Текст книги "Когда вернется старший брат…"

Словом, дело, как выяснилось, заключалось вовсе не в количестве женщин, а в качестве отношений с ними. Вернее – с ней, единственной. А цель, которой руководствовался Лёшка, пускаясь во все тяжкие, обернулась тем, чем и должна была – рано или поздно. Получалось, что пытаясь отомстить Ирине столь изощрённым способом, отомстил и продолжал мстить Лёшка в первую очередь самому себе. Потому что с каждой новой одержанной победой он всё больше и больше отдалялся от цели, погружаясь в бездну одиночества, тем более безысходного, что очки, на поиски которых он тратил и себя, и время, находились у него на лбу.

…Впоследствии, три года спустя, изредка вспоминая весь этот тягостный период своей жизни, больше похожий на кошмарный сон, бред, в особенности потому, что тогда казалось, что он никогда не закончится, Лёшка, женатый вторым браком, неизменно приходил к выводу, что выхода в той ситуации у него, действительно, не было. Вернее, – он существовал, и более того, лежал на самой поверхности, только руку протяни, но для того, чтобы найти его, ему, Лёшке, необходимо было пройти сквозь этот ад одиночества и воспоминаний, через все эти поиски способов спасения от них, которые, по большому счёту, сводились к ежедневному бегству от самого себя. Видимо, всё это было нужно Лёшке для того, чтобы после встречи с Ольгой, второй женой, быть подготовленным к работе над ошибками. В том смысле, чтобы назубок усвоить уроки прошлого и никогда больше не повторять совершённых промахов. Ну, а в случае повторения подвергать их немедленному, насколько это представлялось возможным, исправлению.

В этой, новой жизни, всё было и похоже, и в тоже время совершенно не похоже на ту, прошлую жизнь. В бытовом отношении она в чём-то повторяла последнюю, а в чём-то имела свои особенности, но вот само чувство к Ольге было совсем иного характера, нежели с Ириной. Самое главное, в этой любви, даже в самом начале её, не было того безумия, памятного Лёшке по прошлой жизни, что поначалу вызывало у него немалое удивление, – всё-таки ему было с чем сравнивать. С первых же дней чувство это было очень ровное, тихое, – так, что Лёшка не сразу понял, что это такое. Это, впрочем, неудивительно, потому что начиналось всё как очередная интрижка… Подаренная судьбой, как выяснилось несколько позже.

Впрочем, над всем этим Лёшка задумывался мало. У него была теперь новая жизнь и, полностью занятый ею, он почти не вспоминал о прошлой. Новые семейные заботы отнимали столько сил и времени, что на отвлечённые размышления их уже не оставалось. К тому же, – и Лёшка не был исключением, – люди склонны задумываться над чем-либо только когда им плохо… А когда всё хорошо, – стоит ли ломать голову?

И только эти сны, – Господи, эти сны! – в которых настигало Лёшку прошлое и которые снились теперь крайне редко, портили с таким трудом обретённое счастье. Наутро после таких снов Лёшка просыпался совершенно разбитый, и нравственно, и физически, и, глядя на Ольгу, спящую рядом, начинал сравнивать её с Ириной. Неизвестно почему, но Ольга обычно тут же просыпалась и, заметив печальное лицо мужа и потерянный его взгляд, морщила носик и губы, совсем непохожие на губы и нос Ирины, затем улыбалась и говорила что-нибудь вроде: – «Хмурый муж пришёл», и Лёшка, пересиливая в себе, казалось бы, неодолимое, улыбался в ответ.

Дальше начинался новый день, в течение которого Лёшка ходил потерянный, плутая в глубинах и потаённых закоулках своей души, и только ближе к вечеру обретал душевное равновесие. Но под занавес этого трудного дня, уже в постели, уже засыпая, он всегда молил неизвестно кого, чтобы не снилось ему больше прошлое… А если всё-таки снилось, то как можно реже.

Господи, да за что же нам наказание такое, – эти сны?

2003 г.

Станционный смотритель

…уж я ли не любил моей Дуни?

А. С. Пушкин. «Станционный смотритель»

На пригородную железнодорожную станцию старик Евтеев ходит, как на работу. Каждое утро, – зима ли, осень, а только в семь утра он тут как тут. В руке неизменный портфель, в котором пара бутербродов и еще всенепременный мерзавчик, одет неказисто… Бедно даже одет, скажем прямо. Сядет на скамейку рядом с газетным киоском, примет сиротскую позу и ждет-поджидает очередную жертву. Рядом с киоском, – потому как знает, паразит, что пассажиры с проходящих поездов непременно подойдут купить чтиво какое, дабы хоть как-то скрасить томительную дорогу. Впрочем, такие пассажиры Евтеева не интересуют. Они что? – купили себе газетку или целый пук таковых, и обратно в свой вагон. Нет, с такими кашу не сваришь.

Старика Евтеева интересуют другие пассажиры. А именно те, что ссаживаются на станции с целью пересесть на другой поезд. Станция-то узловая. Вот у этих – времени не сказать, чтобы пруд пруди, а как раз столько, сколько нужно старику. И поговорить-выговориться хватит, но и так, чтобы более близкое знакомство завести, – не получится. Самая серединка, словом, и тютелька в тютельку.

Вот, к примеру, один из таких разговоров. Не то чтобы показательный, но и не без того. Но покамест оставим старика на скамейке, пусть себе сидит-дожидается, очередную жертву высматривает.

…Что-то ближе к обеду на станцию прибыл пассажирский состав. Диспетчер прогнусавил маршрут и номер поезда, объявил время стоянки, перрон заполнился пассажирами… Как раз стоял теплый летний день, редкий в своем великолепии. И станция, старенькая, неухоженная, давно без ремонта, как-то умилительно смотрелась в этот день. Взглянешь – на душе тепло. А почему – непонятно. Палисадничек запущенный, со скошенным штакетничком… Скамейки парковые, каких, должно быть, нигде уже и нет… Три или четыре барбоса беспородных лежат в пыли, на солнышке греются… Все милое, доброе, уютное. Жить бы и жить в этой тиши!

Среди прочих пассажиров на перрон сошел крепкий плечистый парень в джинсовой куртке, с большой дорожной сумкой в руке. Ничем, как будто, собой неприметен был этот парень, но старик Евтеев сразу же выделил его из прочих пассажиров.

Парень подошел к газетному киоску, купил несколько газет и журналов, затем посмотрел на часы, вздохнул, огляделся, и присел на скамейку рядом со стариком Евтеевым. Зашуршал газетами. Старик Евтеев выждал положенное время и спросил:

– А ты, к примеру, сынок, далёко едешь-то?

Парень покосился на старика, смерил взглядом.

– На кудыкину гору, отец, – ответил неприветливо.

– Это где же такая? – точно не заметив подвоха, поинтересовался Евтеев.

– А то не знаешь? – парень отвернулся, показывая, что разговор на этом закончен. Но это он рано обрадовался. И не таких старик Евтеев на крючок цеплял, психолог доморощенный.

– А закурить, сынок, у тебя случайно не найдется?

Парень вздохнул, но пачку старику протянул.

– Спасибо, сынок, – поблагодарил Евтеев, вынув сигаретку. – Слава Богу, мир не без добрых людей… А можно две, сынок? Со вчерашнего дня, знаешь, не курил. Да и… Не кушал тоже… – добавил он полушепотом, принимая скорбный вид.

– Бери… – расчувствовался парень (он покраснел, поморщился, на старика взглянул внимательно). – Тоже поезда ждешь, отец?

– Какой там поезда! – махнул рукой старик Евтеев. – Со вчерашнего вечера здесь сижу. Ночевать мне негде, сынок…

– Это как же? – озадачился парень. – Билетов нет? Или денег?

– Здешний я, сынок… Так что билет мне ни к чему.

– Бомж, что ли? Непохоже, вроде…

– Бомж не бомж… А скоро им стану, сынок, – ответил старик Евтеев и вдруг надрывно воскликнул: – Думал ли я, что на старости лет… И кто – дочь родная!

– А что – дочь?

Но тут старик Евтеев взял паузу.

– Подожди, сынок… Тяжело. Правда. Выкурю сигаретку…

И закурил, как курят, когда обдумывают что-то очень тяжелое. Как раз прошел мимо милиционер из здешнего линейного отделения.

– Что дядя Вася, опять? – спросил он, останавливаясь перед скамейкой.

– Опять, – ответил старик Евтеев, глядя себе под ноги.

– Ну, ну… – хмыкнул милиционер. Затем глянул на парня с каким-то непонятным выражением глаз и отошел.

– Видал? – сказал старик Евтеев, кивнув головой вслед милиционеру. – Я ведь не в первый раз уже здесь ночь коротаю… Знают меня. Тяжело, сынок.

– Да что случилось-то?

– Подожди, сынок… Тяжело.

Старик Евтеев еще с минуту курил, вздыхал, потом аккуратно затушил окурок, положил в карман. Помедлив, глянул на пассажира таким взглядом, точно примеривался, – рассказать или нет о своей беде?.. Затем все-таки решился.

– Тебя как зовут, сынок?

– Александр… Саша.

– Вот так-то, Александр, оно в жизни бывает… Всю жизнь, можно сказать, на нее положил, и вот она чем отплатила… Отцу родному!

Старик Евтеев склонил голову, тяжело качнул головой, раз, другой… И лишь затем начал:

– Может, сынок, в кафе зайдем? Здесь кафе есть, прямо на станции. У меня бутылочка в портфеле, там разрешают… Если, конечно, время у тебя терпит. И если не побрезгуешь.

Парень подумал, кивнул головой согласно.

– Хорошо, отец. Есть у меня два часа в запасе. Только пить я не буду. Не люблю в дороге.

– Да мне только для поддержки, сынок! Я ведь и сам небольшой любитель этого дела. Просто… Тяжело мне сегодня, сынок. Понимаешь, – тяжело!

Они встали со скамейки, и старик Евтеев повел парня в кафе, где «разрешают».

В кафе старика Евтеева, похоже, знали. И встретили почему-то неприветливо… Парень, впрочем, этого не заметил.

Они сели за столик в углу, парень заказал комплексный обед, достали «заветную»… Когда старик Евтеев поднес горлышко бутылки ко второму стакану, парень воспротивился было, но потом махнул рукой, – мол, чего уж там… Лей!

Выпили, закусили… И старик Евтеев стал рассказывать горестную свою сагу, из которой выяснилось следующее.

Жена старика Евтеева умерла при родах. Но ребенок, девочка, – выжил. Ради нее-то, собственно, старик Евтеев остался жить на этом свете. Потому как жену свою любил до беспамятства и как жить без нее – не знал. Но ведь – долг. Ребенка сиротой оставить, – у кого же рука подымется? А так – наложил бы старик Евтеев на себя руки. Так тяжело, почти невозможно было жить ему без жены.

Как он жил эти двадцать пять лет, пока дочка не вышла замуж, – это отдельная история. Трудно жил. Нет, в материальном отношении, слава Богу, – нормально. Как все. Не хуже и не лучше. Страна была другая, люди другие… Все – другое. Но вот память о жене… Ни дня не проходило без воспоминаний о ней. Ночами приходила она к нему, и тогда просыпался старик Евтеев в слезах.

– Понимаешь, сынок! И вроде – мужик, и вроде – негоже мне, а плакал во сне!

– Ну… Это не считается, – во сне… – парень замялся. – Еще по одной, отец?

– Давай…

И только девочка спасала старика Евтеева, уменьшенная копия своей матери. Глянешь на нее, бывало, и легчает на душе… Девочка росла умницей, такая пригожая, ласковая, трудолюбивая… Словом, вся в мать, покойницу. Не только сам старик Евтеев, но и соседи на нее не могли нарадоваться. С десяти лет дом держался на ней. Постирать, приготовить, прибраться – все она.

Все было хорошо, пока не появился зять. А зять, он из этих, из «новых русских». Так-то оно ничего, но вот дом… Дернул черт старика Евтеева дать согласие на постройку нового дома на своем участке, взамен старого. Ну, построили дом, все хорошо. Не дом, – особняк. Ажно в два этажа!

– Понимаешь, – в два! И комнат – целых восемь! И еще – веранда с отоплением! Там даже зимой жить можно! А мне много ли нужно, старику?! Уголок выдели… А питаться я и сам могу, пенсию заслужил!

– И что – погнали?! – понял парень.

– Да… – признался старик. – Иди, говорят, отсюда, старый. Иди, куда хочешь!

Долго молчали. Парень сидел, опустив голову, весь красный, кулаки сжимал тугие.

– И вот… – нарушил молчание старик Евтеев. – Сам видишь, к чему я пришел. И ладно бы, кто другой… А то – дочь родная!

– А может, еще уладится, отец? – спросил парень.

– Ты их не знаешь, сынок… – тяжело вздохнул старик Евтеев. – Как она изменилась, когда спуталась с этим… Породил змеюку! Иной раз, – веришь, нет?! – а хочется прямо, как Тарас Бульба сказать: я тебя породил, я тебя и убью!

– Ну, отец, это уже того… Это лишнее. За это срок тебе припаяют. А жизнь…

– А на что мне такая жизнь, сынок? – перебил парня старик Евтеев.

– Ну, беспредельщики! – воскликнул парень. – А может, помочь, батя? А то я могу. Ребята у меня знакомые есть. Подъедут, разберутся, ты только скажи.

– Дочь родную? Да нет, сынок… Спасибо что выслушал… Пойду я.

Старик Евтеев некрасиво взрыднул, быстро поднялся и не прощаясь, пошел к выходу из кафе. С минуту парень смотрел в тарелку, задумчиво возя липкую макаронину вилкой, затем подхватился и бросился вдогонку за стариком.

– Подожди, отец…

Старик остановился.

– Вот тебе, возьми, – парень сунул ему деньги.

– Нет, не возьму, сынок.

– Бери, говорю, батя! Бери!

Старик Евтеев помялся, но деньги все-таки принял.

– Ну, прощевай, сынок. Спаси тебя Господь! И… И спасибо, тебе, что выслушал старика. А то ведь, – один совсем, выходит, остался. Дружки мои приятели все померли… Не то, что поговорить, – даже выпить не с кем.

Повернулся старик Евтеев, и побрел себе со станции… А парень долго сидел в задумчивости. Только когда объявили о прибытии на станцию нужного ему поезда, он очнулся и пошел на перрон. Но и там в поезд он сел не сразу, стоял до последнего, смоля сигарету за сигаретой.

…Вот чем занимается старик Евтеев на станции. Сердобольные пассажиры, бывает, нет, нет, да деньжишек ему подкинут. Как этот парень, к примеру. А один из проезжих оказался адвокатом и так проникся сочувствием к беде старика, что обещал написать заявление куда надо и всяческое содействие в деле. А еще было, что один из слушателей чуть было не рванул со станции морду бить евтеевскому зятю, нехорошему человеку. С большим трудом смог остановить его старик Евтеев… Впрочем, остановимся.

Остановимся. Потому как самая соль заключается в том, что нет всего этого. То есть, нет, – все, вроде бы, в наличии. И дочка у старика Евтеева есть, и зять, и дом двухэтажный, зятем построенный. (А жены действительно нет. Померла она. Но только не при рождении дочери, а три года назад.)

Но! Дочка – красавица и умница, и такая добрая, что прямо оторопь берет, – можно ли быть таким добрым в наше злое время? Да и зять, надо признать, хоть и бизнесмен, а человек положительный. К тестю своему, во всяком случае, относится, как и не всякий сын к отцу родному… Живет старик Евтеев в том дому, как у Христа за пазухой. И вот на тебе! Отплатил, что называется.

Конечно, когда слухи о том, чем занимается старик Евтеев на станции, достигли ушей дочери и зятя, произошел небольшой скандальчик, не без того. Понятное дело, что дочке с зятем обидно: они для отца все, а он им вон какую подлянку кинул! Но старику Евтееву хоть бы хны и как с гуся вода: каждое утро – шасть за порог и, знамо дело, на станцию.

Да и поселковые, как только прознали обо всем, старика стыдили и призывали. Они же знают, – все у него дома тип-топ. Зятя, к слову, в поселке уважают. Он хоть из «новых», да не из тех. Всего своим трудом и усердием достиг. Если помочь кому – никогда не откажет. Но тоже все без толку. Поселковых старик Евтеев даже не слушает. А если допекут, то и сцену закатить может, на это он мастер.

И милиционеры из линейного отделения давно уже махнули на старика рукой. А раньше, бывало, подходили, и даже пытались гнать. Но вот именно что – пытались. С таким сладить, – поди, попробуй! Такой скандалище закатит, что мама не горюй!

Это, кстати, они, эрудиты хреновы, старику Евтееву такое прозвище дали – «станционный смотритель». Как будто делать им больше нечего.

2001 г.

Карлсон

Уже при первой встрече с Карлсоном мне показалось, что даже при ходьбе он стиснут незримыми стенами, – точно перед тем, как выйти из дому, он влез в невидимый узкий ящик и, не смотря на все неудобство, передвигается по улицам в нем. Наподобие улитки… Хотя сравнение с улиткой надо признать неудачным. Поскольку улитка при движении хотя бы часть своего тела и голову из ракушки выставляет. А Карлсон даже при ходьбе полностью упрятан в свой невидимый ящик. Сколько знаю Карлсона, до сих пор не перестаю удивляться, – а каким же, собственно, образом, он передвигается? Вот он идет по улице, ноги только что не мелькают, но… Как это происходит? Загадка…

Внешность Карлсона самая непримечательная. Черные, косо зачесанные волосы, будто маслом смазанные. Большая подкова густых басурманских усов. Крупная круглая голова на короткой толстой шее. Словом, ничего особенного. Пройдешь мимо и даже не заметишь. Если на беду свою не поймаешь взгляд его черных, блестящих и малоподвижных глаз.

Даже если Карлсон смотрит на вас открыто, кажется, что глядит он исподлобья, подозрительно и в то же время с каким-то подвохом. Как только вы заметите на себе его взгляд, тут же, не сомневаюсь, вам почудится едкая ухмылочка под густыми усами. Из тех, какими люди обычно предваряют какое-либо ироничное замечание. И заметив которую, вы тут же начинаете искать его причину. Незаметно оглянете себя, например. А вдруг какой непорядок с одеждой? Брюки, скажем, в шагу разошлись. Или ширинка… того… Ну, вы понимаете. Но спустя несколько секунд выяснится, что с одеждой у вас все в порядке.

Тогда вы быстро прокрутите в памяти свои последние фразы. С тем, чтобы вспомнить, – а не ляпнули вы какую-либо глупость? Но нет, – и с этим как будто бы все в порядке… Тогда что же, недоумеваете вы, могло вызвать этот взгляд? Ведь все, вроде бы, нормально… А главное – молчит. Смотрит на вас с неприкрытой ехидцей – и молчит. Какого черта?!

Тогда вы прибегаете к небольшой хитрости. Точно невзначай вы спрашиваете Карлсона о чем-либо вполне безобидном. Например, интересуетесь его делами (которые вам, если честно, совсем неинтересны). Вызываете, одни словом, на разговор. Дабы в процессе беседы незаметно выяснить причину этого взгляда. Но стоит только Карлсону открыть рот, как вы снова изумлены.

Голос-то у Карлсона – неуверенный, жалобный, плаксивый. С такой интонацией в голосе что ни произнеси, – все глупостью покажется. Проговаривая слова, Карлсон точно извиняется за то, что, вообще, рот открыть посмел! Вы уже хмуритесь, недоумевая, – а каким образом подобная чушь могла прийти вам в голову?!… И тут же снова ловите давешний взглядец.

В общем, круг замыкается. Глаза Карлсона смотрят на вас с прежним выражением. Два спокойных глаза снайпера в узкой амбразуре. Под усами вам опять чудится ехидная ухмылка… Хотя и нет ее, скорее всего. Это вы уже понимаете. То есть, вы уже прекрасно понимаете, что все ваши переживания – всего лишь следствие вашей мнительности. Но и поделать с собою вы, тем не менее, ничего не можете.

И вот весь он, Карлсон, состоит из подобных контрастов. Облик не сходится с взглядом. Взгляд – с голосом… Не человек, словом, а сплошная загадка.

«Счастье – это когда утром с радостью идешь на работу, а вечером с радостью возвращаешься домой». Такую нехитрую формулу человеческого счастья услышал Карлсон лет в семнадцать. Если разобраться, – в общем и целом верную. Как известно, человеческое счастье заключается не в деньгах. И даже не в их количестве… Купить, говорят, можно все. Но все ли?

Реализовать на практике эту формулу, – с такой установкой Карлсон вступил во взрослую жизнь. И все бы ничего, но Карлсон совершил ошибку при выборе стратегии. Единственную, но роковую. Он почему-то решил, что главенство в этой формуле принадлежит первой составной. Тогда как связаны они между собой неразрывно. Настолько, что, жертвуя одной из них, даже временно, ты изначально обрекаешь себя на поражение.

Карлсон решил, что первым делом ему надо стать успешным человеком. Для чего следует получить высшее образование. Любимое дело в его представлении было неразрывно связано с дипломом о высшем образовании. И с полученной при его помощи выгодной должностью. Что при известном усердии поможет через некоторое время достичь определенного положения в обществе. После чего вторая часть его формулы – красивая, длинноногая, – приложится к первой, как нечто само собой разумеющееся.

В том, что Карлсон пришел к такому выводу, я думаю, нет ничего удивительного. Как и в том, что идеалом женской красоты для него оказались длинноногие красотки. Вернее – эталоном… Телевидение сформировало целое поколение таких людей.

Красивые, длинноногие выбирали людей успешных. Карлсон это видел. Как видел и то, что остальным доставался товар поплоше. Случались, конечно, исключения, не без того. Но они только подтверждали общую тенденцию. Чтобы стать обладателем телевизионного эталона, надо было реализовать первую часть своей программы. За что и взялся Карлсон, на время позабыв о второй составной своей формулы.

Пять лет после окончания школы Карлсон штурмовал медицинский институт. С двухлетним перерывом на службу в армии. К медицине он чувствовал влечение с детства. И даже больше того, – видел в этом свое призвание. Во всяком случае, считал, что именно на этом поприще его ждет успех. Идеализм странным образом сочетался в Карлсоне с прагматизмом.

Но тут-то и поджидала Карлсона первая неудача. В чем, несомненно, повинен был его голос.

В то время Карлсон еще не носил на себе метафизический ящик, о котором я говорил в начале. Случалось, конечно, изредка, что Карлсон влезал в него, но это была всего лишь реакция на мелкие неудачи, не более. Да и с голосом, с интонацией, все у него было в порядке. Вернее – почти.

При сильном волнении Карлсон начинал заикаться. Хотя заикой от природы он не был. Заикание его было следствием одного несчастного случая, произошедшего в раннем детстве. К тому же, от природы Карлсон был человеком мнительным. Пожалуй, даже чересчур. Стоило собеседнику хотя бы изменить интонацию, как Карлсону чудилось невесть что. Он терялся, краснел, начинал мямлить…

Экзаменаторы в большинстве своем люди усталые и невнимательные. И не сказать, чтобы от природы они были людьми злыми или мстительными. Все гораздо проще. Экзаменаторам нет никакого дела до психологических проблем абитуриентов. Они пресыщены разнообразием характеров и лиц молодых людей. А кроме того, – у всякого из них есть своя маленькая личная жизнь. Вместить в которую большой мир не получится при всем желании.

Стоило только очередному экзаменатору невзначай улыбнуться или взглянуть на Карлсона искоса, как тот моментально терялся и начинал заикаться. Хотя сдаваемый предмет Карлсон всегда знал назубок. Что подтверждалось двумя, а то и тремя листками, исписанными его убористым почерком. Но экзаменатор на эти черновики внимания не обращал. Экзаменатор глядел на Карлсона. Слыша заикание и видя испуганное выражение на лице абитуриента, экзаменатор невольно улыбался. Карлсон при виде улыбки экзаменатора терялся еще больше. Усугубляя тем самым свое и без того нелегкое положение. К заиканию прибавлялись длинные паузы. Карлсон начинал мямлить, мычать… Экзаменатор вздыхал, рука его тянулась к экзаменационному листу. С тем, чтобы вывести там неудовлетворительную оценку. Карлсон обречено умолкал…

Только в первый раз Карлсону удалось сдать все экзамены. Но баллов для поступления в институт, к сожалению, не хватило. В последующем его останавливали на первом или втором предмете. Чаще – на первом.

Карлсон, конечно же, понимал, в чем его беда. Более того, он приложил массу усилий, чтобы избавиться от комплекса. Чего только Карлсон не перепробовал, чтобы изжить свой изъян! К каким только методам не прибегал! Самым экзотичным из которых был такой.

В какой-то газете Карлсон вычитал, что французские полицейские особенным способом тренируют почти нечеловеческий по строгости взгляд. Одной только силой которого можно остановить человека, не прибегая к более жестким мерам воздействия.

Делают это они так. Встанут перед зеркалом и часами глядят себе в глаза, представляя вместо своего лица физиономию преступника. Ну, или мелкого правонарушителя. Глядят сурово, как и должно смотреть на злоумышленника. Это, вроде бы, даже входит в перечень необходимых тренировок французских полицейских, – наряду со стрельбой из оружия и рукопашным боем, вождением автомобиля и умением оказать первую медицинскую помощь пострадавшему.

Тренировка взгляда, при всей кажущейся смехотворности, думается, дело все-таки небесполезное. Весьма часто и очень многое зависит от того, сумел ли ты взглянуть в глаза своему противнику или нет. Хотя бы взглянуть… А уже от этого зависит, сумеешь ли ты навязать сопернику свою волю. Даже если у тебя ее нет. В этом отношении и хорош, видимо, наработанный долгими тренировками строгий взгляд. Нет у тебя крепкой воли, – зато есть суровый взгляд. Который эту самую волю предполагает… Во всяком случае, Карлсон пришел к такому выводу.

Копируя французских полицейских, Карлсон простаивал перед зеркалом часами. В то время, конечно, когда дома никого не было. Глядя в зеркало, Карлсон видел лица экзаменаторов. Вернее, не лица, а лицо одного из них, особенно ненавистного. Этот экзаменатор, сорокалетний ехидный человечек с лицом лысеющего младенца, запомнился Карлсону навсегда. Именно в этом экзаменаторе Карлсон видел источник всех своих бед. Именно его он ненавидел больше остальных. Но больше, все-таки, Карлсон ненавидел взгляд этого экзаменатора, – ироничный, насмешливый, едкий.

В результате тренировок взгляд Карлсона превратился в точную копию взгляда экзаменатора-мучителя. Тогда как голос Карлсона, наоборот, стал плаксивым, жалобным, неуверенным. Это довольно трудно объяснить, но я попробую.

Методику французских ажанов Карлсон несколько усложнил. Глядя в свои собственные глаза, он отвечал на самим же собой заданные вопросы. Но тренировки не прошли даром: взгляд Карлсона постепенно приобрел все те характерные черты, что были присущи взгляду ненавистного ему экзаменатора. Вымолвить что-либо путное под этим взглядом, – как это ни парадоксально, своим собственным взглядом! – Карлсон просто не мог. Он терялся, точно так же, как это было с ним на настоящих экзаменах.

На шестой год с мечтой об успешности было покончено. Карлсон понял, что ничего со своей бедой поделать не может. Слишком уж глубоко все это зашло. О чем ежеминутно напоминал наработанный часами длительных тренировок взгляд, – ехидный, ироничный, насмешливый. А, кроме того, голос, – жалобный, неуверенный, почти плаксивый.

Правда, не все еще, как будто, было потеряно. Ведь у Карлсона оставалась вторая часть его формулы. То есть, он мог найти любимую женщину. Или хотя бы попытаться. А затем, возможно, ко второй части формулы приложилась бы первая составная. До Карлсона наконец-то дошло, что любимая работа никоим образом не связана с высшим образованием. И уж тем более – с материальным достатком и социальным статусом. Это может совпасть, но и только. Можно работать простым слесарем и в то же время быть вполне счастливым человеком.

Вот здесь-то и проявилась ошибка, допущенная Карлсоном в семнадцать лет. Он слишком поздно понял, что его понимание второй составной формулы в корне не верно. Что дело вовсе не в навязанных извне эталонах красоты, а в чем-то большем. В том, что люди называют любовью. Которую Карлсон к двадцати шести потерял. То есть, не то чтобы потерял, а просто прошел мимо.

Это была соседка Карлсона. То есть, не буквально, по лестничной площадке, – Лена жила в соседнем подъезде, – но тем не менее. Карлсону она нравилась еще со школьных времен. (Нравилась – так это называл сам Карлсон). Хотя на самом деле это была настоящая любовь. Причем, – небезответная. Но в семнадцать лет Карлсону показалось обидным, что вторая часть формулы может быть реализована вот так легко. Ведь он изначально зарядил себя на длительную и упорную борьбу за собственное счастье. «Счастье, – глубокомысленно записал он юношеском дневнике, – никогда не дается легко. Оно есть результат долгой и упорной борьбы».

В семнадцать лет Карлсон рассудил, что в первую очередь необходимо закончить институт. А уже затем можно было подумать обо все остальном. Но Лена ждать Карлсона не стала. Тем более, что Карлсон в свои планы ее не посвятил. Она поступила так, как поступила бы на ее месте любая нормальная женщина. То есть, – вышла замуж.

В двадцать семь лет жизнь Карлсона превратилась в существование. И только борьба за это самое существование некоторым образом оживляла ее. Все-таки, времена, в которые довелось жить Карлсону, были очень интересные. А еще у хитромудрых китайцев самым страшным проклятием своим врагам считалось пожелание родиться в интересную эпоху.

У Карлсона не было любимой жены. И даже нелюбимой не было. (Хотя была любимая женщина. Увы, навсегда потерянная). И не было у него той работы, на которую, как он записал когда-то в своем дневнике, идешь утром с радостью.

Более того, – у него не было работы, на которую надо ходить утром. Потому что работал Карлсон охранником. Одержимый своей идеей, после службы в армии он устроился работать ночным сторожем. Только потому, что профессия эта предполагает минимум обязанностей. Зато оставляет массу свободного времени. Которое было необходимо Карлсону для подготовки к вступительным экзаменам.

Существует множество профессий, так или иначе связанных с ночным графиком работы. Например, работа оператора в котельных и насосных. Или, скажем, – дежурного электрика или слесаря. Но самой опасной среди подобного рода профессий надо признать работу ночного сторожа. Хотя опасна эта профессия вовсе не тем, что в любой момент ты можешь столкнуться с преступниками. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Главная опасность профессии ночного сторожа заключается в полном одиночестве и безделье, которые она предполагает. В тишине и одиночестве длинных ночных часов легче всего потерять ориентиры. Любые. Всем известно, что ночью очень легко заблудиться и сбиться даже со знакомой дороги. Но не все знают, что ночью еще легче заплутать в своей собственной душе.

Большую часть времени Карлсон слонялся по объекту. Вместо того, чтобы спать, как это делали охранники на соседних объектах. А территория цеха, который ему выпало охранять, была достаточно большой. Но, какой бы огромной она ни была, времени на работе у Карлсона оставалось в избытке. Времени, которое нечем было заполнить. Но которое можно было бы – заспать. А этого Карлсон, как человек ответственный, себе позволиь не мог.

Это были очень длинные и очень трудные ночи. Порой они растягивались до бесконечности. Случалось, Карлсон задремывал, но тут же просыпался и, морщась от головной боли, шел на обход… И в одну из таких длинных, трудных ночей Карлсону вспомнился один вечер детства.

В детстве Карлсона часто бил отец, законченный алкоголик. Чуть не каждый вечер он приходил домой пьяный и бил всех подряд. Поочередно, – Карлсона, его маму, старшую сестру… Для отца Карлсона это превратилось в некий вид спорта. Он просто физически не мог заснуть, пока кто-то из близких не получал взбучку.