиться над замечательным творением Горького.

Драматург Константин Тренев помнил Раневскую по их встречам в 20-х годах в Симферополе и Москве. Прошло несколько лет. Раневская записала:

…Я играла в Театре Красной Армии, что дало повод Константину Андреевичу звать меня «Красной Героиней».

Еще он звал ее «Красной примадонной» и в середине 30-х годов писал Павле Вульф:

«Дорогая, но дешево ценящая себя актриса!.. Киплю негодованием: уже не то обидно, что легкомысленно по старушечьей линии понеслась, а – что, и старухой будучи, вероломно мне изменила! Вот оно ныне старуха какая пошла!

Не люблю я, что вы далеко.

А Красная примадонна не кажет прекрасных глаз. Мотивировка, впрочем, основательная, помните: “Пока не заплачу долг – 100 р.!”

Ой, не заплатит!!!

Если будете писать, скажите, что делаю ей рассрочку на 20 визитов. Пусть, анафема, платит по пятерке за визит. Если тяжело – два с полтиной. Крайняя цена!..

Ну, целую Вас…

К. Тренев».

«В моей долгой жизни не помню, чтобы я относилась к кому-либо из драматургов-современников так нежно и благодарно, как к Константину Андреевичу Треневу», – записала в дневник Раневская.

Драматург Иосиф Леонидович Прут, легендарный человек с уникальной памятью, вспоминал:

«Однажды на репетиции Завадский, раздраженный тем, что одному из ведущих актеров не удавалось выполнить его режиссерское задание, вскочил и с криком “Пойду и повешусь!” выбежал из зрительного зала.

Испуганный этим поступком, начальник ЦТКА Владимир Евгеньевич Месхетели схватил меня и Фаину Георгиевну Раневскую за руки, умоляя: “Дорогие! Спасите его! Верните!”

Я не успел еще отреагировать, как эта великая актриса, которая была еще и великим психологом, совершенно спокойно, чуть заикаясь, проговорила: “Не волнуйтесь! Он вернется… сам. Юрий Александрович в это время всегда посещает… туалет”».

В те годы Виктор Ефимович Ардов и Раневская были на читке пьесы их общего друга, ровесника, известного драматурга, про которого Раневская говорила, что его лицо похоже на мочевой пузырь.

Он серьезно начал читать пьесу, рассказывал Виктор Ефимович, называя имена и род занятий действующих лиц; допустим, Антонина Николаевна Иванова, хозяйка дома, 35 лет; Николай Петрович Иванов, ее отец, пенсионер, 60 лет.

Раневской, очевидно, вспомнилась крымская авторша в голодном 21-м году, плакавшая от собственного творчества, и она стала хохотать.

«Петр Селезнев, студент», – продолжал читать Иосиф Прут.

Новый взрыв хохота Раневской.

Прут не выдержал и крикнул Раневской: «Жопа, это же драма!»

Сохранились письма Месхетели Фаине Раневской этого времени. Вот одно из них, от 12 мая 1935 года:

«Дорогая Фаина Георгиевна!

Мне хочется сказать вам что-то хорошее, теплое, но я при всей своей мягкости не льстив. Скажу вам откровенно – мне весьма тяжело, что я не могу видеть вас сегодня, не могу радоваться вашему успеху, который безусловно в этой пьесе обеспечен. Я верю, что вы скоро встанете на ноги и премьеру в Ленинграде играть будете. Нелегко сложились наши отношения за последнее время, но скажу вам со всей откровенностью, что вы всегда были, будете самым близким мне человеком на театре…»

На фотографии в газете «Правда» от 15 июня 1938 года – Фаина Георгиевна; молодая, кажется, счастливая, улыбается на перроне Ярославского вокзала в Москве – вместе с актерами ЦТКА она только что вернулась из поездки. 516 раз они выходили на сцену – Хабаровск, таежные подмостки, Охотское море, Николаевск-на-Амуре, Комсомольск, Владивосток, укрепрайоны Красной Армии, моряки Тихоокеанского флота – одиннадцать спектаклей, две премьеры.

Дальний Восток – я в командировке для военношефской работы была целый год, играла там Вассу Железнову. Блюхер приходил за кулисы. Хвалил.

К. Ворошилов наградил часами. Их у меня украли.

Отпуск, лето 1938 года, август. Минеральные Воды.

В Железноводске по утрам бродила с кружкой с минеральной водой, болела печень, в те времена я еще лечилась. Обычно, проходя мимо газетного киоска, покупала газету, в ней оказалась траурная рамка с извещением о кончине Станиславского. Я заплакала, но это был не плач, а что-то похожее на собачий лай, я лаяла: ав, ав, ав, и так дошла до санатория, не переставая лаять – кинулась на постель и начала нормально плакать. Не забуду до смертного часа его на сцене. И сейчас вижу перед собой его – Гаева, Крутицкого, Астрова.

Вскоре после «Вассы Железновой» Раневской было присвоено звание «Заслуженная артистка РСФСР».

Она уже снимается в кино. Где-то рядом – середина ее жизни.

Потылиха. с 1931-го и навсегда

Кинематограф – страшное дело.

Ф. Раневская

Первая работа в кино – Абрамцево – Ромм – Клятва на Воробьевых горах – Театральный антракт – Счастливые дни – Разлука – Война – Плятт – Слово Ромму

Раневская не жаловала кинематограф. О киносъемках она говорила:

Представьте, что вы моетесь в бане, а туда пришла экскурсия.

Это «несчастье» случилось со мной еще в тридцатых годах, – вспоминала Раневская. – Я была в то время актрисой Камерного театра, и мне посчастливилось работать с таким прекрасным режиссером, как Таиров… Так вот, я собрала все фотографии, на которых была изображена в ролях, сыгранных в периферийных театрах, а их оказалось множество, и отправила на «Мосфильм».

Мне тогда думалось, что эта «Фотогалерея» может поразить режиссеров моей способностью к перевоплощению, и с нетерпением стала ждать приглашений сниматься. И… была наказана за такую свою нескромность. Один мой приятель, артист Камерного театра С. Гартинский, который в то время снимался в кино, чем вызывал во мне чувство черной зависти, вернул однажды мне снимки, сказав: «Это никому не нужно – так просили вам передать».

Я подумала: переживу. Но перестала ходить в кино и буквально возненавидела всех кинодеятелей. Однажды на улице ко мне подошел приветливый молодой человек и сказал, что видел меня в спектакле Камерного театра в «Патетической сонате», после чего загорелся желанием снимать меня во что бы то ни стало. Я кинулась ему на шею… Этот фильм стал первой самостоятельной работой в то время молодого художника кино Михаила Ромма.

Роль была комедийной, но условия работы были для меня драматическими. В то время студия «Мосфильм» не отапливалась, а мне не хватало ни героизма, ни сил, чтобы создать роль в павильоне, напоминавшем гигантский погреб. У меня зуб на зуб не попадал во время съемки…

Нина Станиславовна Сухоцкая вспоминала:

«Я приехала отдохнуть дней на десять – двенадцать вместе с Раневской в Абрамцево. Это был, по-моему, 1931 год. Ромм готовился к своей первой самостоятельной постановке – картине “Пышка”. Было уже холодновато, и по вечерам мы все встречались у камина с дивной врубелевской росписью – Ромм просил нас принять участие в съемках “Пышки”. Ну, как известно, это осуществилось: я снималась в роли молодой монахини, а Фаина – в роли госпожи Луазо.

Когда ставилась “Пышка”, мы встречались с Роммом почти ежедневно, вернее сказать – еженощно. Дело в том, что он ухитрился пригласить на роли в основном актеров разных театров. Поэтому в одно время всех собрать было просто невозможно. Кончилось тем, что съемки стали ночными.

Происходили они там, где теперь “Мосфильм”. Называлось это место Потылиха, может быть, это была деревня с таким названием.

Работа была тяжелая. Даже молодым было тяжело: днем репетиция в театре, потом бежишь домой на полтора-два часа поесть, передохнуть, потом спектакль. И вот после спектакля являлся драндулет, который мы окрестили «черным вороном», он объезжал все театры и собирал актеров на съемку.

Так же мучалась и Раневская. Правда, ей было легче. Она только что сыграла свою первую роль – роль Зинки в пьесе Кулиша “Патетическая соната” – и днем была свободна от репетиций. Однажды, посмотрев на Галю Сергееву, исполнительницу роли Пышки, которая в ту пору была совершенно прелестна, и оценив ее глубокое декольте, Фаина своим дивным басом сказала, к восторгу Ромма: “Эх, не имей сто рублей, а имей двух грудей”.

Для съемки нам выдавали на Потылихе кур. Мы их ели. Но время было тяжелое, и кур было… в обрез. Поэтому мы только откусывали кусочек, а дальше съемка прекращалась. Не выбрасывать же откусанный кусок курицы! Поэтому были изобретены хитрыми бутафорами картоночки, на которых были написаны наши фамилии. Эти картоночки прикреплялись к нашим объедкам. И эти объедки давались нам на следующую съемку, и т. д. Эти куры очень запомнились.

Однажды… настал день, когда все мы оказались на время свободными. Раневская и я, измученные ночными съемками на протяжении восьми месяцев, отправились на Воробьевы горы, где друзья Герцен и Огарев давали историческую клятву.

Мы с Фаиной стали жаловаться друг другу на нашу тяжелую жизнь на Потылихе. Она говорила: “Знаешь, я уже больше не могу, у меня уже нет сил”. И я ей поддакивала: “Да, Фаина, кинематограф – это страшное дело. Это не искусство”.

И мы, взявшись за руки, поклялись друг другу свято, что никогда в жизни в кинематографе сниматься больше не будем».

Воистину – едва написали о Ги де Мопассане в служебной характеристике: «Он хороший чиновник, но плохо пишет», – как Мопассан бросил службу и стал знаменитым писателем. Так и Раневская: после «исторической клятвы» она бросила Театр Красной Армии и четыре года «в хвост и в гриву» снималась в кино.

Раневская вспоминала:

В те годы работать в кино было трудно. «Мосфильм» плохо отапливался, я не могла привыкнуть к тому, что на съемочной площадке, пока не зажгутся лампы, холодно и сыро, что в ожидании начала съемки необходимо долго томиться, бродить по морозному павильону. К тому же на меня надели вериги в виде платья, сшитого из остатков грубого, жесткого материала, которым была обита карета героев «Пышки». Много еще оставалось вокруг неуютного, нехорошего, а я привыкла к теплому и чистому помещению театра… В общем, я решила сбежать с картины. По неопытности. Помнится, мы с Михаилом Ильичом смертельно обиделись друг на друга… Кончилось же все это работой, съемками.

А во время съемок я в него влюбилась. Все, что он делал, было талантливо, пленительно. Все в нем подкупало: и чудесный вкус, и тонкое понимание мопассановской новеллы, ее атмосферы. Михаил Ильич помогал мне и как режиссер, и как педагог. Чуткий, доброжелательный, он был любим всеми, кто с ним работал…

Что было потом? Снималась большей частью как бы случайно. Однажды позвонил режиссер и попросил у него сниматься. На мой вопрос, какая роль, он отвечал: «Роли, собственно, для вас нет. Но очень хочется видеть вас в моем фильме. В сценарии есть поп, но если вы согласитесь сниматься, могу сделать из него попадью». Я ответила: «Ну, если вам не жаль вашего попа, можете его превратить в даму. Я согласна». Этим режиссером был талантливый и милейший человек Игорь Савченко.

Мне вспоминается, как он поставил передо мной клетку с птичками и сказал: «Ну, говорите с ними, говорите все, что вам придет в голову, импровизируйте». И я стала обращаться к птичкам со словами: “Рыбы мои дорогие, вы все прыгаете, прыгаете, покоя себе не даете». Потом он меня подвел к закутку, где стояли свиньи: «Ну, а теперь побеседуйте со свинками». А я говорю: «Ну, дети вы мои родные, кушайте на здоровье». А что мне оставалось делать? Если режиссеры предлагали мне роли, в которых не было текста…

Это был фильм «Дума про казака Голоту» режиссера Игоря Савченко, которого Раневская знала еще со времен Баку. Фильм вышел в 1937 году.

В 1939 году Фаина Раневская создала в кино незабываемые образы двух жен – жены инспектора в фильме «Человек в футляре» режиссера Анненского и жены портного Гуревича – Иды в фильме «Ошибка инженера Кочина» режиссера Мачерета по его сценарию, написанному совместно с Олешей.

Фаина Георгиевна работает одна, без совета Павлы Леонтьевны, своего верного педагога – в 1936 году Павла Вульф, ее дочь Ирина Вульф и Тата уехали из Москвы с театром Завадского – в Ростов-на-Дону, в огромное здание архитекторов Щуко и Гельфрейха с залом на 2250 мест, только что тогда построенное.

Это была ссылка. Официально театр приехал в Ростов по приглашению секретаря обкома партии Шеболдаева. Обещали златые горы: два месяца отпуска, «актерский дом», где все получат квартиры, напротив театра на берегу Дона специальная пристань с купальнями и лодками для отдыха актеров, три месяца в году – гастроли в Москве и Ленинграде.

Приехав в Ростов, Павла Леонтьевна, Ирина Вульф и Тата поехали по старым адресам; постояли там, где когда-то к ним домой пришла рыженькая Фаина Фельдман, где Тата пела своей любимой Ирине тихую босяцкую песню: «А в Ростове дождь идет и на небе хмаро, отскочь девочка, ты мене не пара». Тата иногда напевала эту грустную песню и потом немного рассказывала мне о Ростове – как она шила костюмы Ирине и Павле Леонтьевне, одевала актеров. Фаина Раневская тогда, в 1936-м, осталась в Москве и запоем снималась в кинематографе. А здесь все осталось, как было в годы их встречи – осенью 1917 года. Их новый быт теперь оказался скромнее, но зато театр-трактор… Длиной он превосходил Большую Парижскую Оперу, был в два раза длиннее оперного театра в Одессе, где они когда-то познакомились – семья Вульф и Тата. В ростовском зале было плохо слышно, радиофикации не было. Портал сцены в 19 метров закрывался тяжелым бархатным занавесом, он полз медленно, на моторной тяге, и эта механическая пауза убивала эмоциональный ритм действия.

После филигранных спектаклей в Сретенском подвальчике Завадский начал борьбу с масштабами ростовского гиганта. И менялся сам, реагируя на новые пространства и обстоятельства. Здесь состоялся режиссерский дебют Ирины Вульф: она поставила «Беспокойную старость» Леонида Рахманова. Играли много. В спектакле «Горе от ума» Завадский играл Чацкого, Павла Леонтьевна играла возрастную Хлестову, а ее дочь – Софью. Молчалина играл Павел Врабец.

В Москве Екатерина Гельцер спрашивала Раневскую, что пишут из Ростова. «Как Вульф, правда, что ее дочка ушла от Завадского к Бельведеру Аполлонскому? Я тоже полюбила Бельведера, но по женской линии у меня феноменальная неудача…» – записала ее слова Раневская.

«Бельведер Аполлонский» – он же Павел Врабец – второй муж Ирины Вульф, неотразимый красавец, изумительно сложенный. Когда Ирина Вульф ушла к нему от Завадского, Врабецу в «театре Завадского» жизни не стало – надо было уходить. Из Ростова-на-Дону он уехал на родину – в Таллин и ждал Ирину к себе, присылал письма, фотографии своих таллинских спектаклей.

Это был 1937 год. Эстония была заграницей. Одна театральная актриса направила в НКВД Ростова письмо, где писала, что Ирина Вульф связана с иностранцем и тому подобное. Ее вызвали на допрос, она видела это письмо и узнала почерк. Ее оставили в покое – личный мотив был слишком явным. Она проработала с этой актрисой в одном театре еще много лет и никогда не упоминала про письмо. Лишь недавно рассказала мне об этом ее любимая подруга Норочка Полонская.

Мама любила стихотворение Метерлинка, вспоминал Георгий Юльевич Бахтаров, актер Ермоловского театра, друг моей мамы, участник ее «покерных компаний»; иногда просила его читать:

 
А если он возвратится,
Что должна я ему сказать?
Скажи, что до самой смерти
Его продолжала я ждать.
А если он спрашивать станет
О том, как свет угасал?
Скажи, что я улыбалась,
Боясь, чтобы он не рыдал.
А если он не спросит,
Должна ли я ему говорить?
Посмотри на него с улыбкой –
И позволь ему позабыть…
 

Я помню рассказы мамы о ростовском доме, в котором жили московские актеры и ростовское начальство, как дом пустел, оставляя опечатанные квартиры, как потом в доме остались одни актеры. Анастасия Цветаева вспоминала: «Всем давали десять лет; одна старая монахиня, получив свои десять лет, сказала: “Я уже на тот свет собралась, но если правительство велит жить, то уж придется”».

Завадского тоже вызывали в ростовские органы и спрашивали, как он, психолог, мог принять приглашение Шеболдаева, врага народа.

Как быть? К Павлу Врабецу в Таллин нельзя, в Ростове оставаться страшно. Вся жизнь связана с Москвой, где была Фаина, друзья.

Павла Леонтьевна, Тата и Ирина Вульф возвратились в Москву. Теперь они снова были все вместе с Раневской – вчетвером, как когда-то в Крыму.

Как мама познакомилась с моим отцом? Много фотографий, они на вечеринке, закуривают. А потом – голый мальчик с открытым ртом, влюбленный взгляд молодой женщины с толстой косой вокруг головы – мы с мамой. Недавно я узнал, что, вернувшись из Ростова, мама и Тата поступили в театр Ленсовета на Большой Ордынке. Мама ставила там спектакль «Волк». Главную роль играл Щеглов – мой будущий отец, Валентин Александрович, как называла его по имени-отчеству мама. Там они познакомились, поженились. Отец был талантливым актером – Раневская его хвалила, его Лаврецкий в «Дворянском гнезде» запомнился многим. Мама думала, что детей у нее не будет. Но через год, в конце 39-го, родился я.

Мама больше всего боялась, что может родиться ребенок с каким-то внешним дефектом – роды были трудные – и настойчиво просила показать ей малыша. А когда, измученная, увидела меня – воскликнула облегченно: «Слава богу – четыре ноги, четыре руки!» – и заснула счастливая.

Фаина Георгиевна несла меня в январе 1940 года по Уланскому переулку из роддома домой. Потом она говорила:

Мне доверили его нести, я прижимаю его к груди, почему-то боюсь бросить вниз, особенно дома, на лестнице ступеньки высокие – я его прижимаю – страшно!

…Раневская не могла знать, что эти дни случайно совпали с абсолютной серединой ее жизни. Ей было в то время 44 года.

Потом был кинофильм «Подкидыш», сценарий Агнии Барто и Рины Зеленой, ее друзей; но фразу: «Муля, не нервируй меня», – обращенную к ее мужу по роли, придумала Раневская, как и многое в этом фильме. Эта картина принесла Фаине Георгиевне широкую популярность, хотя известность «Мули» раздражала ее. К «Муле, не нервируй меня» мы еще вернемся.

«Мечта»… Это были счастливые мои дни, – вспоминала Фаина Георгиевна. – За всю долгую жизнь я не испытывала такой радости ни в театре, ни в кино, как в пору нашей второй встречи с Михаилом Ильичом. Такого отношения к актеру – не побоюсь слова «нежного», – такого доброжелательного режиссера-педагога я не знала, не встречала. Его советы, подсказки были точны и необходимы.

Я навсегда сохранила благодарность Михаилу Ильичу за помощь, которую он оказал мне в работе над ролью пани Скороход в «Мечте», и за радость, когда я увидела этот прекрасный фильм на экране.

К сожалению – я бы могла сказать: даже и к несчастью, после «Мечты» наши пути с Михаилом Ильичом в кинематографе разошлись. Но я оставалась верной «Мечте», воспоминаниям о светлых и захватывающих днях нашей работы, я мечтала о ее продолжении. И мне казалось, что мы действительно встречались с Михаилом Ильичом, вновь становились единомышленниками и соратниками в искусстве всякий раз, когда я видела на экранах лучшие его кинокартины.

Лето, наша семья снимает дачу в Загорянке под Москвой; картина «Мечта» закончена 15 июня 1941 года. В главных ролях – Фаина Раневская, Елена Кузьмина, Ада Войцик, Михаил Астангов, Михаил Болдуман, Ростислав Плятт и мой отец Валентин Щеглов. Это был единственный его фильм.

Через неделю на студию пришел первый отпечатанный экземпляр; это был первый день войны – 22 июня.

Недавно нашли пригласительный билет на премьеру «Мечты» в Дом кино с какой-то запредельной, невозможной датой для просмотра «нового художественного фильма», как было сказано в приглашении, – 6 июля 1941 года. Было не до кино. Мама с Валентином Александровичем шли на просмотр «Мечты» пешком. Над Москвой гудели немецкие бомбардировщики. Мои родители шли мимо северных шлюзов и водохранилищ Москвы – их поразило, что не было никакой охраны: делай что хочешь.

Так он и ушел от меня – отец; или мы от него ушли с мамой. Один раз он нарисовал мне напоследок цветными карандашами очень хороший грузовик – и больше мы не виделись. Он умер в 1948 году.

На даче вырыли «щель» – от авиаосколков. Я помню только, что вид веревки вызывал во мне ощущение тревоги – вой сирены был такой же длинный, нескончаемый, как толстая длинная веревка, – наверное, уже в Москве.

Авторы сценария «Мечты» – Ромм и Габрилович.

Евгений Габрилович вспоминал:

«Я не присутствовал на съемках «Мечты». Увидел в первый раз ленту в вечер, когда над Москвой уже гудели немецкие самолеты. Но было это все же в Доме кино, и это был самый странный, дикий и жуткий просмотр в моей жизни.

Странно и то, что в это самое первое время войны картина Ромма имела огромный успех – это с моими фильмами приключалось нечасто.

Я понимаю, что главная причина успеха – Раневская.

Она играла не комедию (как первоначально предполагалось), не драму, а трагикомедию.

Уже в те давние годы я понял, что возникла трагикомическая актриса, которая была всему тогдашнему не с руки. Ибо из всего ненавистного начальство пуще всего ненавидело горькую комедию, а тем более комедию с несчастным концом. А ведь как раз для этого и была создана Раневская.

Конечно, в конце концов мы прилатали нашей «Мечте» подходящий начальству конец. Но это был конец, наскоро сметанный и грубо подшитый. Хотя и старались мы изо всех сил.

В целом же (такова моя убежденность!) Фаина Раневская из-за властей, надзиравших искусство, не сыграла и половины того, что могла бы сыграть».

Елена Драйзер, жена американского писателя Теодора Драйзера, писала:

«Теодор был очень болен. Ему не хотелось писать, не хотелось читать, не хотелось ни с кем разговаривать. И однажды днем нам была прислана машина с приглашением приехать в Белый Дом. Советский посол устроил специальный просмотр фильма «Мечта». В одном из рядов я увидела улыбающегося Чаплина, Мэри Пикфорд, Михаила Чехова, Рокуэлла Кента, Поля Робсона.

Кончилась картина. Я не узнала своего мужа. Он снова стал жизнерадостным, разговорчивым, деятельным. Вечером дома он мне сказал: «Мечта» и знакомство с Розой Скороход для меня величайший праздник».

Как-то один «исследователь» творчества Раневской воскликнул: «Как счастливо сложилась ваша судьба в кино!»

«Что-о?!!» – Раневская сделалась страшной, и больше этого человека на пороге ее дома не было.

И все-таки «Мечту» никто не помнит, почти. Жалко: в первый год войны было не до «художественных» фильмов, а после войны все хотели «про Победу», что-то радостное – устали.

Но все равно эта «Мечта» со мной всю жизнь – она моя семья, там Фаина Георгиевна – Роза Скороход и мой отец – рабочий Томаш Крутицкий.

И Плятт… В детстве мне хотелось помочь Плятту, пожалеть его, потереться, как подкидышу, о его плоскую, худую щеку извозчика в «Мечте», чтобы не огорчался, даже купить ему новый фаэтон – в детстве я мечтал об этом. Мечтал, чтобы он пришел к нам домой и остался навсегда, хотел, чтобы он стал папой. «Пусть он будет с нами, женись на нем», – клянчил я у мамы. «Ты с ума сошел, – отвечала Ирина Сергеевна, – он хороший, но у него есть жена, Нина Бутова. Потом, он занят: театр, кино, дубляж – задерган, его терзают со всех сторон». Моя «безотцовщина» требовала другого ответа. Мне хотелось, чтобы тот, кого он играет, и был им. Он действительно был похож на своих героев, но, наверное, все-таки был другим. Во всяком случае, его голос – сильный, чуть в нос, теперь знакомый каждому, – при встречах меня оглушал; громко, восторженно он, казалось, откликался на почти все вокруг.

Особый свой кураж Плятт сохранял всю жизнь. Дружил с Митей – Дмитрием Павловичем Фивейским, последним мужем Норочки Полонской, любил его одаренность. Фивейский рассказывал, как они с Пляттом в их актерской молодости бегали голыми по Кремлевской набережной, активно жестикулируя, доводили единственного постового до изнеможения. А когда он бежал к ним – бросались в воду и плыли к МОГЭСу. Пока одинокий блюститель порядка бежал по мосту – возвращались вплавь обратно и т. д. Этот эпатаж был, наверное, присущ Плятту, он разыгрывал на спектаклях Марецкую, доводил ее до хохота, шокировал Раневскую, входя к ней в купе в поездке – на спор – абсолютно раздетым, с пустыми руками, но с привязанной мыльницей.

Рассмешить Плятт мог кого угодно. В молодости Ирина Вульф играла в Ростове-на-Дону в спектакле «Стакан воды» герцогиню Мальборо, а Плятт – Болингброка. Бедная мама призналась мне, как один раз она оговорилась, задав угрожающий вопрос Болингброку – Плятту: вместо «А по какой причине?..» она возмущенно воскликнула: «А по какой прыжине?..» Плятт спокойно выслушал эту реплику, лишь удивленно подняв одну бровь. Зато на каждом последующем «Стакане воды» перед этим роковым вопросом он внимательно глядел на Ирину Вульф и молча выжидающе поднимал одну бровь. Это была пытка. Мама знала, что рассмешить Плятта на сцене мог только Фивейский. И вот она уговорила Дмитрия Павловича отомстить. Но как он это сделает, никто не знал. Фивейский в «Стакане воды» играл молодого секретаря-курьера Томпсона – эпизодическую роль с одной фразой: «Слушаю, будет исполнено», – после чего он, Томпсон, уходит. Когда начался спектакль и на сцене оказался весь английский двор, граф Болингброк и герцогиня Мальборо, курьер Томпсон – Фивейский с трудом вышел на сцену на негнущихся подагрических ногах, тяжело опираясь на посох. «Ступайте в Сити, передайте письмо миссис Абигайль Черчилль и скажите, чтобы она немедленно явилась во дворец», – небрежно протянул свиток Плятг – Болингброк скрюченному курьеру. Но не тут-то было. «А-ась?» – приложив руку к уху, крикнул ставший вдруг глухим стариком курьер. Встревоженный Плятт громко повторил свое распоряжение. «А-ась?» – настаивал курьер. Находчивый Болингброк вложил послание курьеру в руку, повторил приказ и слегка подтолкнул его. Стоящая лицом к зрителю Ирина Вульф – Мальборо закрыла лицо спасительным веером. Но выйти из комнаты курьер не спешил, внезапно выронив письмо из дрожащих рук. Когда он мучительно «пытался» поднять его, ему «отказали» ноги и несчастный гонец растянулся на полу, с грохотом уронив посох. Действие послушно остановилось. Плятт разрывался, собирая послания, поднимая посох и самого гонца, который, кряхтя, ронял их опять. Все повторялось снова и снова, пока, мокрый от сдавленного хохота и напряжения, Ростислав Янович, забрав письмо и палку, не поднял гонца на руки и не вынес его со сцены. Вульф была отомщена.

Но вернемся к кино. Фаина Георгиевна писала:

Ромм… До чего же он талантлив, он всех талантливей. Он очень болен, издерган, сказал, что его в инфаркт давно загнал Никита Сергеевич…

Помнится, как однажды, захворав, я попала в больницу, где находился Михаил Ильич. Увидев его, я глубоко опечалилась, поняла, что он болен серьезно. Был он мрачен. Помню его слова о том, что человек не может жить после увиденного неимоверного количества метров пленки о зверствах фашистов. Он мне сказал тогда: «Дайте слово, что вы не будете смотреть мой фильм “Обыкновенный фашизм”, хотя там нет и тысячной доли того, что делали эти нечеловеки».