Текст книги "Шхуна, которая не желала плавать"

Вода вливалась не через какие-то конкретные отверстия, а словно поступала в процессе прямо-таки дьявольского осмоса через все поры. Ее приходилось откачивать каждый час и между часами, только чтобы удерживать на минимальном уровне. О том, чтобы откачивать больше, чем ее вливалось, и вопроса не вставало: нас же было всего трое, и одновременно мы могли приводить в действие лишь три насоса.

Явное желание маленькой шхуны совершить харакири ничуть не беспокоило ни Еноса, ни Оби. От Еноса я услышал фразу, которая в течение нескольких следующих лет словно вечным эхо шелестела у меня в ушах.

– Суда Южного берега все маленько текут, как их на воду спустят, – мягко успокоил меня Енос. – А поплавают денек-другой – так и берут свое.

Как и во всем, что мне говорил Енос, доля правды тут была. Суда Южного берега свое, бесспорно, берут. Берут немыслимое количество соленой воды в трюм и берут львиную часть твоего времени на ее откачку. Фантастические бицепсы и трицепсы рыбаков Южного берега – вот лучшее тому доказательство.

Глава четвертая
Фарильон и Ферриленд

Адские дни в Грязной Яме и Сент-Джонсе меня, наверное, совсем доконали бы, если бы не семейство Морри в Ферриленде.

Ферриленд расположен неподалеку от Грязной Ямы, но, в отличие от своей соседки, остается пригодным для жизни по причине отсутствия там такой сомнительной радости, как рыбозавод.

О том, что я обосновался в Грязной Яме и по какому поводу, вскоре стало известно в Ферриленде, как, впрочем, и по всему Южному берегу. Однажды на обратном пути из Сент-Джонса «Страстоцвет» закатил истерический припадок: вдруг жутко зафыркал и лишился чувств возле беленого штакетника, огораживавшего большой дом на окраине Ферриленда.

Я направился к дому в поисках помощи, и в дверях меня встретил Хоуард Морри. Я открыл было рот, но он меня опередил.

– Входите, входите, мистер Моуэт, – загремел он. – Входите, выпейте чашечку чайку.

Хоуард тогда разменял девятый десяток, но я решил, что ему лет пятьдесят. Высокий, крепко сбитый, с румяным лицом без единой морщины, он был воплощением фермера-рыбака времен Дрейка. Жена его умерла, и он жил с долговязым неразговорчивым сыном Билли и словоохотливой снохой Пэт. Билл и Пэт держали небольшой магазин и занимались засолкой рыбы на продажу. У них было двое очаровательных детей – мальчик и девочка.

Морри, казалось, вполне понимали, каково мне приходится в Грязной Яме, и ревностно взялись облегчать мое существование. С этой первой встречи и до тех пор, когда я отправился в плавание, их дом был в полном моем распоряжении. Пэт потчевала меня сказочными обедами, всячески тиранила, и ее стараниями я редко ложился спать трезвым как стеклышко. Билл приобщил меня к старинным обычаям рыболовной гавани, отправлял меня в море на объезд ловушек, знакомил меня с искусством и тайнами засолки рыбы и обращал меня в свою яростную бескомпромиссную веру в важность человеческой преемственности во всем. Питер Морри, кончавший свой первый десяток, водил меня на длинные тайные прогулки «за городом» по тропам, проложенным Вольными Людьми, и вверх, на скалистые уступы вроде Дозорного, где из века в век женщины высматривали, не возвращаются ли корабли, или мужчины несли дозор, чтобы поднять тревогу, чуть над горизонтом возникнут паруса пиратов.

Однако воистину открыл для меня сердце и душу Ньюфаундленда Хоуард Морри. Хоуард принадлежал к тем редким людям, чье ощущение прошлого преображается в глубочайшую нежную причастность. Его прапрадед был первым Морри, обосновавшимся на Южном берегу, и все сказания, передающиеся по ступеням поколений, скопились в голове Хоуарда – и в его сердце.

В зрелые годы он получил тяжелую травму и на двадцать месяцев был прикован к постели. Он использовал это время для того, чтобы записать все, что он слышал и помнил о Ферриленде, в тридцати школьных тетрадях. А когда совсем поправился и снова начал выходить в море, он зашвырнул это бесценное сокровище в какой-то чулан, где на тетради наткнулись дети и с их помощью развели веселый костер. Когда Хоуард рассказал мне об их судьбе, я пришел в ужас, а он только засмеялся:

– Ну и что? У меня ж все в голове записано до последнего словечка.

Хоуард не только знал историю Ферриленда за то время, пока там жила его семья, но знал – или чувствовал – ее до того века, когда она началась. То есть до очень далекого прошлого, так как Ферриленд – одно из тех мест на Ньюфаундленде, где патина человеческого обитания настолько плотна, что заметно смягчила каменный лик древней скалы.

Обширная, надежно укрытая бухта у подножия пологих, плавно поднимающихся вверх холмов, обрамленная широкой полосой сочных лугов, гостеприимно принимала кое-кого из самых ранних европейских посетителей Северной Америки. Баскские китобои и рыбаки в поисках трески укрывались в бухте Ферриленда задолго до конца XV века. В первые десятилетия XVI века бретонцы и нормандцы устраивали рыбачьи базы на ее пляжах. На старинной французской карте 1537 года она названа Фарильон. Однако французы явно появились там поздно, так как название это бухте и селению дали не они. Даже тогда Фарильон было всего лишь искажением более раннего названия.

Французы превратили Фарильон в постоянное селение и жили там, пока английские пираты не захватили его около 1600 года. В 1621 году лорд Балтимор избрал его центром грандиозной плантации, в которую намеревался превратить Ньюфаундленд. Однако высокородный лорд был подкаблучником. Его супруга возненавидела Фириленд, как он тогда назывался, и через два года убедила супруга переехать на юг, в места, которым предстояло стать штатом Мэриленд.

На протяжении последующих веков новые господа захватывали номинальную власть над селением и высасывали соки из его обитателей. Но обитатели эти, смешавшие в своих жилах кровь французов, англичан западных графств, жителей острова Джерси, а также ирландцев, занимались своим делом и уходили в море, почти не замечая тех, кто уселся им на шею. Крепкие, упрямые, невероятно закаленные, они выстояли в черные годы Рыбных Адмиралов, когда английские монархи склонились перед требованиями влиятельнейших рыбных дельцов на Старой Родине и постановили, что на новых землях никто не смеет селиться, что остров должен служить лишь сезонной базой для команд английских кораблей.

Тем не менее жители Ферриленда отстояли родные дома. Они отстояли их от бесконечных нападений французов, обитателей Новой Англии, португальцев и просто пиратов. Они держались за них с упорством ракушек, всверлившихся в корабельное днище. Несколько раз Ферриленду приходилось стоять насмерть, когда его атаковали и с моря и с суши. Но он выжил. Он и его жители продержались более четырех веков. Когда я познакомился с ним в начале шестидесятых, сущность его практически оставалась почти такой же, какой, вероятно, была при его возникновении. У Хоуарда был неиссякаемый запас рассказов, иллюстрировавших природу плавильного котла, создавшего его земляков. Например, история о Вольных Людях.

На протяжении XVIII века команды английских рыболовных судов состояли главным образом из людей, которых гнал в море голод, или же они попались на удочку «вербовщиков», обманом обрекших их на тяготы долгого плавания через океан. И многие из них, оказавшись на Ньюфаундленде, не желали вернуться на родину. Местные «плантаторы» обходились с ними как с рабами, и подобно спартанским рабам они бежали из маленьких портовых селений в угрюмые внутренние области острова.

Там они создали собственное общество, и оно просуществовало сотню лет. Они стали разбойниками в романтической традиции Робина Гуда, жили в лесах и грабили богатых, чтобы не только обеспечивать себя всем необходимым, но и помогать угнетаемым рыбакам на побережье.

Внутренняя область полуострова стала Краем Вольных Людей. В их владения рисковали вторгаться только вооруженные до зубов отряды королевских солдат. Тайные тропы вились повсюду, а поселки Вольных Людей прятались в десятках глубоких долин, одна из которых находилась всего в пяти милях от Ферриленда, укрытая могучим холмом, носившим название Горшок Масла.

Вольных Людей не разгромили и не подчинили – мало-помалу они смешивались с поселенцами на побережье, и их кровь тоже струится в жилах жителей Южного берега.

В рассказах Хоуарда Морри эти люди и подобные им вновь обретали жизнь, пока он совершал со мной экскурсии по берегу в портовые селения вроде Медвежьей бухты, Ла-Манша, Адмиральской бухты, Каппахейдена, Продления, Фермьюза, Аквафорте, Болиня и многие другие с не менее странными названиями. Однако средоточием его любви оставался Ферриленд.

Как-то днем он повез меня на остров Буа, отгораживающий вход в гавань Ферриленда. Когда-то остров был лесистым, но эти дни канули в Лету. Теперь на нем деревья не растут, и он кажется порождением буйной фантазии.

Это величественная крепость, то ли забытая, то ли не интересующая официальных историков, известная лишь горстке людей вроде Хоуарда. По верхнему краю почти вертикальных обрывов тянется кольцевой земляной вал. По меньшей мере пять батарей все еще грозят черными жерлами пушек, чернеющих за пышными мхами, испещренными птичьим пометом. Все еще сохраняются остатки арсеналов, жилых домов и даже старинного колодца. По словам Хоуарда, впервые островок был укреплен французами до 1600 года. К 1610 году его захватил английский суперпират Питер Истон, и с тех пор воздвигались все новые укрепления, пока островок не стал практически неприступным и дал ключ к загадке, почему Ферриленд сумел продержаться так долго.

На мелководье у нижнего конца огромной расселины еще ржавели двадцатифунтовые каронады XVII века – там, где корсар XVIII века попытался забрать их из временно покинутого форта. А в остальном все как будто оставалось не потревоженным с того момента, когда форт перестал жить. И никаких гидов, никаких ухоженных дорожек, никакой претенциозной реконструкции. Истинная реальность былого, лишь притемненная, но не стертая промелькнувшими столетиями.

Когда уйдут из жизни люди, подобные Хоуарду Морри (а их так мало в любых краях!), с ними безвозвратно исчезнет почти все богатейшее и живое человеческое прошлое Ньюфаундленда. И придет конец укладу жизни четырехсотлетней давности.

Я считаю себя редкостным счастливчиком, раз мне представился случай приобщиться к этому укладу – к жизни ловца трески. Как-то утром в четыре часа Хоуард поднял меня с пуховой перины, накормил потрясающим завтраком и повел в темноте к концу помоста, где мне предстояло пополнить команду объездчика ловушек, состоявшую из четырех человек.

Я оказался на небольшом широком судне, оснащенном одноцилиндровым мотором в пять лошадиных сил. Было тихо и холодно, когда мы застрекотали к выходу из гавани. В темноте нам аккомпанировал приглушенный стрекот десятка-другого «однотактников», увлекающих невидимые суденышки в открытое море.

Нам предстояло посетить две ловушки. Упрощенно говоря, ловушки эти представляют собой огромные «ящики» из сетей со сторонами до пятидесяти футов. У них есть дно, но нет верха. От «двери» в одной из сторон тянется длинная, вертикально подвешенная сеть, направляющая медленно плывущую треску в ловушку.

Сооружение это закреплялось на морском дне большими коваными якорями – последним, что осталось от старинных и забытых кораблей.

Наша первая ловушка была установлена в девяти фатомах за островом Буа, и мы добрались до нее с первыми лучами рассвета. Наш шкипер, пока мы все перегнулись через борт, вглядываясь в черную воду, проверил ловушку джиггером – шестидюймовой свинцовой рыбкой с двумя огромными крючками, подвешенной на конце толстой лески. Он опустил джиггер в ловушку и резко его выдернул. С первого же раза он подцепил отличную жирную треску и втащил ее, переливающуюся жемчужным блеском, на борт.

– Сгодится, – сказал он. – Ну-ка, поднажмем, ребята.

И мы поднажали. Чтобы затянуть сеть, а затем справиться с колоссальным весом веревок и канатов, понадобились дружные усилия всех нас пятерых, и прошло полчаса, прежде чем, поддерживаемая поплавками на поверхности, она «пошла мешком». По мере того как мы перетягивали охапки воняющих смолой, ледяных на ощупь веревок через планширь, мешок все уменьшался и уменьшался и вода внутри его начала бурлить. Отличный улов. В ловушке было двадцать-тридцать квинталов[1]1
  Квинтал – старинная английская мера веса, традиционно используемая ловцами трески. Равен 112 фунтам засоленной рыбы. – Прим. авт.


[Закрыть] первосортной трески, без толку бившейся о ее ячеи.

Один из нас, молодой человек лет двадцати, не больше, орудовал за бортом, стоя на пляшущей плоскодонке. Ему было трудно удерживаться в такой позе, так как со стороны океана накатывалась крупная зыбь. Веревка неожиданно дернулась, он потерял равновесие, и его правая рука оказалась между бортом плоскодонки и судном в тот момент, когда они смыкались. Раздался треск ломающихся костей. Он тяжело сел на банку своей плоскодонки и поднял руку, оглядывая ее. Она уже была вся залита кровью. Часы, недавно купленные, которыми он очень дорожил, были полностью раздавлены и глубоко впились в запястье.

Он выпустил веревку, отлив начал быстро уносить плоскодонку от нас. Наш шкипер крикнул, чтобы мы бросили ловушку – он сейчас заведет мотор, но паренек возражающе крикнул:

– Не валяйте дурака! Я справлюсь. Рыбу-то не упустите!

Другой рукой он опустил весло в воду, подцепил веревку, а потом, одной рукой и зубами перебирая ее, подтянул плоскодонку к судну. Мы втащили его на борт, но он не позволил нам отойти от ловушки, пока из нее не вычерпали последних рыбин и судно не осело в воде почти по планширь. На протяжении всего этого времени – около двадцати минут – он сидел на машинном люке, следил за нами и улыбался, а рукав его толстой фуфайки все больше намокал кровью, и она стекала на его непромокаемые брюки.

Когда мы причалили к помосту, было десять часов, солнце стояло уже высоко и сильно припекало. Пэт Морри встретила нас с грузовиком, и мы отвезли паренька к врачу, который вправил кости и наложил шестнадцать швов на рану. Я поехал с ними, и, когда мы выходили из приемной, паренек сказал мне:

– Шкипер, я вам утро-то не испортил?

Нет, не испортил. Но где я мог найти слова, чтобы сказать ему, какой он человек? И он страшно смутился бы, попробуй я.

Всякий раз, когда я ночевал у Морри, утро заставало меня на помосте, куда я приходил встречать возвращающихся объездчиков ловушек. И неизменно ко мне там присоединялись дядя Джим Уэлч и дядя Джон Хокинс. Им было восемьдесят восемь и девяносто лет соответственно. Оба всю жизнь занимались ловлей рыбы, но, как сказал дядя Джон: «Для этого дела мы чуть староваты стали. Уже не годимся для него». Тем не менее они вполне еще годились, чтобы обозревать каждое причаливающее судно, отпускать ядовитые замечания касательно количества и качества улова и держать в узде «молодых парней» (отцов семейств сорока-пятидесяти лет). Дядя Джон впервые вышел в море джиггеровать рыбу с отцом, когда ему сравнялось восемь. И начал свою карьеру поздновато. Дядя Джим ловил рыбу с шести лет.

Запас индивидуальных жизнеописаний, хранившихся в памяти Хоуарда Морри, был неисчерпаем, и все они были сплетением комичного и трагического, ведь обычная жизнь всегда такое сплетение. Как-то вечером мы заговорили о патерах Южного берега (там почти все жители – католики), и Хоуард поведал мне историю Билларда и козла.

На Южном берегу все сажали картофель, и Биллард особенно гордился своим полем. К несчастью, его сосед держал коз, а козы тоже любят картошку. Как-то утром Биллард копал свою, сгорбив спину, вглядываясь в торфяную землю, и не заметил, как подошел священник. Святой отец остановился, положил руки на забор и осведомился:

– Картошку копаешь, Биллард?

Биллард покосился из-под кустистых бровей – священника не заметил, зато узрел янтарные глаза особенно нахального козла, который поглядывал на него через забор в другой стороне.

– Да, сукин ты сын! – свирепо ответил Биллард. – А без тебя ее куда больше было бы!

В тот же вечер Хоуард рассказал мне совсем другую историю. Сто семьдесят лет назад в Ферриленде появился мужчина средних лет. Сбежал с рыболовного судна. Один из «ирландских юнцов», как называли без различия мужчин и юношей любого возраста, которые, спасаясь от голодной смерти в Ирландии, завербовывались на английские рыболовные суда или шли в кабалу к ньюфаундлендским плантаторам.

Феррилендцы приняли его дружески, но он был одержим страхом – «тронутым». Его преследовала мысль, что он будет схвачен и вновь отдан в кабалу. В поселке он прожил несколько месяцев, женился на молоденькой девушке, завел собственную рыбачью лодку, но страх не оставлял его. И осенью он забрал жену, двух младенцев и погреб вдоль берега до скрытой бухточки, в которую рискнуло бы войти не всякое суденышко, не говоря уж о больших кораблях. Там он построил лесную хижину и повел жизнь изгнанника.

Раза два в год он отправлялся на своей лодке в Ферриленд и обменивал засоленную рыбу на необходимые припасы. И вновь исчезал. Если не считать этих редких поездок, он, его жена и подрастающие сыновья жили будто единственные люди на земле. Кормились они ловлей рыбы, а на мясо убивали карибу и уток и выращивали картошку на крохотном отвоеванном у мхов участочке под морскими обрывами, которые охраняли их от остального мира.

Однажды утром в феврале мужчину разбил паралич. Две недели жена выхаживала его, но ему становилось все хуже. В конце концов она решила, что без помощи ей не обойтись. Поручила мальчикам (одному было десять, другому – девять) ухаживать за отцом и отправилась в лодке на веслах до Ферриленда, до которого от их бухточки было без малого сорок миль. Зима выдалась холодная, и льды были особенно опасными.

Она проплыла пятнадцать миль, но тут начался шторм, погнал льдины к берегу, так что лодку раздавило. Женщина добралась до берега пешком по льду. Затем вскарабкалась по оледенелому обрыву, переплыла или перешла вброд несколько речек и в конце концов добралась через лесные сугробы до Ферриленда.

У нее не сразу нашлись силы рассказать, что привело ее туда; и миновало семь долгих дней, прежде чем шторм – завывающий северо-восточный ураганный ветер – настолько стих, что несколько рыбаков смогли добраться до дальней потаенной бухты вдоль припая.

Их встретили два мальчика, онемевшие от застенчивости при виде стольких незнакомых лиц. Рыбаки поднялись в хижину, где царили уют, тепло и полный порядок, но кровать стояла пустая. Они спросили мальчиков, где их отец, и старший, десятилетний, повел их к сараюшке на некотором расстоянии от хижины. Они открыли дверь и увидели пропавшего.

Он был подвешен за ноги к потолочной балке, аккуратно освежеванный и расчлененный.

– Понимаешь, как оно вышло-то, – объяснил Хоуард. – Мальчишки же никогда прежде не видели, чтоб человек умирал. Зато видели, как их отец свежевал и разрубал на части убитых оленей. Ну и бедные малыши решили, что так полагается поступать с мертвыми, будь то человек или зверь. Постарались сделать как лучше…

Глава пятая
Корсеты, треска и несварение желудка

Время, которое я проводил у Морри, было, увы, мимолетным. А почти все свои дни я отдавал (и дни, и ночи тоже) бестолковым усилиям превратить немыслимый кошмар в сносную реальность. Дни шли, а работа словно топталась на месте. Меня все больше преследовала мысль, что Еносу, Оби и мне суждено провести всю оставшуюся нам жизнь на коленях среди рыбьих останков и обманутых надежд. Дни скользили – в буквальном смысле слова, и вот как-то утром приблизился момент истины.

Наступил день, когда Джек должен был прилететь в аэропорт Сент-Джонса из Торонто. Занялась заря того Дня, когда ему предстояло первое свидание с маленькой шхуной.

Направляясь на «Страстоцвете» к серому городу, я пребывал в унынии и был полон дурных предчувствий.

Однако порой черная Судьба, тяготеющая над нашими жизнями, внезапно жалостливо щадит своих жертв. В это утро Южный берег заволокло туманом. Поскольку заволакивало его так почти каждый день, я не обратил на туман никакого внимания. И только когда я пролавировал через город до аэропорта и услышал там, что из-за тумана все рейсы на ближайшие дни отменяются, до меня дошло, что я получил отсрочку!

Я тут же поспешил к синоптику. Он согрел мне сердце и преисполнил меня радостью, предсказав, что из-за тумана аэропорт останется закрытым еще несколько дней.

– А сколько? – спросил я.

– Трудно сказать, старик. Не меньше недели, это уж точно.

Чувствуя, что у меня гора с плеч свалилась, я сочинил записку Джеку с объяснением, что в Грязной Яме телефонов нет и я не смогу узнать, когда он прилетит. И, добавил я, на шхуне требуется кое-что доделать, а потому мне нет смысла ездить в Сент-Джонс наугад, на случай, что Трансканадской компании все же удалось отыскать этот город и осуществить там посадку рейсового самолета. Я посоветовал ему по прибытии взять напрокат грузовичок (предпочтительно с приводом на все четыре колеса), забрать мои заказы в корабельных лавках – там-то и там-то – и самому добраться до Грязной Ямы. Эти инструкции я оставил у девицы в справочной Трансканадской авиакомпании.

Кто-то может удивиться, зачем Джеку обязательно понадобилось лететь, почему он не воспользовался железной дорогой. Но если найдутся такие, значит, они понятия не имеют о ньюфаундлендской железнодорожной сети.

Сеть эта исчерпывается узкоколейкой, протянувшейся на пятьсот миль по большей части через необитаемую глушь – от Порт-о-Баска до Сент-Джонса. И это антикварный памятник иного века, иной эпохи. Расписание настолько прихотливо, что в каждом вагоне под сиденьями помещают большие деревянные ящики. В них хранятся аварийные запасы на случай, если поезд где-нибудь застрянет. Имеются вполне официальные сведения, что одному поезду понадобился месяц, чтобы пересечь остров.

Самые длительные задержки обычно случаются зимой, но и в любое время года поезд может встать надолго по целому ряду причин: туман, такой густой, что машинист не видит, куда ехать; самец-лось в брачный сезон вызывает локомотив на неравный поединок (неравный потому, что лось редко выходит из него победителем); взрывается котел; задувает ураганный ветер, способный сбросить вагоны под откос; заблудятся пассажиры, пошедшие по ягоды, пока поезд одолевал подъем, и так далее и тому подобное. Недаром же канадские солдаты, стоявшие в Сент-Джонсе во время войны, дали поезду его бессменное прозвище – Ньюфаундлендская Пуля.

В вагонах Пули случалось немало хватающих за сердце происшествий, но, пожалуй, ни одно не побьет трогательностью случай с молоденькой девушкой, которая выехала из Порт-о-Баска на восток. Шли дни, и она все больше и больше тревожилась. Всякий раз, когда проводник проходил через вагон, она останавливала его и с волнением спрашивала, долго ли еще им ехать. Ему, естественно, это известно не было, и в конце концов, потеряв терпение, он осведомился, с чего она так торопится.

Целомудренно потупившись, она ответила, что ждет ребенка.

– Так зачем вы на Пулю-то сели, раз вы в положении! – негодующе вскричал он.

– Ах, сэр, – ответила она, – когда я садилась, то еще не была в положении.

Джек Макклелланд предпочел не рисковать и потому выбрал самолет.

Конечно, я мог бы догадаться, что Судьба просто посмеялась надо мной, посулив недельную передышку. Утром после возвращения из Сент-Джонса я отправился с Оби на «Страстоцвете» в Башмачную бухту, дальше по побережью, в уповании разжиться там стеньгами и реями для шхуны. Перед полуднем мы оба чуть не ослепли, когда нам в глаза ударило солнце, вырвавшись из тумана, полог которого унесся в море. Далеко-далеко в Сент-Джонсе люди останавливались на улицах перекинуться словечком с друзьями, которых не видели столько дней, и задирали головы, услышав непривычный рев авиационных двигателей.

Я так и не сумел решить, радоваться ли мне, что меня не оказалось на месте, когда Джек приехал в Грязную Яму, или горько пожалеть об этом. Я не был свидетелем сцены, которая теперь вошла в фольклор Южного берега.

Самолет Джека приземлился в Сент-Джонсе в двенадцать пятьдесят. Он высадился, получил мою записку и немедленно начал действовать. Он такой. Действует без промедления. Правда, на этот раз кое-какое промедление все-таки было, так как он недавно «потянул спину», а потому под модной курткой и брюками из акульей кожи на нем было жуткое приспособление из резины, стали и китового уса, при виде которого затягивавшиеся в рюмочку викторианские дамы позеленели бы от зависти.

Но тем не менее действовал он с таким успехом, что уже через два часа катил к Грязной Яме. Но пока он катил на юг, его энергия несколько амортизировалась, зато вовсе вышли из строя амортизаторы новехонького ярко-красного, в хромированных молдингах «бьюика» с открывающимся верхом, единственного такого автомобиля на острове, который он умудрился взять напрокат в лучшем гараже Сент-Джонса с обычным своим талантом подавлять и отметать сомнения тех, с кем имел дело.

В семь часов он достиг Грязной Ямы. На рыбозаводе как раз кончилась смена, и десятки девушек в белых передниках и резиновых сапогах, а также мужчин в комбинезонах и резиновых сапогах хлынули на воздух из смердящего здания, завершив очередной день рабского труда там. И остановились как вкопанные, когда раздался оглушительный вопль клаксона.

Сперва они подумали, что в гавань вошло неизвестное судно; но затем девушка увидела над спуском к поселку вспышку лучей заходящего солнца на хромированном чудовище.

Такого никто из обитателей Грязной Ямы еще никогда не видел. Пока они смотрели, пригвожденные к месту, огненное видение перевалило через гребень, и это подействовало на них как удар электрического тока. Сотни рук принялись отчаянно махать, хриплые голоса слились в едином вопле.

Джек за рулем красного мастодонта пришел в восторг.

Он счел, что жители Грязной Ямы приветствуют его. И еще он думал, что по-прежнему находится на плохо обозначенной дороге, которая ведет вниз по каменистой осыпи к берегу бухты.

Оба его вывода были ошибкой. Дороги не существовало, и жители изо всех сил старались поставить его в известность об этом факте.

– Сынок! – услышал я после от одного очевидца. – Такое чудо увидать!

Тут следует объяснить, что на Ньюфаундленде слово «чудо» все еще означает то, что означало в старину, – чувство удивления, благоговения.

Первые несколько ярдов машина преодолела без происшествий, затем склон внезапно стал много круче, и, хотя Джек, успев заподозрить что-то неладное, нажал на тормоза, было уже поздно. Вниз помчался красный бегемот, пренебрегая валунами, не замечая всякие там штакетники на своем пути, с самозабвением слона, обезумевшего от гашиша. Из него вылетало то одно, то другое. Две тридцатигаллонные никелированные цистерны (одна для воды, другая для топлива), которые вольно возлежали на заднем сиденье, взмыли ввысь и описали сверкающие параболы в вечернем воздухе. Багажник открылся, и скромный багаж Джека для морского путешествия – пять чемоданов и разная мелочь – покинул корабль.

Внезапно все кончилось. Машина замерла. Ее сияющий радиатор погрузился в заднюю стенку овчарни. Долгую минуту зрители сохраняли полную неподвижность. Но не успели они кинуться на выручку, как Джек вышел из облачка пыли, заклубившегося над протараненной овчарней.

Как и следовало ожидать от человека, который, командуя торпедным катером, однажды попытался пробить новый проход в гавань Сент-Джонса сквозь четырехсотфутовую гранитную скалу, он ничуть не утратил хладнокровия. Как ни в чем не бывало он проделал пешком остававшийся спуск по склону. С такой беззаботной небрежностью, словно поднимался на борт роскошной яхты, стоящей у устланного ковром причала Королевского яхт-клуба на острове Уайт.

Енос нервно пошел ему навстречу. Его ошарашило эффектное прибытие Джека. И вместо того, чтобы отвести его к себе домой, налить ему стаканчик и задержать там до моего возвращения, Енос покорно подчинился властному требованию Джека немедленно проводить его к шхуне.

Енос повел великолепного гостя прямо на помост. Джек сделал три шага по пропитанным жиром жердям, наступил на разложившийся кусок тресковой печени и потерял равновесие. В ужасе Енос и еще двое-трое прыгнули не к нему, а на него и в неуклюжей попытке помочь встать столкнули его в воду.

Хотя с тех пор пролетело много лет, Джек все еще не желает обсуждать этот эпизод. Утверждает, что вообще его не помнит. Подозреваю, это умственное затемнение явилось результатом забот, которыми его в тот вечер окружили Енос и семь энергичных дочерей Еноса. Напряжение нескольких часов в жаркой кухне, где его насильственно кормил выводок из семи валькирий, а одет он был только в корсет да кое-как завернут в одеяло и тщетно пытался установить контакт с восемью людьми, которые изъяснялись на неизвестном языке, – это ли не причины для потери памяти?

Мы с Оби вернулись в Грязную Яму за полночь. К счастью, Джек уже крепко спал, и я забрался в свой спальный мешок с тяжелым сердцем и сильными сомнениями относительно грядущего дня.

Разбужен я был спозаранку. Над моим ложем наклонился Джек, облаченный в одеяло и чем-то озабоченный.

– Привет! – сказал он и добавил изнемогающе: – Где тут, черт побери, туалет?

Не следует забывать, что Джека сформировали очень хорошая частная школа, принадлежность к старинной торонтской семье и жизнь, исполненная если не роскоши, то всяческого комфорта. Он не принадлежит к племени закаленных первопроходцев. Ему дороги его удобства. Он к ним привык и без них чувствует себя неуютно.

Однако жилища Грязной Ямы удобствами особенно похвастать не могут. Внутри их туалетов нет, снаружи туалетов тоже нет. Дамы держат под кроватями фаянсовую ночную посуду, а мужчины – нет. Это представляется дискриминацией, даже жестокостью, пока вас не посвятят в тайну мужского населения маленьких рыбачьих портов.

Когда я сам в первый раз оказался на Ньюфаундленде, мне потребовалось несколько дней, чтобы проникнуть в эту тайну, – несколько дней неизбывных страданий. Однако я стал членом братства и мог избавить Джека от мук самостоятельных поисков.

– Привет! Хорошо выспался? Да? Ну так спустись на помост – ну, на пристань из жердей. На конце ближе к берегу увидишь сараюшку. Ее называют рыбным складом, и она имеется у каждого рыбака. Войдешь и увидишь дыру у разделочного стола, куда они бросают тресковые потроха. И да! Захвати с собой бумагу.

На лице Джека отобразилась происходившая в нем борьба. Меня растрогал его молящий взгляд, но необходимость требовала непреклонности.

– Послушай, – сказал я мягко, – выбора у тебя нет. Разве что проберешься в спальню девочек и позаимствуешь ночной горшок. – (Все семь дочерей спали в одной комнате на двух кроватях.) Джек содрогнулся. – А что до великого безмолвия и безлюдья – забудь! Будешь развлекать пять-шесть мальчишек и столько же собак; они возникнут ниоткуда, едва ты решишь, что пребываешь в одиночестве.