Текст книги "Деревянные кони. Повести. Рассказы"

Безотцовщина

1

Грибово – единственное место по Черемшанке, где не держится комар. Высокий, широко расползшийся холм, как шляпа гриба-великана, поднимается над зелеными лугами. В погожие страдные дни там никнет трава от жары, а с тонких говорливых осинок, угнездившихся по скатам холма, все лето не сходит загар. По вечерам же с лугов тянут сквозняки. Словом, как ни хитри комар, а зацепиться тут не за что.

Именно поэтому, выбирая место для новой избы на здешнем покосе, облюбовали Грибово. Изба, сложенная из крепкого, все еще сочащегося слезой сосняка, получилась добротная, просторная. Только на одних нарах, опоясывающих стены, может разместиться десятка полтора людей, а если еще застлать пол сеном, то живи хоть всем колхозом.

Днем, когда люди на пожне, у избы остаются Володька да Пуха.

С обязанностями своими Володька справлялся походя. Присмотреть за пятью-шестью лошадьми, согреть утром и вечером чайники, нарубить дров для костра – разве это работа для пятнадцатилетнего крепыша? Правда, он мог бы спуститься на пожню – лишние грабли там никогда не помеха, тем более что в горячие дни приходилось специально подбрасывать из деревни домохозяек и голосистый актив – молоденьких девушек из контор, студенток-отпускниц, школьниц, но Володька предпочитал другие занятия. Целыми часами бродил он с удилищем по отлогим осотистым берегам Черемшанки, валялся в избе, дурея от сна и скуки, а то опять заберется на каменный лоб, круто нависший над речкой, и сидит неподвижно и окаменело, как ястреб-рыболов, высматривающий добычу.

В последнее время Володька нашел для себя еще одно занятие – подглядывать за купальщицами. По вечерам, когда машина с домохозяйками и активистками возвращалась домой, Петька-шофер на несколько минут делал остановку напротив избы за рекой – по просьбе девчонок, которые, выскочив из кузова, со смехом наперегонки бежали к плесу.

Впрочем, смотреть, как шумно и бестолково хлопается, трется о камешник мелюзга, ему не доставляло никакого удовольствия. Но вот когда на яме показывалась светлая головка Нюры-счетоводши, сердце его схватывало непривычным холодком. Облитая розовыми лучами солнца, она, как семга, играла в кипящей воде, а потом по-мальчишески, без брызг, выгребала саженками.

Сегодня Володька напрасно лежал, затаившись в кустах, – машина, то ли потому что было уже поздно, то ли еще по какой причине, не останавливаясь, прогромыхала к броду.

Володька встал, уныло побрел к избе. Пора было разжигать огонь, кипятить чайники. Пуха, обогнав его, с лаем бросилась отгонять от избы гнедуху, немолодую, но еще довольно резвую кобылу, которая из-за любви к хлебной корке вечно торчала около жилья.

– Стой, стой! – закричал вдруг Володька.

В несколько прыжков он подбежал к гнедухе (она всегда ходила в узде), с разбегу закинул на нее свое небольшое цепкое тело, спустился с холма и галопом понесся к броду.

Машина уже проскочила речку и с воем брала пригорок.

– Девки, девки! – закричали женки, заметив Володьку под кустами. – Смотрите-ка, разбойник!

Володька с силой поддал каблуками в бока гнедухе – и началась потеха.

Машину трясло, подбрасывало на кочках и выбоинах, девчонки и женки мотали головами, визжали, когда полуторку заносило на поворотах, – кто от страха, кто от удовольствия. Володька распластавшейся птицей летел за машиной. И если в ручьевинах ему удавалось догнать ее, он начинал отчаянно работать плеткой, стараясь добраться до какой-нибудь зубоскалки. Потом грузовик отрывался от него, и он, мокрый, распаленный игрой, опять скакал за ним.

Больше всего ему хотелось дотянуться до Нюры-счетоводши – она смеялась всех громче. Но поди достань ее: забилась в самую гущу – только голова, как подсолнух, мотается. И все-таки на последнем повороте, где дорога круто забирает в лес, он сумел добраться и до Нюрочки, да так славно вытянул, что она захлебнулась от боли, а сидевшая рядом с ней Шура, бледная, недавно родившая молодуха, которой, видимо, тоже попало, заругалась:

– Дурак бестолковый! Разве так за девушками ухаживают?

Машина въехала в рослый березняк, завизжала, захлопала на корневищах, переходя на третью скорость, затем, выскочив на прогалину, последний раз махнула цветастой россыпью платков.

Володька постоял немного, прислушиваясь к удаляющемуся смеху девчонок – то-то перемывают сейчас ему косточки, – потом вдруг вспомнил, что ему давно пора быть у избы, и резко повернул кобылу. Пуха, казалось, только этого и ждала: вырвалась вперед и, как клок пестрой шерсти, подхваченный ветром, бесшумно покатилась по влажной от росы тропинке.

В низинах уже свивался туман, было свежо в отсыревшей рубахе. На ближайшем плесе, как всегда об эту пору, закрякала утка, скликая своих детушек, – глупая, никак не может понять, что их убил Володька еще в первый день приезда на сенокос. Пуха моментально насторожила уши, но он с раздражением махнул рукой, и она послушно засеменила по тропинке.

Володька поторапливал гнедуху и ругал себя ругательски.

Люди теперь наверняка вернулись к избе, и нагоняя ему не миновать. Да нагоняй что! Ну поворчит, поразоряется Никита – так, для видимости больше, потому что бригадир; ну вцепится еще эта ехидина Параня – баба злющая, как все старые девы… Но в конце концов у него тоже не тряпка во рту, да и среди баб найдется заступница. Нет, не предстоящая головомойка беспокоила Володьку. Его тревожило другое: приехал или нет Кузьма?

Володька не то чтобы побаивался или как-то особенно уважал Кузьму. По правде говоря, он даже презирал его, презирал за житейскую простоватость, за неумение схитрить, извернуться, где надо. Ну не дурак ли в самом деле? Где хуже да труднее работа – туда и его. На Шопотки, например, сроду никто с косилкой не езживал – дорога туда грязная, с выломками, зимой едва добираются, – а этого председатель в один присест окрутил. «Кузьма Васильевич, выручай – кроме тебя, никто не проедет», – Володька сам слышал этот разговор в правлении. Кузьма Васильевич и раскис.

И все-таки ему сейчас ох как не хотелось позориться перед Кузьмой.

«Хоть бы он заболел, хоть бы в яму какую свалился по дороге», – думал Володька.

Напрасная надежда! Едва он выехал на луг, опоясывающий холм, как тотчас же увидел лошадей Кузьмы. Высоко на холме, будто под самым небом, жарко горел огонь, и отблески его алой попоной пламенели на белой Налетке, стоявшей рядом с рослым угольно-черным Мальчиком. Колхозницы, сгрудившись вокруг костра, готовили ужин, а один мужчина, потряхивая светлой большой головой – это был Кузьма, – рубил дрова.

Володька призадержал лошадь, мучительно соображая, как ему поступить: то ли подъехать с повинной головой, то ли, напротив, подкатить этаким чертом, которому все нипочем.

Верх взяло последнее. Пропадать – так уж пропадать с музыкой!

На вечерней заре громом раскатился топот копыт. Перепуганные лошади, бродившие по лугу, ошалело всхрапывали, шарахались в стороны. Холодный ветер – откуда только взялся – резал лицо, расчесывал волосы.

У избы, едва не сбив какую-то женщину, Володька на всем скаку осадил гнедуху, лихо спрыгнул наземь.

А дальше, как и следовало ожидать, открылся целый митинг.

– Это тебя где черти носят? – кричал, наседая, Никита. – Кто за тебя чайники греть будет?

Володька огрызнулся:

– А если у меня гнедуха убежала?

– У тебя гнедуха-то особенная – за девками бегает, – поддела Параня.

– Я не согласен. Ежели он за кашевара, то чтобы к моему приходу все было в аккурат.

Володька метнул свирепый взгляд в сторону Кольки. Чистенький, волосики влажные, причесаны, уже и переодеться успел: белая рубашка с коротким рукавом, на ногах тапочки. Как же, воображает себя рабочим классом, культурно отдыхающим после трудового дня!

– Что глазищами-то завзводил? – накинулась Параня. – Правду парень говорит. На год тебя старше, а за взрослого робит.

И пошло, и пошло. Манефа, Устинья, кривой Игнат, даже старик Егор, молчун по природе, и тот что-то прошамкал…

Володька едва успевал поворачиваться – так и рвали со всех сторон, как худую собачонку.

Наконец бригадир Никита, медлительный, с обвислыми, как у медведя, плечами и весь заросший черной щетиной, как бы подводя итог, обратился за сочувствием к Кузьме:

– Беда с этим парнем. И работенкой-то, кажись, не неволим, а совсем от рук отбился. Одно слово, безотцовщина…

Володька с вызовом уставился на Кузьму – ему даже пришлось приподнять подбородок, чтобы встретиться с его глазами, – дуракам всегда везет на рост. Пускай только вякнет. Он такое ему врежет – век будет помнить. Нет, ежели ты не хочешь, чтобы на тебе ездили, покажи зубы сразу – это Володька хорошо усвоил за свои пятнадцать лет.

Но Кузьма – вот уж не от мира сего – словно спал, словно не слышал того, что тут творилось.

– Сведи лошадей. Да Налетку на веревку – понял? А то уйдет – бедовая кобыленка.

И все. Володька, приготовившийся было сорвать свою злость на Кузьме, с удивлением и нескрываемым презрением усмехнулся, а затем не спеша, нарочно подчеркивая свою независимость, отвязал от косилки лошадей и повел вниз, на луг.

Когда он вернулся к избе, люди уже сидели за столом – кто, обжигаясь, ел кашу-огневицу, кто подкреплялся похлебкой, а кто по привычке северянина нажимал на чай.

Володька прошел в сенцы, отсыпал из своих пожитков муки в миску и, пройдя к огню, начал приготовлять еду для Пухи.

– Вот как хозяин-то настоящий, – усмехнулась Параня и кивнула Кузьме, – сперва собаку, а потом уж сам.

– Да не в собаку корм, – лениво поморщился Никита. – Ну что Пуха – Пуха и есть. Осенью шкуру содрать – рукавицы не выйдут.

Володька отлично понимал, к чему гнет Никита. Обычное дело – как вечер, так и потеха над Пухой. И ему, конечно, лучше бы промолчать, но разве стерпишь такую обиду?

– Ты своего Лыска обдирай, он весь в лишаях, а я осенью охотиться буду.

– Это с Пухой-то охотиться? Нет, парень, с котом и то больше толку. По крайности, мышь какую добудешь.

Все захохотали. Колька, подлаживаясь к начальству, съязвил:

– Твоя Пуха только сорок гонять.

– А белку не при тебе облаяла?

– Белку? – Колька вытаращил глаза. – Это когда же?

Эх, и влепил бы ему Володька, будь они наедине, – небось сразу бы вспомнил!

– Ешь! – прикрикнул он на Пуху.

Пуха, как нарочно, вся перемокла в росе, когда они водили лошадей на луг, и теперь, мокрая, со свалявшейся на спине и боках шерстью, с пугливо поджатым хвостом, казалась еще меньше. И начала она лакать похлебку тоже не по-собачьи: с краешка миски, неуверенно, то и дело поглядывая своими черными блестящими глазами то на Володьку, то на людей.

– Он пять раз на дню ее кормит, – завела опять Параня, – все думает откормить.

– Балда ты, Володька, – сказал Никита, – маленькая собачка до старости щенок. Вишь ведь, глаз-то у нее хитрый, старый.

– А сколько этой Пухе? – спросил Кузьма.

– Беспачпортная, – услужливо разъяснил Колька. – Умные люди на улицу такое добро выбрасывают, а дураки подбирают.

Пуха, видимо догадываясь, что разговор идет о ней, все чаще отрывалась от еды, вопросительно посматривала на Володьку и наконец тихонько скрылась с людских глаз.

– Да, парень, – сказал Кузьма, вставая из-за стола, – если ты всерьез охотиться думаешь, собаку надо искать не на улице.

– А я говорю, что она белку и сейчас берет!..

Но Володьку уже никто не слушал. На землю незаметно спустилась ночь – короткая, страдная, и надо было отходить ко сну. Женщины начали наспех ополаскивать посуду. Из открытых дверей повалил дым: каждый раз на ночь – для воздуха – в избе курили сеном.

Володька, допивая остывший чай, морщился от дыма и нет-нет да и поглядывал на Кузьму и Никиту, уединившихся в стороне у косилки. О чем они толкуют? И почему Колька вертится как на угольях? В руках газета для маскировки, а сам шею вытянул, глазами ест бригадира. Ага, понятно, Кузьма помощника себе просит.

И Володька со злорадством посмотрел на Кольку. Поезжай-поезжай! Девчонки на Шопотки не приедут. Живи вдвоем, как в берлоге.

Но черт бы побрал этого тугодума! Ни да ни нет. И за что только в бригадирах держат?

– Ежели такая сушь, мне без Николая тоже не управиться…

Володька, не допив, выплеснул из кружки чай.

В этот вечер долго не спали. Никита в который раз начал рассказывать, как он впервые увидел спутник на небе. Потом оказалось, что спутник видели и Параня, и Колька, и даже кривой Игнат. Брешут, конечно. Небось, ежели бы видели, рот на замке не держали. А то будто специально Кузьмы дожидались.

– А вы, Кузьма Васильевич, видели? – Это Колька. На «вы», по-культурному.

Володька, лежа на полу недалеко от дверей, приподнял голову. Кузьму послушать интересно – в городе человек жил, по партийной мобилизации, говорят, в колхоз прислали.

– Нет, не приходилось.

Слава богу, нашелся хоть один человек, который, как и он, Володька, не видел спутника! Но зато, как выяснилось, Кузьма досконально знал, что за звезды вокруг Земли и сколько до них расстояния.

– А правда, что скоро на Луну полетят? – спросила Параня.

– Скоро не скоро, а полетят. А пока собак в космос запускают.

На нарах заворочался Никита:

– Володька, ты бы свою Пуху пожертвовал, а то хороших собак переводят.

– Для науки… – захихикал Колька.

Нет, не вышел номер. Кривой Игнат давно уже раздувал свои старые мехи – тяжко, старательно, словно и во сне продолжал махать косой. Тихо, невнятно что-то бормотал себе под нос вечно молчаливый Егор – людей послушать, так это он разговаривать учится. Кто его знает, может, перед смертью и разговорится. Вскоре сон подкатил и к остальным.

Володька встал тихонько, вышел на волю.

Густой туман заволок все кругом. От росы щиплет босые ноги. На огневище чуть-чуть тлеют головешки.

Заслышав шаги хозяина, из-за угла тотчас же выпорхнула Пуха, теплая, с былинками сена в шерсти. Она лизнула Володькины ноги и робко и заискивающе подняла к нему лисью мордочку с черным пятачком.

Володька долго разглядывал ее. Потом он достал из кармана веревочку, присел на корточки.

Пуха съежилась.

– Стой как следует, – с угрозой прошипел Володька.

Подросла ли сколько-нибудь? Не поймешь. Вроде и подросла, а вроде и нет. Во всяком случае, узелок на веревочке, как и три дня назад, по-прежнему тонул в Пухиной шерсти.

2

Утром проспали – обычная история, когда к избе приезжает свежий человек. Пока умывались внизу, на речке, кипятили чайники, солнце съело росу. Чай пили второпях – вот-вот, с минуты на минуту, подгонит лошадей Володька. Но напились чаю, прибрали посуду, а Володька не появлялся. Где Володька?

Стали кричать на разные голоса: «Володька, Володька!» – ответа не было.

– Порядочки, – покачал головой Кузьма.

Всем понятно было, почему нервничает Кузьма. Другим только спуститься под гору, перейти речку – и пожня, а ему надо попадать на Шопотки, куда и без машины не каждый заедет.

– Николай, – сообразил наконец Никита, – бежи за лошадями.

Колька вскоре вернулся верхом на гнедухе.

– Нету лошадей – ушли! – весело, точно радуясь, отрапортовал он.

Кузьма побагровел:

– Как нету? Я же ему что сказал? Связать?

– Ну да, там и веревками-то не пахло.

– Ах, сукин сын, сукин сын! Навязали мне ирода на шею. Николай, выручи…

– Ладно, – Колька покровительственно кивнул бригадиру. – Лошади сейчас будут. Но что это? Бах, бах…

– Вот он, дьяволенок, – торжествующе сказал Никита, указывая рукой на лес. – Ружьичишком забавляется, а мы жди…

Поднялась страшная ругань: сколько еще терпеть? До каких пор этот прохвост будет измываться над ними! В трудколонию его – там живо шелковым сделают… Да, многое прощали Володьке: сирота, без отца растет. Но должен же быть предел!

…Сначала, как и положено, появилась Пуха, а потом уже следом за ней, раздвигая кусты, вышел охотник. На минуту он остановился, победно оглядывая людей, затем высоко поднял правую руку, и все увидели в ней рыжего зверька с белым окровавленным брюшком. Володька шел не спеша, вперевалку, в такт шагам покачивая светлой взлохмаченной головой. За плечом ружье, вокруг пояса широкий брезентовый патронташ – самый заправский охотник.

А Пуха? Что творилось с Пухой? Она юлой кружилась вокруг своего хозяина, забегала вперед, на секунду останавливалась, глядя на него своими маленькими блестящими глазами, затем поворачивала ласковую, торжествующую мордочку к людям: да посмотрите же, посмотрите на него! Ведь это Володька, Володька…

Сияло солнце, птицы пели на каждом кусте…

И вдруг все померкло. Большой, громадный человек тучей надвинулся на Володьку, выхватил у него белку. Раз, раз – и прямо по лицу. На скулах у Володьки показалась кровь.

Пуха завыла.

Никто не ожидал такой развязки. Женщины зароптали:

– С ума сошел! Свет перевернется – на час опоздал.

– Нехорошо, Кузьма Васильевич! Не своего бьешь – сироту.

Кузьма отбросил белку в сторону, круто обернулся к бабам:

– Какой он, к черту, сирота! Меня отец в его годы драл как сидорову козу.

– Дак то отец…

– А мой отец, ежели напакостил, одинаково драл и своих и чужих. И мне наказывал. Понятно? – И Кузьма широким, размашистым шагом пошагал к косилке.

Внизу, за избой, раздался топот, веселый захлебывающийся крик – это Колька поскакал за лошадьми.

Володька, бледный, закусив губу, водил зелеными, округлившимися от злости глазами вокруг себя. Он одинаково ненавидел сейчас и тех, кто ему сочувствовал, и того, кто так жестоко обидел его. Возле него виновато терлась Пуха со злополучной белкой в зубах. Володька в ярости отбросил ее пинком. Пуха перевернулась в воздухе и, жалобно взвизгивая, покатилась по выкошенной пожне.

Колхозницы, еще несколько минут назад выказывавшие ему сочувствие, замахали руками:

– Дурак! Худо тебе попало!

– Собачонка вокруг него так и эдак, а он куражится.

– Чего набычился? Вытри рожу-то – не на спектакле.

В самом деле, глупо было стоять вот так, у всех на виду. Володька прошел в сенцы, скинул с плеча ружье, снял патронташ и, войдя в избу, бросился на постель.

За стеной, на улице, разговаривали, смеялись бабы, стучал ключом Кузьма, выверяя косилку перед отъездом, время от времени подавал голос Никита: «Ни-колай!» А Володька, уткнувшись лицом в старый, заскорузлый и провонявший потом ватник, одновременно служивший ему подушкой, молча глотал слезы, скрипел зубами. Временами он забывался – сказывалась бессонная ночь, потом внезапно просыпался и снова, истерзанный бессильной яростью и усталостью, проваливался в зыбкую, как болотный мох, дрему…

Что случилось? Откуда топот, ржанье? Ах, да, Колька привел лошадей…

Он поднял отяжелевшую голову, сел. Как быть? Выйти на улицу или уж лучше обождать, когда все уберутся на пожню? Нет, черт подери, он выйдет! Выйдет! Хотя бы только для того, чтобы увидеть, какая кислая рожа будет у Кольки, когда его попрут на Шопотки.

Володька вскочил на ноги, отыскал на окошке осколок зеркальца, перед которым наводила красу Параня, начисто стер с лица следы беличьей крови.

Возле избы, как всегда перед отъездом на работу, взнуздывали лошадей, прилаживали к спинам войлоки – хоть и близко до пожни, а на лошадях лучше, по крайней мере, ноги не замочишь, перебираясь через речонку. Кузьма с помощью Никиты запрягал Налетку – дрянь кобыленка, ни секунды не постоит спокойно. И лишь Колька, картинно развалясь у стола и попыхивая папироской, не принимал участия в общей суматохе. Как же, герой! Что, мол, ему пустяками заниматься. Он свое дело сделал… Ладно, посмотрим, как запоешь сейчас!

Володька, до сих пор поглядывавший на людей сквозь щель в сенцах, подался к проему раскрытых дверей.

– Кузьма Васильевич, а Кузьма Васильевич! – живо воскликнул Колька. – А Володьку не хочешь? Он на тебя уж час смотрит влюбленными глазами.

Ну, гад, погоди! Дорого ты заплатишь за это! И Володька, трясясь от бешенства, шагнул через порог.

Он был уверен, что и на сей раз все кончится злой шуткой, но, к его великому удивлению, Колькины слова приняли всерьез: надо сначала с Грибовом управиться, а потом уж наваливаться на Шопотки. Пускай сперва Кузьма один едет, а для веселья хоть Володьку возьмет – не все ли равно, где тому хлебы переводить?

Кузьма подумал, коротко сказал:

– Уговорили.

– Не поеду! – отрезал Володька. Он давно уже ждал этого момента.

Его стали упрашивать, уламывать – один Кузьма ни слова.

– Сказал, не поеду. Чего пристали?

– Пристали? – Кузьма вдруг выпрямился во весь свой громадный рост, повел бровью: – А ну, живо! Забирай свое барахлишко!

Володька с ненавистью посмотрел ему в лицо, потом плюнул себе под ноги и, сопровождаемый тревожными и по-собачьи преданными взглядами Пухи, пошел в сенцы.

3

От Грибова до Шопотков считается пять верст. Но кто хоть раз попытался установить, что такое крестьянская верста!

Впрочем, дорога вначале как дорога – даже радуешься, попадая с солнцепека в лесную прохладу.

Внизу – Черемшанка: всплеснет, взыграет на дресвяных перекатах и снова нырнет в густой, непролазный ольшаник. Иногда в отлогом берегу увидишь песчаные размывы с лунками, с помятой травой вокруг и порыжелыми обломанными ветками – не иначе как зверь выходил на водопой. Хороша и правая сторона дороги: высокий сосняк, прошитый белой березой, и, куда ни глянь, всюду россыпи голубики – будто небеса спустились на землю. Но так только вначале. А вот переедешь мокрую ручьевину, сплошь заросшую собачьей дудкой да кустистым лабазником, и начинается черт-те что: замшелый ельник, сырость, комар разбойничает…

Володька, ворочаясь, ерзая на мослаковатой хребтине, бился, как на муравейнике. Но вскоре стало и того хуже: на голову надвинулись еловые лапы, и ему пришлось раскланиваться чуть ли не с каждой елью. И всякий раз, когда он разгибался, глаза его натыкались на одно и то же – на ненавистную спину Кузьмы. Крепкую, широкую, окутанную серым облаком гнуса. Но тот хоть бы рукой пошевелил. Качнется, когда колесо косилки наскочит на корень или колодину, и снова как пень. Неподвижный, молчаливый.

И это каменное спокойствие и невозмутимость больше всего бесили Володьку. Как будто так и надо – съездил человеку по морде – и радуйся. Конечно, он, Володька, виноват: надо было эту кобыленку связать, раз она такая прыткая. Но если правду говорить, для кого он торопился к избе? Может, Никиту да Параню не видал?

А всю ночь не спал, за белкой гонялся?

И чем больше он распалял себя, тем с большей изощренностью обдумывал будущую месть. Поджечь дом, изувечить корову – пусть-ко он без коровы с ребятишками помается… Нет, не то. Не по-мужски. Уж если сводить счеты, то сводить с ним самим. Подкараулить, например, ночью и камнем из-за угла или залезть на крышу и чурку на голову…

Так думал Володька, качаясь под низким навесом ельника и отбиваясь от комаров. Иногда он доставал сухарь, грыз сам, бросал Пухе, семенившей сбоку – ведь они с утра ничего не ели, – и снова, наткнувшись взглядом на широкую, несокрушимую спину Кузьмы, возвращался к мыслям о мести.

Миновали еще один ручей с высокой, жирной, годами не выкашиваемой травой, потом переезжали небольшое болотце. Лошади проваливались, колеса косилки вязли. Кузьма рубил ольховые кусты, елки – все, что попадало под руку, бросал под колеса. Помогать? Нет, Володька и не подумает.

За болотцем снова ельник и снова поклоны направо и налево. Когда же это кончится?

А кончилось неожиданно: впереди вдруг распахнулись синие ворота неба, дорога покатилась вниз, и они выехали к речке. Кузьма остановил лошадей перед самым спуском к воде, слез с косилки, расправил занемевшие плечи – с наслаждением, до хруста. Прислушиваясь, сказал:

– Слышишь, журчит? Тут ключи со дна бьют, дресва шевелится – вот и похоже на шепот. Верно?

Володька, не отвечая, хмуро смотрел по сторонам. Шепот-то есть, а где же трава? Действительно, кроме маленькой и то наполовину затянутой ивняком пожни, на которой они сейчас стояли, вокруг не было никаких покосов. Справа – лес, слева – лес, и на том берегу, за кустами, тоже лес.

Кузьма, похрустывая галькой, спустился к Черемшанке, перешел ее вброд – вода была чуть-чуть повыше щиколотки.

– А ну, давай сюда.

Чего давать? Ехать? Пешком идти? Володька поехал.

– Сейчас начинается самое трудное, – сказал Кузьма. – Попробуем сперва без машины.

Раздвигая кусты, он пошел вперед. Володька – за ним. Замелькали просветы, потом показался калтус – зыбкая болотина, затянутая реденькой осокой и лопушкой.

Кузьма ступил на калтус – начал проваливаться.

– Вишь что делается. – Он выбрался на твердую почву, поковырял носком сапога трухлявую валежину из березы – такие валежины, как белые кости, из конца в конец покрывали калтус. – Тут раньше настил был – вон туда, на кусты. Ну-ко, толкни коня.

Володька «толкнул». Валежины хрупнули, и конь провалился до брюха.

– Да, задача… – Кузьма, задумавшись, почесал затылок.

Чеши, чеши! Надо было раньше чесать. А в общем, какое ему дело? Не он затеял эту прогулку на Шопотки. И Володька с подчеркнуто безучастным видом продолжал горбиться на коне.

– Ладно, – сказал Кузьма, – двигай к избе. Ты бывал на Шопотках? Нет? Тут она близко. Калтус да кусты проедешь – и изба. Никита говорил, что в сенцах коса должна быть. В общем, обживайся, а я что-нибудь стану соображать.

Да, помирать будет Володька, а и тогда вспомнит этот калтус. Качалось небо, качался лес – все ходило ходуном. Конь натужно, с храпом выбрасывал передние ноги, хлопался мордой в жидкую грязь, отфыркивался и снова месил болотину. У Володьки несколько раз мелькало в голове – все, конец, не выбраться, и он уже намеревался сползти с коня или как-нибудь завернуть его обратно, и он бы сделал это, если бы не Кузьма. Унизиться перед заклятым врагом, признать себя побежденным – вот, мол, без тебя никуда не попал – ну, нет! Лучше издохнуть в этом калтусе! И, чувствуя, как его до слез прожигает новый прилив ненависти, он стискивал зубы, рывком бросал свое тело вперед, чтобы помочь коню…

Когда он выбрался из трясины, у него не было сил, чтобы оглянуться назад. Да и не все ли равно, смотрит на него Кузьма или нет…

Вид избушки окончательно доконал его. Старая, скособочившаяся, она со всех сторон заросла высоким ельником крапивы – непременной спутницы всякого запустения. На обомшелой крыше грелись ящерицы, и, когда он бросил на землю заплечный мешок, они с сухим треском зашуршали по тесницам.

Он заглянул в сенцы (для этого пришлось ползком пробираться через обвалившийся проход) – крапива; заглянул в избу – зеленый полумрак, комары всхлипывают. На рухнувших нарах дотлевает сенная труха, вместо каменки – груда камней…

Надо было, однако, что-то делать. Коса, о которой говорил Кузьма, оказалась не в сенцах, а на потолке избушки. Заржавела, косье свело: кто-то, видно, вырубил елку, обстругал, кое-как приладил к пятке и бросил – ни себе, ни людям.

Но как попала сюда коса? В этом году Никита не был на Шопотках – Володька знал точно. Может быть, прошлым летом кто заезжал? Ведь уж который год идут разговоры: надо взяться за Шопотки. А вот охотников не находилось – дошлый народ! Поджидали, когда этот Кузя из города приедет.

Володька выкосил крапиву в сенцах, около избы, отгреб. Кузьма не подавал о себе никаких вестей.

Палит солнце. Мрачный ельник стеной упирается в небо. Лупоглазые ящерицы смотрят с крыши… И такая тоска вдруг взяла его, что он не выдержал – закричал. Никто не ответил ему. Даже эхо, хоть маленькое эхо, и то не откликнулось на его призыв.

Он откинул ногой полость свернувшегося войлока, пал на него ничком. И за каким дьяволом он поехал сюда? Девок испугался – засмеют, бедного. Ну и что? Разве от смеха умирают? Губы пересохли, хотелось пить.

Он сходил к речке, напился.

Где Кузьма? Неужели все еще «соображает»? Люди глупее его были – калтус мостили. А он, поди, особенный, по воздуху на машине проскочить хочет…

Сморенный жарой, усталостью, Володька незаметно для себя задремал. Во сне ему снилось раздольное Грибово, девчонки, со смехом купающиеся на плесе, Нюра-счетоводша в красном купальнике и почему-то в больших меховых рукавицах, вывернутых наизнанку шерстью, бегала за ним по лугу…

Вот оно что! Пуха, сатана, привалилась. Володька с досадой оттолкнул ее от себя, сел. Ему показалось, что в кустах, у реки, справа, будто что-то треснуло. Пуха, поджав хвост, настороженно смотрела туда. Неужели зверя чует? А что, вылез к реке пить, а тут конь на лугу… И, холодея, Володька невольно скосил глаз на избу. Без дверей…

– Но-но!.. – вдруг отчетливо услышал он человеческий голос.

Да ведь это Кузьма!

Володька вскочил на ноги, побежал к речке. Верхушки кустов над речкой качались, треск, шум – будто жернова ворочают. Как он туда залез? Под ногами обрывистый спуск к воде… Володька не раздумывая прыгнул на дресвяный берег… Невероятно! Рекой… Прямо рекой ехал Кузьма! Точно водяной на своих рысаках – Володька видел где-то картинку: старик с длинной седой бородой, на голове корона, в руках вилы…

Володька кинулся в воду, закричал:

– Давай, давай! – Потом, сообразив, что надо делать, зашлепал вверх по реке. – Сюда, сюда! – опять закричал он, увидев впереди, за поворотом, отлогий берег.

Лошади, навьюченные мешками, корзиной, вышли на берег, пошатываясь. С них ручьями стекала вода.

Кузьма отжал подол рубахи, штаны, шумно, как конь, отряхнулся. Глаза его, залитые потом, возбужденно блестели.

– В одном месте все-таки нырнул. Хлебы, наверно, подмокли.

Володька готов был слушать до бесконечности. Черт знает что! Из реки дорогу сделать… Надо же придумать такое! Но Кузьма коротко бросил:

– Поехали.

У избы сняли мешки, корзину, распрягли лошадей.

Кузьма заглянул в сенцы, заглянул в избу.

– Ты что, на курорт приехал?

Все вернулось к старому. И Володька, сразу помрачнев, буркнул:

– Ты сказал, у избы выкосить…

– А сам-то не понимаешь, что надо? На крапиве спать будешь? Разжигай огонь.

Пухе явно была по душе трудовая суматоха. Она покрутилась возле пылающего, как вызов, брошенный дремотным небесам, костра, побывала у лошадей, бродивших по брюхо в тучной траве, и даже осмелилась заглянуть в кусты – туда, где, будорожа эхо, гремел топором этот непонятный и страшный для нее человек.

Кузьма вышел из кустов с огромной ношей свежих лесин, с грохотом бросил у избы.

– Давай подновим ее маленько.

Он выбрал еловую лесину, подал Володьке. Потом, став на колени, подвел свое плечо под осевший угол сенцев и начал приподыматься. Угол и крыша дрогнули и медленно поползли вверх.

– Ставь.

Володька, обхватив обеими руками стойку, поставил. Угол сел на стойку.

– Так, – сказал Кузьма, разгибаясь и вытряхивая из-за ворота гнилушки. – Одно есть.

Вслед за тем выбросили прогнившие нары из избы, перебрали каменку, затопили избу. Густой белый дым, поваливший из дверей, дымника, окошек, стал медленно расползаться по вечерней земле.